Появление в свет следующей статьи Фредрика Илена не заставило себя на этот раз долго ждать. Эта небольшая статья о приготовлении очищенных дрожжей, составленная по нескольким немецким журналам, состоящая из добросовестных и осторожных умозаключений после целого ряда доказательств, отмеченная честным отношением Илена к своему делу. Эта маленькая статья, в которую её автор вложил всё своё прилежание, получила привлекательную обработку и почётное место в "Газете". Илен сам не мог понять, почему его работа удостоилась такой чести. Теперь уж о нём начали говорить, прохожие обращали на него внимание на улице; было грешно, что такой человек не получает назначения, ему надо было бы иметь лабораторию, хотя бы небольшую, такое место, где он мог бы производить самостоятельные опыты, он, может быть, чего-нибудь добьётся, сумеет делать самостоятельные научные открытия. Ну, пока он нашёл себе пристань у Люнге, здесь он не пропадёт.
А Люнге неустанно ободрял его, поддерживал и давал возможность испытывать свои силы. Он совсем не скупился на вознаграждения; благодаря двум статьям в "Газете", Фредрик сумел дать матери немалую сумму и, кроме того, приобрёл себе много ценных книг. Люнге удачным способом взял весь дом Иленов под своё покровительство, даже рукоделие старой фру Илен удостоилось заметки в газете.
Из тех или иных соображений "Газета" стала интересоваться спортом, в ней начали появляться длинные телеграммы о гонках, имена победителей печатались кричащими буквами на её столбцах, им отводилось такое место, что все должны были их читать.
Дюжина имевшихся в городе велосипедистов, все, которые умели на чём-нибудь ездить, нашли в "Газете" самого горячего друга, который с достоинством защищал их против всяких недоразумений, они получили свою собственную рубрику в газете, настоящий периодический орган спорта, который всегда изобиловал именами спортсменов. Это была новая область, новая страна, которую Люнге покорил; каждый приказчик, имеющий велосипед, сделался его преданным подписчиком, а бледные учительницы стали размахивать руками и покачивать плечами во время своих прогулок вверх и вниз по Замковому холму (Слодсбагену). Они приобрели очень задорный вид. Однажды "Газета" сообщила маленькую пикантную новость, что дочь норвежского полковника NN ездила по Копенгагену, сидя на козлах своего экипажа и управляя четвёркой лошадей. Какая выдающаяся молодая девушка! Уже два раза "Газета" имела возможность публично восхищаться ездой на велосипеде Шарлотты Илен. Впрочем, Люнге продолжал беспрестанно сообщать разнообразные и интересные вещи. "Утренняя Почта" не могла выдержать сравнения с ним; не было такого пожара, близко или далеко, не было во всей стране такого убийства, кораблекрушения, о которых в "Газете" не было бы длинной телеграммы. Орган Люнге начал становиться всё более и более необходимым в каждой интересующейся новостями семье.
Ему пришла на ум счастливая мысль обратиться к своим знакомым из среды художников и к другим остроумным людям с просьбой о сотрудничестве. Эти люди, которые едва умели писать, которым даже с трудом удавалось не слишком плохо читать, превосходно выражались на свежем и гениальном жаргоне художников. Целые столбцы превращались в сплошной галоп, и эта неожиданность тоже доставила публике большое удовольствие. Около Рождества, когда велосипедный спорт прекратился и стал обнаруживаться всё больший и больший недостаток в материале, Люнге, благодаря счастливому капризу судьбы, удалось поймать одного пастора, известного консерватора, который начал изучать социальный вопрос и имел мужество и желание объяснить эту серьёзную вещь своим ближним. Ничто не могло так хорошо пригодиться Люнге, как этот человек, который, как истинный консерватор и пастор, начал заниматься рабочим вопросом и финансовыми реформами и который быстро доставил ему целый ряд статей для опубликования. Разве в этом не видно было поразительного счастья, преследующего его! Насколько заслуживали внимания статьи пастора, какие тонкие рассуждения были изложены в этих работах, это его не касалось, -- важно было то, что он ещё раз предоставил свои столбцы для одного из известных в стране консервативных имён: ему хотелось показать всему свету, как высоко он ставил дело над личностями. Не одна, конечно, газета, как из среды левых, так и правых, облизывалась на этого великолепного пастора, который обратился к "Газете", а не куда-нибудь ещё, чтобы излагать социальный вопрос.
"Газете" пришлось несколько расширить формат. Разнообразное содержание и американские заглавия переполнили её. Под конец публика стала обращаться к ней даже с мелкими личными просьбами, деловые люди тихо и скромно излагали свои пожелания на её столбцах и видели свои имена напечатанными по тому или другому поводу. Бедный часовщик, открывший своё заведение, придумал кормить тридцать маленьких детей обедом, приготовленным при помощи пара, и сам принёс эту новость в "Газету", которая отвела ей заметное место. Одному профессору была посвящена набранная убористым шрифтом редакционная заметка в дни его скорби, когда умер его шестилетний сын. Люнге присутствовал везде, его агенты сновали повсюду с утра и до вечера. И он с удовлетворением видел, что число подписчиков всё растёт и растёт.
Редактор Люнге не хотел признаться самому себе, что он проделывал эти небольшие уловки с газетой, чтобы скрыть её недостатки. Нельзя уж было больше отрицать, что прежнего пыла оставалось всё меньше и меньше. Его талант имел свои границы. Он был хитрым деревенским парнем, с умной головой и настолько сильным мгновенным негодованием, что ему не стоило почти никакого труда написать эпиграмму; на большее он не был способен; всё, что выходило за пределы одного столбца, он принуждён был давать писать другим. И вот он уже в течение многих лет писал свои заметки в семь строчек, он вложил в них весь свой запас иронии и горечи, его силы начали ослабевать, и он стал всё большую и большую часть работы предоставлять редакции. Ему никогда не приходило в голову считать своё дело потерянным, уважение к нему пустило слишком глубокие корни в общественном мнении, он ещё был способен играть свои номера с большим умением. Надо было прикрывать появляющиеся недостатки новыми неожиданностями, ведь никогда не могут надоесть разоблачения странствующих проповедников в Вестланде и пронырливых агентов в Осло. Когда он почувствовал, что идёт на убыль его полемический талант, при помощи которого он не раз одерживал блестящие победы в спорах, он переменил фронт, стал деловитым, начал вдруг осуждать тон печати и не мог вдоволь нагореваться по поводу этого тона. Как грубо и недостойно спорить таким образом! "Газета" не должна вмешиваться в эти дрязги, она слишком высоко себя ценит для этого, она должна употреблять свои силы на другие задачи. Нельзя переступать в печати известных границ, которые воспитанные люди обыкновенно ставят себе в частных спорах. "Газета" просто не будет больше отвечать на нападки, и за это её будут одобрять все воспитанные люди... Но люди, которые знали Александра Люнге, никак не могли понять, откуда у него взялась эта идея о воспитанности.
Теперь, прежде всего, надо было использовать Фредрика Илена; никакая другая газета не могла похвалиться более благородным именем, которое носили многие поколения генералов, епископов и крупных администраторов. Этот молодой человек удачно и умно излагал отвлечённые рассуждения о ягодах и приготовлении дрожжей; что мешало теперь Люнге дать ему возможность заняться более насущными вопросами? Ведь имелось много разных вещей, которые входили в область познаний кандидата естественных наук. И Люнге останавливает его однажды, как раз в то время, когда Илен передал ему пару столбцов о норвежском "Женевском", и решительно предлагает ему постоянное место в газете, за такое и такое вознаграждение.
Илен смущается и делает удивлённое лицо.
Предложение повторяется.
Люнге замечает, что к этому надо отнестись как к временной мере. Нет никакого сомнения, что Илена в будущем ожидает стипендия, так что речь идёт не о бессрочном договоре, а только о временном определённом занятии.
Илен находит предложение прекрасным и вознаграждение очень высоким, он соглашается, и уговор заключён.
Скоро Илену пришлось ещё поспорить с Лео Гойбро, который вмешался в чужие дела и советовал ему не делать этого шага. Не было таких вещей, в которых Гойбро не видел бы несчастья!
-- Вы пожалеете об этом, -- сказал Гойбро. -- Это спекуляция. -- И он пожал руку Илена, с влажными глазами, прося его одуматься.
Но Илен ответил:
-- Я благодарю вас за ваше участие ко мне. Но в данном случае вы должны согласиться, что здесь прекрасное предложение и высокая плата.
Не помогло и то, что Гойбро сильно обиделся и ушёл своей дорогой; слава Богу, Илен теперь больше не зависит от других, притом Эндре Бондесен мог бы тоже снять угловую комнату в случае, если бы она опустела.
Впрочем, скоро выяснилось, что Гойбро совсем и не думал переселяться, он не упоминал больше ни одним словом о работе Илена в "Газете"; вероятно, он был занят другими мыслями. Он стал ещё более замкнутым и всё реже и реже появлялся в комнатах; девушки сидели весь день почти совсем одни. Гойбро стал также менее обходительным за последнее время, он утратил некоторую часть того расположения, которое все питали к нему вначале. Однажды вечером он даже серьёзно рассердил Софию. Всё дело вертелось вокруг глупейшего пустяка, они совершенно неожиданно затеяли спор о браке. Гойбро никак не мог понять, как могла эта чёрствая эмансипированная женщина, со стрижеными волосами, вмешиваться в такие вопросы, как брак; она представлялась ему чем-то вроде мужчины в юбке, существом третьего пола; если её разрезать, из неё посыплются камни. Он был вообще в плохом настроении и давал фрёкен Софии дерзкие ответы. Шарлотта сидела тут же на своём стуле и слушала, но ничего не говорила. Она кривила иногда своё лицо, точно весь разговор был ей неприятен. И всё же Гойбро казалось, что только она могла иметь своё мнение в этом деле, и всё, что он говорил, он говорил исключительно ради неё, хотя он сам горько раскаивался, что сидел здесь с такими мыслями.
Спор начался шутливо с того, что София хотела бы венчаться у городского фогта[*]. Это практично, современно, дёшево, без всякой лжи и шарлатанства с именем Божьим и всем прочим.
[*] - Фогт -- в Норвегии до конца XIX в. полицейский и податной чиновник.
Гойбро желал бы венчаться в церкви. И не в какой-нибудь из родных церквей, без искусства и без красоты, не в какой-нибудь плохо сколоченной Божьей комнате, а в огромном Божьем храме, в мировом соборе, с мрамором, мозаикой и колоннами. И он желал бы ехать в церковь в карете, запряжённой четвёркой вороных коней, и кони должны иметь белые шёлковые розетки за ушами.
Ха-ха-ха, да это совсем не плохо! А какова должна быть невеста?
Шарлотта взглянула на него. -- "Да, какова должна быть невеста?" -- казалось, спросила она. И почему она взглянула именно теперь? Её лицо было чисто и нежно, лоб невинен, как у ребёнка.
Он ответил:
-- Невеста должна быть молода и невинна. -- Он подумал и снова повторил, кивая: -- Да, молода и невинна.
Шарлотта сильно покраснела, она стала поспешно считать стёжки в своей работе, её пальцы дрожали. Затем она принялась вспарывать стёжки один за другим, хотя она, может быть, не сделала ни одной ошибки. Бог знает, может быть, она шила всё время правильно, и всё-таки она вспарывала.
Но тут фрёкен София начала язвить и смеяться над ним. Невинна? Что он хочет этим сказать? Этак немножечко глупа, а? Немного неопытна?
-- Да, посвящена во всё немного менее, чем девушка с ребёнком, -- ответил Гойбро грубо. -- Называйте это, как хотите.
София не могла больше сдерживаться, она рассердилась, стала его расспрашивать, сказала, что эти рассуждения о невинности -- чистейшая мужская мораль, и хотела разбить его при помощи вопросов. Вот как, в таком смысле невинна! Человек, который жил, страдал, плакал, не был невинен! И какая бы она ни была славная, но если она осмелилась приобрести некоторую опытность в жизненных отношениях, то...
Но Гойбро, со своей стороны, понимал, что всё это было только пустословием фрёкен Софии. Этот человек, в котором было так мало человеческой теплоты, которому так мало приходилось преодолевать искушений, чьи желания были так сухи и спокойны, она тоже старалась показать себя искушённой, виновной во всём. Он замолчал: не из-за Софии он затеял весь этот разговор.
-- Итак, какая бы она ни была славная, -- повторила София, -- всё же...
-- Всё же я не женюсь на ней, нет, -- оборвал он резко.
София насмешливо захохотала. Чего она смеётся? Он пожал плечами, а София, увидев это, вдруг обиделась. Она быстро встала и сказала:
-- Я оставляю Шарлотте всю вашу дальнейшую болтовню.
Затем София ушла из комнаты, вся бледная от гнева. Но Гойбро и Шарлотта не обменялись ни одним словом, они оба сидели молча и, даже когда София возвратилась, они не говорили друг с другом. Шарлотта, которая была так же нежна и тепла, как её сестра -- черства и суха, наверное, согласна с ним, он мог это заметить по ней, хотя она совсем не глядела на него. Она всё время прилежно шила.
Впрочем, за последнее время Шарлотта стала не такой, как раньше, не такой весёлой, не совсем прежним игривым ребёнком. Да, вероятно, у неё тоже были свои маленькие горести. Она начала сопровождать брата в редакцию по утрам; Люнге принимал её всегда так любезно, что она прямо стремилась к этому развлечению. Ведь способность Люнге занимать дам была всем известна, у него уж имелись наготове разные шуточки, и он не особенно-то скрывал, какое восхищение вызывали в нём пышные бюсты и красные губы. Только в обществе дам он становился юным среди юных, поэтому было почти бесполезно приглашать Люнге на собрания, где не бывало дам. Тогда он или совсем не приходил, или приходил, скучал в течение часа и снова исчезал. Нет, без дам не было праздника в его сердце. Стоило только посмотреть на то, что происходило в союзе журналистов: двадцать пьющих и курящих мужчин и ни одной юбки во всей зале. Поэтому Люнге по целым месяцам не являлся на собрания союза журналистов и предпочитал ходить в другие места.
Таков он был. Но никто не мог бы придти и сказать, что редактор Люнге был настоящим соблазнителем, он к этому не стремился, он не терял самообладания, ничем не рисковал в делах сердца. Если случалось иногда, что его стремления по отношению к какой-нибудь женщине наконец удавались и приводили его к цели, он не оставался безмолвным, всё его существо наполнялось весёлым смехом по случаю успеха, победы: хи-хи-хи, ты моя, ты моя! И, дрожа от нетерпения явиться к ней, что-нибудь испытать, он представлял собой настоящего счастливого деревенского парня, который сам наполовину удивлён всем великолепием. каким он теперь мог наслаждаться. Какие, чёрт возьми, чудеса могут приключиться с человеком, когда он попадает в город!
Когда Шарлотта в первый раз явилась в его контору, он отложил всю свою работу и весь отдался в её распоряжение. Он даже нашёл предлог выслать Лепорелло из комнаты. Затем он обратил её внимание на это, сказал честно и открыто, что всё это было ради неё, и она так мило покраснела, да, как она мило покраснела! Маленький влюблённый редактор позволил ей рыться в рукописях и журналах, сколько ей было угодно, а он всё время сидел и наслаждался бесчисленными способами. Как он был счастлив видеть эту девушку около стола! Но когда она встала и ушла, и он бросил на неё последний горячий взгляд своих юношеских глаз, оказалось, что Люнге на этот раз совсем не бездельничал. Даже в то время, когда его сердце трепетало от влюблённости, его изобретательность продолжала работать.
Он зовёт Илена. Илен теперь занимает место во внешней конторе, за столом секретаря. Он быстро поднимается, в голосе редактора было что-то, говорившее ему, что имеется серьёзное дело.
А между тем это было совсем не так уж важно. Редактор спрашивает его почти шутливо каковы его политические убеждения.
-- Скажите мне, какое положение вы, собственно, занимаете в вопросах политики? -- спрашивает он с улыбкой.
Илен бормочет о том, что он, к сожалению, плохой политик, у него не было времени заниматься этим вопросом.
Было ли это искренним мнением Люнге, или он проявил небольшую искорку своей обычной насмешливости, но он сказал:
-- Да, наука, конечно, всецело поглотила вас.
На это Илен ничего не отвечает.
-- Но вы взрослый человек, вы склоняетесь ведь к какой-нибудь партии? -- продолжает Люнге.
Илен не знал, как быть.
-- На меня оказал влияние Эндре Бондесен, -- говорит он, -- в особенности за последнее время. Бондесен -- радикал.
-- Да, да. Да, вы не должны рассматривать это, как давление в каком-нибудь смысле, конечно. Но я думал... Как вы относитесь к вопросу об унии?
Это была как раз слабая сторона Илена, он был унионистом, Бондесен не мог поколебать его убеждения в этом пункте. Почему Люнге хотел знать его точку зрения именно в этом вопросе? Разве он о чём-нибудь слышал? Может быть, он хочет его уволить?
Он ответил честно.
-- Я стою за унию. Я думаю, что теперешнее положение лучше всего, для нас лучше всего остаться при том, что есть.
Пауза.
Илен думает, что разговор кончился, он хочет поклониться и уйти снова к своей работе.
-- Нет, подождите немного! -- говорит редактор. -- Напишите несколько статей об унии. Скажите откровенно, что считаете настоящее положение наилучшим, скажите также, почему вы думаете, что оно наилучшее, изложите ваши доводы. Мы -- левые, но мы уважаем всякое честное убеждение. Стремление к собственной дипломатии[*] мне и самому кажется не обоснованным. Но вы, конечно, не хотите, чтобы мы находились в подчинении у Швеции!
[*] - В программу либеральной (левой) партии Норвегии входило полное политическое отделение страны от Швеции, вплоть до создания своего собственного дипломатического корпуса.
-- Нет. Не в большем подчинении, чем теперь.
-- Не в большем, чем теперь? Мы не подчиняемся Швеции, мы самостоятельный народ, по первому параграфу основного закона. Ну, напишите эти статьи для "Газеты", и вы ничем не будете связаны и выскажете своё мнение. Тогда мы посмотрим, что из этого выйдет...
Илен вышел и закрыл за собою дверь.
Но как раз в это мгновение, когда Люнге так сильно нуждался в покое для той работы, которая во время посещения Шарлотты была отложена в сторону, в контору являлись посетители один за другим и мешали ему.
Он уж так долго наслаждался спокойствием, но наконец прачка из Гаммерсборга опять пришла, в третий раз. Он совершенно забыл о её воззвании, его лёгкое сердце совсем забыло эту женщину. Но чем, собственно, считали "Газету" все эти люди? Была ли она такой бумагой, на которой можно помещать всевозможные вещи, или она такой бумагой не была?
-- Я видел ваше воззвание, мы не можем принять его, -- говорит он.
А затем начинает быстро перебирать различного рода бумаги.
Женщина продолжает стоять, она не говорит ни слова, но продолжает стоять.
-- У нас нет для него места, -- говорит Люнге снова и подаёт женщине воззвание.
Она не была самой привлекательной особой, которую он когда-либо видел; эта женщина, которая мыла, сама далеко не была чиста. Чего она стоит и ждёт здесь? Он привык, чтобы знали, что раз он дал ответ, то другого ответа ждать уж нечего, его слово было словом.
-- Значит, вы не можете его поместить? -- спрашивает женщина спокойно.
-- Нет. Разве вы не можете отнести его в "Вечернюю Почту" [*]?
[*] - "Вечерняя почта" ("Aftenposten") -- один из крупнейших печатных органов консервативной партии "Правая" (Хёйре).
Женщина не отвечает, она притворяется, что не поняла.
Люнге хватается за свой карман. Если бы у него были с собою деньги, он всё-таки дал бы ей крону, несмотря на её непривлекательный вид, видит Бог, он дал бы. Он не был бессердечен, но ему надоели постоянные просьбы этой женщины, она уж не могла его растрогать, и у него не было с собою денег. Он был, в сущности, очень рад, когда она наконец ушла. Что ему оставалось от такого рода помощи? Ничего, одна неблагодарность и быстрое забвение...
-- Войдите!
Входит пожилой господин. Люнге встаёт и называет его Бергеланном. Это был норвежский политик и заводчик Бергеланн, в настоящее время -- член королевской комиссии. Он бледен и говорит коротко, печальным голосом.
-- Нас постиг тяжёлый удар! -- говорит он.
-- Удар? Что случилось, кто-нибудь умер?
И Бергеланн рассказывает медленно и грустно, что он пришёл сообщить о смерти председателя одельстинга. Он умер сегодня утром, внезапно, без предшествовавшей болезни, скончался от удара.
Люнге вздрагивает, он тоже потрясён, он спрашивает несколько раз:
-- Председатель одельстинга? Вы в этом уверены?.. Вот несчастье! Самая крупная сила левой, её надежда и опора во всех затруднениях!
Люнге на мгновение охвачен глубокой и искренней печалью. Он ясно видел всё значение этого прискорбного события, из-за которого его партия лишилась одного из самых умных и благородных представителей в палате депутатов, почтенного человека, которому даже правая оказывала большое уважение. Он сказал глухим, слегка дрожащим голосом:
-- Мы совсем не можем его заместить, Бергеланн.
-- Нет, заместить мы его не можем. Я не знаю, что мы будем делать.
Бергеланн просит позволения поговорить по телефону, он хочет сообщить о событии Эрнсту Сарсу. Бергеланн плохо умеет обращаться с телефоном, Люнге делает ему несколько указаний, затем снова садится.
Да, это была очень чувствительная потеря, которая поразила левую именно теперь, когда предстояло так много работы, когда надо было провести так много существенных реформ. Как это печально! Вдруг Люнге захотелось смеяться. Он старался удержаться, но покраснел от напряжения, как рак, и громко захохотал.
Бергеланн кончил, он отходит от телефона и с изумлением смотрит на него. Люнге нашёл повод для смеха, его лёгкая душа снова воспрянула, он ещё борется со смехом.
-- Ничего особенного -- говорит он и качает годовой. -- Наблюдали ли вы когда-нибудь человека, который говорит по телефону? Он кланяется, склоняет голову набок и смотрит участливо, совсем как будто он стоит перед человеком, а не перед деревянным ящиком, Да я и сам поступаю точно так же. Ха-ха-ха!
Но Бергеланн не расположен смеяться, он складывает губы в слабую улыбку, чтобы не быть невежливым, но его губы дрожат. Затем он откидывает со лба седые волосы и отыскивает шляпу, ему ещё надо кое-кому сообщить известие о смерти, к тому же необходимо оповестить правительство. Да, он, в самом деле, мрачно смотрит на будущее.
И Люнге, который уже снова стал серьёзен, согласился с ним.
Когда Бергеланн ушёл, Люнге тотчас же принялся готовить экстренный номер с новостью. Когда вечерние газеты выйдут, он их уже предупредит, через час город будет иметь подробное сообщение. Он сочинил превосходный экстренный листок, своего рода небольшое художественное произведение, в котором в нескольких строках высказал умершему теплую, сердечную благодарность за его неутомимую общественную деятельность; каждое слово было полно чувства, искренней скорби. И Люнге сам остался доволен своим произведением.
Затем он снова принимается за письма и рукописи.
Он останавливается на письме одного неизвестного ему человека, юноши, который жил в каморке на улице Торденшольд и не имел никаких средств к существованию. Если бы у него была хоть более или менее приличная одежда, он бы лично представился редактору. Он просит каких-нибудь занятий, какой-нибудь литературной работы, у него имеется под руками большой роман, но он не готов, и он не может получить за него денег. В этом письме было что-то, что растрогало Люнге, оно звучало так чистосердечно и было так хорошо написано; на глазах у Люнге показываются слёзы, он поможет этому несчастному, даст ему переводную работу, -- и он надевает кольцо на правую руку, чтобы не забыть.
Когда он уходил вечером, он остановился перед секретарём и сказал, натягивая перчатки:
-- У вас имеется сообщение о докладе председателя одельстинга в P. L. K.?..
-- Да, оно только что отослано в типографию.
-- Верните его снова, разделите на части и печатайте по четыре вершка каждый день. Надо что-нибудь изобретать, поддерживать в публике настроение. В данном случае человек будет говорить, благодаря нашей газете, через три недели после того, как он умер.
И Люнге ушёл, улыбаясь своей удачной мысли.