Агата оделась, чтобы ехать на остров, она надевала перчатки и была уже совсем готова.
Устроить эту маленькую поездку не представило затруднений, Оле ничего не имел против и просил только о том, чтобы она была поосторожнее и не простудилась, потому что стоял ведь ещё только май месяц.
Иргенс тоже натягивал перчатки.
-- Я повторяю ещё раз, чтобы вы были поосторожнее, -- сказал Оле.
Они ушли.
Стояла тихая погода, ясная и тёплая, без единого облачка на небе. У Иргенса всё уже было готово, лодка была нанята и ждала на назначенном месте, оставалось только сесть в неё. Он умышленно говорил равнодушно о самых разнообразных предметах и даже напевал вполголоса. Он старался заставить её забыть, что когда она вначале согласилась на эту поездку, то её "да" было почти равносильно поспешному подчинению чуть не под самым носом подходившего Оле. Она чувствовала себя спокойнее, Иргенс, по-видимому, придавал не больше значения её сказанному шёпотом "да", чем она сама. Он шёл возле неё совершенно спокойный и говорил самые банальные фразы о погоде и ветре, так что ей даже приходилось торопить его. Как раз в ту минуту, как они собрались отчаливать от берега, перед ней мелькнула наполовину скрытая ящиками фигура Кольдевина, стоявшего на пристани. Она привстала, потом выскочила из лодки и крикнула два раза:
-- Кольдевин, здравствуйте!
Он не мог укрыться от неё, пришлось выйти и снять шляпу.
Она протянула ему руку. Где же он опять пропадал всё это время? Отчего его нигде не видно? Это начинает положительно казаться странным! Да, да, это очень странно!
Он пробормотал извинение, сказал что-то о работе, которую ему дали в библиотеке, о переводе какой-то книги, очень полезной книги...
Но она прервала его и спросила, где он теперь живёт. Она заходила к нему в гостиницу, он переехал оттуда, и никто не знал, куда. Потом она видела его на минуту мельком семнадцатого мая, он шёл в процессии, а она сидела в "Гранде", а то она позвала бы его.
Он опять повторил свои извинения и кончил старой шуткой, что не следует слишком часто мешать влюблённым. И, говоря это, он добродушно улыбался.
Она посмотрела на него внимательнее. Платье его принимало всё более поношенный вид, лицо тоже как будто несколько осунулось. И вдруг у неё мелькнула мысль, что он, может быть, терпит нужду. Почему он переехал из гостиницы и где он живёт теперь? Она спросила его ещё раз, и тогда он сказал, что живёт у друга, у одного школьного товарища, великолепного малого, который служит учителем в какой-то школе.
Агата спросила его, когда он собирается ехать обратно в Торахус. Но он этого не знал, не мог ещё сказать определённо. Во всяком случае, не раньше, чем кончит работу в библиотеке...
Но он должен непременно обещать зайти к ней перед отъездом. Он обещает? И вдруг она спросила:
-- Послушайте, я видела вас семнадцатого мая, у вас была ленточка вот тут, в петлице?
И Агата положила палец на отворот его пальто.
Да, действительно, у него был бантик, ведь в такие дни нужно непременно надевать национальные цвета. Разве она не помнит, как в прошлом году она сама подарила ему этот бантик? Она хотела, чтобы он был украшен национальными цветами, когда держал речь крестьянам в честь семнадцатого мая у них в деревне, и тогда она дала ему этот бантик, неужели она не помнит?
Агата вспомнила и спросила:
-- Неужели это тот самый?
-- Да, представьте себе, -- сказал он. -- Я захватил его с собой случайно, совершенно случайно, он как-нибудь попался среди других вещей, и я нашёл его здесь.
-- Да, мне так и показалось, что это мой бант. И я очень обрадовалась этому, сама даже не знаю, почему, -- тихо сказала она и опустила голову.
В это время Иргенс крикнул с лодки, скоро ли она придёт?
-- Нет! -- ответила она быстро, даже не подумав о том, что говорит, даже не повернув головы.
Дитя...
Но потом, сообразив, что она ответила, она взволновалась и крикнула Иргенсу:
-- Извините, одну минуту!
И снова обернулась к Кольдевину.
-- Мне так хотелось бы поговорить с вами, но мне некогда, я должна ехать на остров. -- Она протянула Кольдевину руку и сказала: -- Да, да, в конце концов, всё будет хорошо. Разве вы не думайте этого? Досадно, что у меня нет больше времени до свиданья пока. Так вы зайдёте к нам как-нибудь?
Она побежала по пристани и села в лодку, ещё раз извинившись перед Иргенсом, что заставила его ждать.
Иргенс стал грести. На нём была сегодня новая шёлковая рубашка, совсем другая шёлковая рубашка, и Агата отметила это. Они говорили о жизни на море, о больших путешествиях, о загранице. Он бывал за границей только мысленно, и, наверное, этим ему и придётся ограничиться.
Вид у него был совсем грустный. Она перевела разговор на его последнюю книгу, и он спросил с удивлением, неужели она ещё помнит о ней. В таком случае она, наверное, единственная!
-- Сколько горечи в ваших словах! -- заметила она.
-- Извините!
Но пусть она лучше не напоминает ему об этой книге и обо всей мелочности и зависти, которыми его преследовали с тех пор, как он выпустил её. Она сама видит, книга вышла, и только два-три уличных листка вскользь упомянули о ней, и больше ничего. Ну, да не всё ещё кончено, у него найдутся, пожалуй, ещё кое-какие невысказанные слова, и, может, люди ещё станут слушать их!
Волнуясь, он сильно налегал на вёсла, перчатки его натянулись и побелели на швах. Она сидела и смотрела на него. Он продолжал спокойнее:
-- Кстати, я слышал, что вы не едете в деревню нынче летом?
-- Нет. Тидеманы передумали.
-- Да, я слышал. Это жаль, и я отчасти огорчён за вас. -- И, почти опустив вёсла, он прибавил: -- Но лично за себя я очень рад и говорю это прямо.
Когда они пристали к берегу, Агата одним прыжком выскочила на каменную набережную. Деревья приводили её в восторг, она целую вечность не видела леса. И какие огромные, толстые деревья, совсем как дома! Она упивалась жирным запахом сосен, смотрела на деревья и камни с таким чувством, словно узнавала их, воспоминания о родном доме нахлынули на неё, и была минута, когда она чуть не расплакалась.
-- Но здесь есть люди? -- сказала она.
Иргенс засмеялся.
-- Конечно, это ведь не девственный лес.
-- Ну, покажите мне все хорошие места здесь. Боже мой, какие чудесные деревья!
Они долго ходили, осмотрели всё, что было можно, выпили в лавочке фруктовой воды. Агата сияла. От движения и воздуха лицо её покрылось нежным румянцем, губы стали ярче, уши и даже нос порозовели, глаза её весело блестели, как у ребёнка. Она вспомнила, что чуть не поморщилась от досады, увидев, что на острове есть ещё люди, кроме них.
Что подумал при этом Иргенс?
-- Я, правда, удивилась, увидев, что здесь так много людей, -- сказала она. -- Это оттого, что я помню, как вы мне говорили, что писали здесь ваши стихи, а я никогда не думала, что можно писать стихи, когда кругом шумят.
Как она помнит, как она всё помнит! Он восторженно посмотрел на неё и ответил, что у него есть здесь укромное местечко, куда почти никогда никто не заходит. Это на другом конце острова, не хочет ли она пойти туда?
И они пошли.
Действительно, это был совсем тихий уголок, закрытый с двух сторон сплошной кустарник, несколько больших камней, можжевельник, вереск. Они сели. Вдали виднелась маленькая лужайка.
-- И здесь вы сидели и писали! -- воскликнула она. -- Право, мне это кажется чем-то необыкновенным! Вы сидели именно на этом месте?
-- Да, приблизительно. Если бы вы знали, какое наслаждение встретить в ком-нибудь такой непосредственный интерес, какой я вижу в вас. Это так свежо, точно роса.
-- А как это бывает, когда пишут? Это приходит само собой?
-- Да. Испытываешь какое-нибудь приятное или неприятное волнение, и тогда является настроение. И вот тут важно, чтобы слова заставляли так же любить или ненавидеть, как в эту минуту любит или ненавидит твоё сердце. Часто всё останавливается, не можешь найти подходящего слова, чтобы описать, например, поворот вашей руки, выразить то чувство нежной радости, которое вызывает ваш смех...
Солнце медленно склонялось к западу, по деревьям прошёл шорох. Кругом было тихо.
-- Послушайте! -- сказал он. -- Слышите, как кипит шум в городе?
Он заметил, что платье обтянуло её колено, проследил линию ноги, увидел, как грудь её вздымалась и опускалась, увидел её лицо с милой ямочкой на левой щеке. Большой, несколько неправильный нос возбуждал его, волновал его кровь. И, придвинувшись ближе к ней, он заговорил, запинаясь, отрывистыми словами.
-- Ну, вот, теперь это остров блаженных и называется он "Вечерняя роща". Солнце заходит, мы сидим здесь, мир далеко от нас, мечта моя сбылась. Скажите, вам не мешает, что я болтаю? Вы так задумчивы... Фрёкен Люнум, я больше не могу, я отдаюсь в вашу власть. Я у ваших ног, и хотя я, собственно, сижу...
Этот неожиданный переход в его тоне, трепетные слова, его близость поразили её. Она оцепенела от изумления и с минуту смотрела на него, прежде чем ответить. Потом краска залила её щеки, она хотела было встать и сказала:
-- Не пора ли нам идти?
-- Нет! -- ответил он. -- Нет, только не уходите!
Он удержал её за платье, охватил руками за талию и не пускал. Она сопротивлялась, вся красная, смущённо смеясь и стараясь освободиться от его рук.
-- Мне кажется, вы с ума сошли, вы с ума сошли, -- твердила она, -- вы с ума сошли.
-- Позвольте же мне, по крайней мере, сказать вам.
-- Ну, что? -- спросила она, перестала отбиваться, и хотя отвернула голову, но приготовилась слушать.
Тогда он заговорил торопливыми, несвязными словами, сердце у него билось и голос дрожал, он весь был исполнен нежности. Она же видит, что он не хочет ничего другого, как только рассказать ей как безмерно он любит её, как он всецело порабощён ею, порабощён, как никогда до сих пор. Она должна поверить ему, это чувство давно уже зародилось в нём и росло в его сердце с первой минуты, как он увидел её. Он выдержал жестокую борьбу, чтобы удержать это чувство в границах, правда, борьба эта бесполезна, слишком сладко уступить, и уступаешь. Борешься с постепенно ослабевающей энергией. А теперь борьба кончена, ему больше нечего уступать, он совершенно обезоружен...
-- Нет, мне кажется, грудь моя разрывается...
Всё ещё продолжая сидеть к нему спиной, она повернула голову и посмотрела на него. Руки её перестали отбиваться и лежали тихо на его руках, ещё обнимавших её за талию, она видела по жилам на его шее, как сильно бьётся его сердце. Она села прямо, он всё продолжал обнимать её, но она, казалось, уже не чувствовала этого, подняла свои перчатки, упавшие на землю, и проговорила дрожащими губами:
-- Иргенс, вам не следовало бы это говорить. Нет, не следовало. Потому что я ничем не могу помочь вам.
-- Да, я не должен был говорить, не должен был, конечно. -- Он не сводил с неё глаз, губы его тоже слегка дрожали. -- Фрёкен Агата, что бы сделали вы, если бы любовь превратила вас в беспомощное дитя, лишила бы вас рассудка и ослепила бы вас до того, что ничего, кроме неё, вы не могли бы видеть? Я хочу сказать...
-- Нет, не говорите больше! -- прервала она. -- Я понимаю вас, но... И к тому же я не должна слушать вас.
Она заметила, что он всё ещё обнимает её одной рукой, быстрым движением освободилась от неё и встала.
Она была ещё настолько смущена, что не знала, что ей делать, а только стояла и смотрела в землю. Она даже не стряхнула вереска со своего платья. И когда он тоже вслед за ней встал, она по-прежнему продолжала стоять неподвижно, как бы не собираясь уходить.
-- Иргенс, милый, я буду вам так благодарна, если вы никому не расскажете этого. Я так боюсь, -- сказала она. -- И вы, знаете, больше не думайте обо мне. Пожалуйста! Я даже и не подозревала, что вы думаете обо мне. Правда, мне казалось, что я немножко нравлюсь вам, но я не думала, что так сильно. Как может он любить меня, думала я... Но, если вы хотите, я могу уехать на время домой... в Торахус...
Он был искренно растроган, у него сжалось горло, глаза наполнились слезами. Эти необыкновенные, нежные слова, простосердечные и искренние, всё её поведение, лишённое всякого страха и жеманства, подействовали на него сильнее всего, любовь вспыхнула в нём ярким пламенем. Нет, нет! Только не надо уезжать, только бы она оставалась здесь! Он справится с собой, он сумеет победить себя, только бы она не уезжала. О, пусть лучше он сойдёт с ума, пусть погибнет, лишь бы он знал, что она здесь и он может изредка видеть её.
Он продолжал говорить, стряхивая траву с её платья. Она должна простить его, он не такой, как другие, он поэт. Когда наступает момент, он отдаётся ему. Но у неё не будет больше повода жаловаться на него, если она не уедет... И разве ей самой ничто не помешает уехать, ничто решительно? О, нет, он, конечно, не делает себе никаких ложных представлений, ничего не воображает...
Пауза.
Он ждал, что она ответит, возразит ему, скажет, может быть, что ей тоже тяжело будет уехать в Торахус. Но она молчала. Неужели же он ей совершенно безразличен? Не может быть! Но мысль эта начинала мучить его, он почувствовал себя оскорблённым, огорчённым, ему казалось, что она несправедливо поступает с ним. Он повторил свой вопрос: неужели в ней не было ни искры взаимности, ни отзвука на всю его любовь к ней?
Она ответила нежно и с грустью:
-- Нет, не спрашивайте меня. Что сказал бы Оле, если бы он слышал это?
Оле? Ни на минуту он не вспомнил о нём. Неужели в самом деле ему приходится выступать соперником Оле Генриксена? Это чересчур смешно! Он не мог поверить, что она говорит серьёзно. Боже мой, Оле, может быть, прекрасный малый сам по себе, он покупает и продаёт, всю жизнь занимается своей торговлей, платит по счетам и присоединяет новые гроши к своему состоянию, но вот и всё. Неужели деньги, в самом деле, имеют для неё такое большое значение? Бог знает, может быть, в этой маленькой девичьей головке был скрытый уголок, где мысль упорно занималась кронами и кредитными билетами, как ни невероятно это казалось.
Иргенс помолчал немного. В нём просыпалась ревность. Оле может удержать её, пожалуй, она даже предпочтёт его. У него синие глаза, и он высокого роста, у него очень красивые глаза.
-- Оле? -- сказал он. -- Мне безразлично, что он скажет. Оле для меня не существует, я люблю вас.
В первый раз она слегка вздрогнула, над носом у неё появилась морщинка, она пошла.
-- Нет, это очень нехорошо! -- сказала она. -- Этого вы тоже не должны были говорить. Вы любите меня? Ну, так не говорите этого больше.
-- Фрёкен Агата... Только одно слово: я действительно совершенно безразличен для вас?
Он положил руку на её плечо, и она должна была остановиться и посмотреть на него. Он был резок, он совершенно не владел собой, как обещал, он был некрасив в эту минуту.
Она ответила:
-- Я люблю Оле, вы это знаете.
Солнце спускалось, всё ниже и ниже, люди уехали с острова, только изредка попадался запоздавший прохожий на дороге, ведущей к городу. Иргенс больше ничего не спрашивал, он молчал или говорил только самое необходимое, от волнения глаза его совсем посветлели. Агата тщетно пыталась завязать какой-нибудь разговор, ей самой стоило больших трудов справиться со своим волнением, но он не замечал этого, он был занят только своим собственным горем.
Когда они сели в лодку, он сказал:
-- Может быть, вам было бы приятнее вернуться в город одной, в экипаже? Здесь, вероятно, ещё можно найти извозчика...
-- Не будьте злым! -- ответила она.
Она с трудом удерживала слёзы, заставляла себя думать о безразличных вещах, чтобы как-нибудь подбодрить себя немножко, смотрела назад, на остров, который они покидали, следила взглядом за птицей, летевшей над фьордом. И, ещё с влажными глазами, она спросила:
-- Что это такое там чернеется? Это вода?
-- Нет, -- ответил он, -- это луг, зелёный луг. Он лежит в тени и кажется таким чёрным от росы.
-- Неужели?.. А я думала, что это вода!
И, так как больше совершенно нечего было сказать о зелёном луге, лежавшем в тени, они оба замолчали.
Он грёб быстро и сильно, они приближались к городской пристани. Он пристал бортом, стал на ступеньку лестницы и помог ей выйти из лодки. Они были оба без перчаток, её тёплая рука лежала в его руке, она воспользовалась этим обстоятельством, чтобы поблагодарить его за прогулку.
-- А я прошу вас забыть, что надоедал вам своими сердечными делами, -- сказал он.
И, не дожидаясь её ответа, он снял шляпу, вскочил опять в лодку и отчалил.
Она стояла на пристани, видела, как он опять вошёл в лодку, и хотела окликнуть его, спросить, куда же он опять поехал, но не сделала этого. Он видел, как её белокурая головка исчезла за пристанью.
В сущности, он сам не знал, зачем прыгнул обратно в лодку, он сделал это в замешательстве, в минутном волнении и поспешности, не думая и не желая предпринять ничего чрезвычайного. Он взялся за вёсла, выехал на открытое пространство и стал грести по направлению к острову. Вечер был совсем тихий. Теперь, когда он остался один, отчаяние охватило его. Опять разочарование, опять поражение и худшее из всех! И ни одной звезды во мраке ночи! На одно мгновение он вспомнил Ганку, которая, может быть, заходила к нему сегодня и, может быть, и сейчас ходит и ищет его в разных местах. Но Ганка была не белокурая, она была брюнетка, она не сияла, а очаровывала. И потом она как будто ходит животом вперёд? У Ганки не такая походка, как у Агаты, она ходит животом вперёд. И отчего же сердце его уже не замирает от сладкого трепета, когда она смеётся?
Он положил вёсла и пустил лодку по течению. Начинало смеркаться. В голове его теснились разные мысли: человек в пустынном море, низложенный монарх, Лир, много, много всяких мыслей. Он сел на корму лодки и начал писать, писал строфу за строфой на обороте оказавшихся при нём конвертов. Слава Богу, таланта у него не могут отнять! И, при мысли об этом, искреннее чувство глубокого счастья охватило его.
Он закурил сигару и пустил дым в воздух. В сущности, он всё-таки необыкновенный человек, писатель, поэт, и только поэт. Вот теперь он плывёт один в лодке, сердце его болит, и кровь кипит от горечи. И, тем не менее, он пишет стихи, не может удержаться от этого, Это ли не сила воли!
И он опять принимался писать...
Был поздний вечер, когда он пристал к берегу. На одной из улиц он увидел Мильде и насилу скрылся от него. Мильде был в весёлом настроении, он вёл под руку какую-то девушку, шляпа его была заломлена совсем набекрень, и он громко говорил на всю улицу. "Новый корсет! -- подумал Иргенс. -- Ну, что же, он может теперь развивать в себе этот весёлый талант, на то он и получил премию!".
Иргенс свернул в переулок. Но на "Углу" он, к несчастью своему, встретил Ойена. Боже мой, как ему не везло сегодня, как страшно не везло! Ойен сейчас же распахнул плащ и вытащил рукопись. Это всего маленькое стихотворение в прозе, да, да, он может прочесть его сейчас же, это из египетской жизни, действие происходит в гробнице, в выдержанном наивном тоне, нечто замечательное.
Но Иргенс, который был столько же поглощён своим стихотворением, сколько тот своим, тоже сунул руку в карман. Он радовался тому, что сейчас очутится дома и сможет на свободе перечитать своё стихотворение, его мучило нетерпение, он забыл свою обычную вежливость и сказал грубо:
-- Ты думаешь, я тоже не могу вытаскивать бумаг, если захочу?
Ойен сейчас же сократился. Он был так огорошен резкостью приятеля, что пробормотал извинение и отстал.