Прошло два дня и я сѣлъ наконецъ, писать Фалькенбергу. Я былъ снова спокоенъ и разсудителенъ: "Я оставилъ въ Эвербё свою милу, -- писалъ я:-- быть можетъ, впослѣдствіи она будетъ имѣть нѣкоторое значеніе для лѣсопромышленниковъ, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась".
Воръ какъ я былъ деликатенъ. Въ этомъ письмѣ было много достоинства. Конечно, Фалькенбергъ разскажетъ о немъ въ кухнѣ и, быть можетъ, покажетъ его, и всѣ найдутъ, что письмо очень благородно. Но въ письмѣ моемъ была не одна только краткость; я назначилъ опредѣленный срокъ, чтобы придать больше дѣловитости своему посланію:-- въ понедѣльникъ, 11-го декабря, я приду за машиной.
Я подумалъ: этотъ срокъ вѣрный и опредѣленный, -- если машины въ понедѣльникъ тамъ не будетъ, то что-нибудь да придется предпринять.
Я самъ отнесъ письмо на почту и снова наклеилъ на конвертѣ цѣлую полосу марокъ...
Мое сладкое опьяненіе все еще продолжалось: я получилъ самое очаровательное письмо на свѣтѣ, я носилъ его на груди, оно было написано ко мнѣ. Не пишите. Отлично, но я могъ прійти. А подъ конецъ стояла черта.
Вѣдь не могъ же я ошибаться относительно подчеркнутыхъ словъ? Выть можетъ, они означали запрещеніе вообще? Дамы такъ любятъ подчеркивать всевозможныя слова и ставить тире и тутъ, и тамъ. Но не она, нѣтъ, не она!
Черезъ нѣсколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было разсчитано, -- одиннадцатаго я буду въ Эвербё! Это будетъ какъ разъ во-время. Если капитанъ дѣйствительно имѣлъ какіе-нибудь виды на мою машину, то надо было дѣйствовалъ скорѣе. Неужто же позволить совершенно чужому человѣку украсть у меня изъ-подъ носа милліонъ, пріобрѣтенный мною собственнымъ трудомъ? Развѣ я не трудился надъ машиной? Я началъ сожалѣть, что написалъ Фалькенбергу такое деликатное письмо; оно могло бы быть написано гораздо рѣзче. А теперь, чего добраго, онъ не повѣрить, что я человѣкъ съ характеромъ. Можно ожидать, что онъ, пожалуй, будетъ еще свидѣтельствовать противъ меня, скажетъ, что я не изобрѣлъ машину. Ха-ха, дружище Фалькенбергъ, этого еще недоставало! Во первыхъ, ты лишишься царствія небеснаго; но если это для тебя ничего не значитъ, то я донесу о твоемъ лжесвидѣтельствѣ моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, къ чему это поведетъ?
-- Конечно, вамъ надо итти туда, -- сказалъ ленеманъ, когда я разсказалъ ему о своихъ планахъ.-- И, пожалуйста, возвращайтесь ко мнѣ съ машиной. Вы должны заботиться о своихъ интересахъ; тутъ, можетъ быть, дѣло идетъ о цѣломъ состояніи.
На другой день почта принесла извѣстіе, которое сразу измѣняло положеніе дѣла: капитанъ Фалькенбергъ писалъ самъ въ газетѣ, что, -- вслѣдствіе недоразумѣнія, ему приписали изобрѣтеніе новой пилы, тогда какъ изобрѣлъ эту машину одинъ работникъ, который одно время служилъ у него въ имѣніи. Что касается до самой машины, то онъ воздерживается отъ какого-либо сужденія о ней. Капитанъ Фалькенбергъ.
Мы съ ленеманомъ стоимъ и смотримъ другъ на друга.
-- Что вы теперь скажете?-- спросилъ онъ.
-- Капитанъ, во всякомъ случаѣ, не виновенъ.
-- Вотъ какъ. А знаете ли, что я думаю?
Пауза. Ленеманъ остается ленеманомъ съ головы до ногъ и вездѣ видитъ интриги.
-- Онъ виновенъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ?
-- Къ такимъ штукамъ мнѣ не привыкать стать. Теперь онъ заметаетъ слѣды; ваше письмо его испугало. Ха-ха-ха!
Я долженъ былъ сознаться ленеману, что я вовсе не писалъ капитану, а послалъ только маленькую записочку работнику въ Эвербё, и что даже и эта записочка не успѣла дойти по назначенію, такъ какъ я отослалъ ее только вчера вечеромъ.
Тогда ленеманъ замолкъ и не старался больше найти интриги. Напротивъ, съ этой минуты онъ какъ будто усумнился въ значеніи всего изобрѣтенія.
-- Весьма возможно, что вся эта машина просто дрянь какая-нибудь, -- сказалъ онъ. Но потомъ онъ прибавилъ добродушно:-- я хотѣлъ сказать, что, быть можетъ, она требуетъ передѣлки и усовершенствованія. Вы сами знаете, какъ приходится постоянпо передѣлывать военныя суда и летательныя машины... Вы все-таки рѣшили итти туда?
-- Да.
На этотъ разъ я ничего не слыхалъ относительно того, чтобы я возвращался обратно съ машиной; по ленеманъ далъ мнѣ хорошее свидѣтельство. Онъ охотно оставилъ бы меня у себя дольше, -- написалъ онъ, -- но я долженъ былъ прервать у него работу вслѣдствіи того, что у меня были свои дѣла въ другомъ мѣстѣ...
На другое утро, когда я вышелъ на дворъ, чтобы отправляться въ путь, я увидалъ маленькую дѣвушку, которая стояла на дворѣ. Это была Ольга. Что за глупое дитя! Она навѣрное съ самой полночи была на ногахъ, чтобы поспѣть сюда къ утру. Она стояла передо мной въ своей синей юбкѣ, сестриной кофтѣ.
-- Это ты, Ольга? Куда ты идешь?
Оказалось, что она пришла ко мнѣ.
-- Откуда ты узнала, что я здѣсь?
Она отвѣтила, что разспрашивала людей. Потомъ она спросила, правда ли, что машина принадлежитъ ей.
-- Конечно, машина твоя, я промѣнялъ ее на картинку. Хорошо ли она шьетъ?
-- Да, она шьетъ хорошо.
Намъ не о чемъ было съ ней разговаривать, и я хотѣлъ, чтобы она ушла, прежде чѣмъ ее увидитъ ленеманъ, а то онъ началъ бы разспрашивать.
-- Ну, а теперь иди домой, мое дитя. Тебѣ далеко итти.
Ольга протянула мнѣ свою ручку, которая утонула въ моей и оставалась въ ней, пока я самъ ее не выпустилъ. Она поблагодарила меня и весело отправилась къ обратный путь. Ноги ея при ходьбѣ опять становятся то пятками врозь, то пятками внутрь, какъ придется.