Выпалъ первый снѣгъ. Онъ сейчасъ же таетъ, но зима уже не за горами. И наша работа въ лѣсу у капитана тоже клонится къ концу, намъ осталось поработать еще, можетъ быть, недѣли двѣ. Куда мы потомъ дѣнемся? Въ горахъ прокладывали полотно желѣзной дороги, а кромѣ того, можно было бы надѣяться на рубку деревьевъ въ томъ или другомъ имѣніи. Фалькенбергъ склонялся къ желѣзнодорожной работѣ.
Но моя машина не могла быть окончена въ такой короткій срокъ. У каждаго изъ насъ были свои заботы. Кромѣ машины, я еще возился со своей трубкой, въ которую хотѣлъ вдѣлать ноготь изъ раковины, а вечера были коротки, и мнѣ не хватало времени. А Фалькенбергъ обдумывалъ, какъ бы снова сойтись съ Эммой. Какая это была скучная и длинная исторія. Она гуляла съ сапожникомъ Маркомъ, -- ну, хорошо; а Фалькенбергъ въ отместку ей, преподнесъ въ минуту увлеченія дѣвушкѣ Еленѣ шелковый платокъ и шкатулку изъ раковинъ...
Фалькенбергъ былъ золъ и сказалъ мнѣ однажды:
-- Повсюду, куда ни глянешь, только однѣ непріятности, неудачи и глупость!
-- Развѣ?
-- Да, въ этомъ я убѣдился, если хочешь знать. Она со мной не пойдетъ въ горы.
-- Ее, вѣроятно, удерживаетъ сапожникъ Маркъ?
Фалькенбергъ мрачно молчитъ.
-- Не пришлось мнѣ также и пѣть больше, -- говоритъ онъ черезъ минуту.
Разговоръ перешелъ на капитана и его жену. У Фалькенберга были нехорошія предчувствія: между ними дурныя отношенія.
Этакій сплетникъ! Я сказалъ:
-- Извини, въ этомъ ты не смыслишь ни аза.
-- Вотъ, какъ?-- отвѣтилъ онъ съ раздраженіемъ. И онъ раздражался все больше и больше и сказалъ:
-- А ты, быть можетъ, видѣлъ, что они никогда другъ съ другомъ не разлучаются? И другъ безъ друга не могутъ жить? Я, по крайней мѣрѣ, никогда не слыхалъ чтобы они обмѣнялись хоть единымъ словомъ
Этакій идіотъ, этакій дуралей!
-- Не понимаю, какъ ты сегодня пилишь!-- говорю я недовольнымъ тономъ. -- Вотъ, посмотри, куда ты заѣхалъ!
-- Я? Да вѣдь мы вдвоемъ пилимъ.
-- Ладно, значитъ, дерево слишкомъ оттаяло. Перейдемъ, въ такомъ случаѣ, опять къ топорамъ.
Мы долго рубили, каждый отдѣльно, злые и недовольные. Какъ смѣлъ онъ наклеветать на нихъ, что они никогда не говорятъ другъ другу ни слова? Но, Боже, а вдругъ онъ правъ! Фалькенбергъ не дуракъ, онъ въ людяхъ знаетъ толкъ.
-- Какъ бы тамъ ни было, но когда они говорили съ нами другъ о другѣ, то они говорили очень хорошо, -- сказалъ я.
Фалькенбергъ продолжалъ рубить.
Я продолжалъ мысленно обсуждать этотъ вопросъ.
-- Пожалуй ты и правъ, что это не то супружество, О которомъ мечталъ мечтатель, но...
Для Фалькенберга эти слова пропали даромъ, онъ ничего не понялъ.
Во время обѣденнаго отдыха я возобновилъ этотъ разговоръ:
-- Вѣдь ты говорилъ, что если онъ съ ней не хорошъ, то ему попадетъ?
-- Да, я это говорилъ.
-- А ему все-таки не попало?
-- А развѣ я говорилъ, что онъ съ ней нехорошъ?-- спросилъ Фалькенбергъ съ досадой.-- Они просто надоѣли другъ другу, вотъ въ чемъ дѣло. Если одинъ входитъ, то другой уходитъ. Если случается, что онъ заговоритъ о чемъ-нибудь въ кухнѣ, то она блѣднѣетъ, и видно, что ей противно, и она не слушаетъ его.
Мы долго рубимъ молча, и каждый думаетъ о своемъ.
-- Пожалуй, мнѣ-таки придется задать ему встрепку.
-- Кому?
-- Лукѣ...
Я окончилъ трубку и послалъ ее капитану черезъ Эмму. Ноготь былъ очень натураленъ. При помощи хорошихъ инструментовъ, которые у меня были, мнѣ удалось вдѣлать ноготь въ палецъ и прикрѣпить его съ внутренней стороны мѣдными гвоздиками совершенно незамѣтно. Я былъ доволенъ своей работой.
Вечеромъ, когда мы ужинали, въ кухню вышелъ капитанъ съ трубкой въ рукахъ и поблагодарилъ меня за нее; при этомъ я могъ убѣдиться въ прозорливости Фалькенберга: не успѣлъ капитанъ выйти въ кухню, какъ барыня вошла въ комнаты.
Капитанъ очень хвалилъ за трубку и спросилъ, какимъ образомъ я прикрѣпилъ ноготь. Онъ назвалъ меня артистомъ и мастеромъ своего дѣла. Вся кухня слушала это; я думаю, что въ то мгновеніе Эмма согласилась бы быть моею.
Ночью случилось такъ, что я выучился, наконецъ, дрожать.
Ко мнѣ на чердакъ пришла покойница и протянула мнѣ свою лѣвую руку, какъ бы показывая ее мнѣ: ногтя за большомъ пальцѣ не было. Я закачалъ головой въ знакъ того, что у меня былъ когда-то ноготь, но что я его выбросилъ и на мѣсто него взялъ раковину. Но покойница стояла передо мной и не уходила, а я лежалъ и весь дрожалъ отъ страха. Наконецъ, мнѣ удалось произнести, что я, къ сожалѣнію, ничего не могу больше сдѣлать, и что она должна уйти во имя Божіе... Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ... Покойница пошла прямо на меня, я протянулъ впередъ два кулака и испустилъ раздирающій крикъ, и въ то же время я сильно прижалъ Фалькеиберга къ стѣнѣ.
-- Что случилось?-- закричалъ Фалькенбергъ. -- Господи, Іисусе Христе!
Я проснулся весь въ холодномъ поту и открылъ глаза. Но хотя я лежалъ съ открытыми глазами, видѣлъ все-таки, какъ покойница тихо удалялась въ темный уголъ чердака.
-- Это покойница, -- простоналъ я.-- Она требуетъ свой ноготь.
Фалькенбергъ вскочилъ съ кровати и сразу пришелъ въ себя.
-- И я видѣлъ ее, -- сказалъ онъ.
-- И ты тоже? А ты видѣлъ палецъ? Уфъ!
-- Не хотѣлъ бы я быть въ твоей шкурѣ.
-- Дай мнѣ лечь у стѣны!-- просилъ я.
-- А я куда лягу?
-- Тебѣ неопасно, ты отлично можешь лечь здѣсь впереди.
-- Чтобы она взяла меня перваго? Нѣтъ, спасибо!
И съ этими словами Фалькенбергъ улегся снова и натянулъ одѣяло на глаза.
Одно мгновеніе я хотѣлъ спуститься и лечь у Петра; ему было уже лучше, и я не могъ больше заразиться отъ него. Но я побоялся спуститься съ лѣстницы.
Я провелъ скверную ночь.
Утромъ я началъ повсюду искать ноготь, и я нашелъ его, наконецъ, среди опилокъ и стружекъ на полу. Я похоронилъ его по дорогѣ въ лѣсъ.
-- Чего добраго, тебѣ придется, пожалуй, отнести ноготь туда, откуда ты его взялъ, -- сказалъ Фалькенбергъ.
-- Туда такъ далеко, это цѣлое путешествіе...
-- Но можетъ случиться, что ты будешь принужденъ сдѣлать это. Неизвѣстно, понравится ли ей, что палецъ валяется тамъ, а ноготь здѣсь.
Но я уже оправился отъ страха, а дневной свѣтъ сдѣлалъ изъ меня храбреца. Я сталъ смѣяться надъ суевѣріемъ Фалькенберга и сказалъ ему, что его взглядъ на вещи уже давно осужденъ наукой.