Илен выступил в качестве политического писателя, анонимно, от имени редакция. Его статьи об унии произвели потрясающее впечатление, Люнге снова привлёк на свою газету внимание всей страны. В особенности переполошились на другом конце Христиании. Редактор "Норвежца" откровенно расспрашивал всех людей, с которыми встречался, о том, что это должно означать. "Газета", которая никогда, с тех пор как она существует, не обнаруживала колебания, которая год за годом, в течение двадцати дет, питала такую ненависть к унии и позорному братству, которая даже чуть не задевала его величество, "Газета", редактор которой со сверкающими. глазами и с геройской убеждённостью хвалил Гамбетту[*], Кастеляра[**] и Ульянова[***], печатал хвалебные стихи в честь польского восстания и бразильского переворота, который каждый день в течение всей своей жизни журналиста сочинял статьи, заметки, размышления в истинном духе левой и только левой, -- "Газета" переменила фронт! "Покажите нам такого человека, который осмелится взять на себя ответственность за радикальное изменение унии, о котором идёт речь, -- говорила она, -- мы можем смело утверждать, что такого человека не найдётся!". Это были искренние слова.
[*] - Гамбетта Леон Мишель (1838--1882) -- французский политический и государственный деятель. В годы Второй империи выдвинулся как один из лидеров левого крыла буржуазных республиканцев. Широкую известность Гамбетту принесла его обличительная речь в 1868 против Второй империи на процессе республиканца Л.Ш. Делеклюза.
[**] - Кастеляр Эмилио (1832--1898) -- испанский писатель и государственный деятель. Был профессором истории в Мадридском университете. В 1863 Кастеляр основал газету "La Democracia", в которой вёл агитацию за низвержение монархии и провозглашение республики в Испании. В то же время он решительно выступал против социалистических взглядов. В 1866 Кастеляр за участие в революции был заочно приговорён к смертной казни. В 1868, вернувшись в Испанию, был избран депутатом кортесов.
[***] - Ульянов Александр Ильич (1866--1887) -- участник революционного движения в России. Старший брат В.И. Ульянова (Ленина). За подготовку покушения на Александра III в 1887 был арестован, приговорён к смертной казни и повешен.
Илен совершил своё дело с честным намерением; старая любовь к правой, врождённый запас консервативных наклонностей, конечно, заговорили в нём во время сочинения этих статей. К его собственному удивлению оказалось, что влияние Бондесена не особенно глубоко проникло в его сердце. Поэтому статьи вышли как бы произведениями умеренного правого, который получил возможность обратиться к левым читателям.
Публика никак не могла понять этого странного поступка "Газеты". Органы правой начали её цитировать, ссылаться на неё. Вот не угодно ли посмотреть, даже "Газета" признала наконец политику левых слишком крайней, даже она перестала находить разумным продолжение бессовестного дела попирания священнейших интересов отечества! Но разумные люди, которые понимали всё это, знали в глубине своей души, что это была только шутка со стороны Люнге, чистейший обман, который не надо понимать буквально. Это надо было рассматривать просто как хитрость; нет, с Люнге не так легко справиться, он слишком неуязвим для своих врагов! Он, конечно, дал возможность этому постороннему человеку, -- да, постороннему, -- немного покувыркаться, статьи были ни больше ни меньше, как "письма в редакцию", за которые сама "Газета" не несла никакой ответственности. Эндре Бондесен стучал по столу и с азартом клялся, что все эти статьи только "письма в редакцию". Когда он узнал от своего друга Илена, кто был их автором, он сначала огорчился, что все его старания обратить Илена были так бесполезны; но затем он стал радоваться, ведь он оказался прав относительно "писем в редакцию". Да, он так и знал, он всё видит, его никто не сумеет обманут там, где требуется политическое чутьё. Илен, конечно, не станет воображать, что его точка зрения на унию и точка зрения "Газеты" -- одно и то же? Конечно, он человек учёный, умеет обращаться с душой и находит грибки в сыре, -- но пересоздать двадцатилетнюю политику "Газеты" он не может. И нет никого, кто поверил бы в это.
Бондесен развивал это как перед самой фру Илен, так и перед девушками, и не скрывал, что он в корне не согласен с Фредриком и его политикой.
София ответила:
-- Гойбро говорит, что он ожидал эту хитрость со стороны "Газеты". Он сказал это вчера.
-- Да, -- сказал Бондесен и пожал плечами, -- нет такой вещи, которой Гойбро не знал бы и давно бы уже не предвидел.
Это было рано утром, девушки сидели в своих утренних платьях и работали; огонь трещал и шипел в печке; Фредрик ещё не проснулся.
Бондесен продолжал:
-- Я тоже вчера встретил Гойбро, но он мне ничего не сказал. Такие вещи он говорит только дамам.
-- Да, но почему же именно дамам? -- отвечала София с яростью.
Она так часто сносила высокомерные шутки Бондесена, что не хотела больше терпеть их. Он был радикалом, говорил всегда о свободе, формально стоял за избирательное право женщин; но в душе он скрывал кичливое убеждение, что женщина стоит ниже его. Женщина -- человек, половина всего человечества, но она -- не мужчина! София собиралась уж показать когти.
Но Бондесен вывернулся. Он только сказал, что Гойбро пришёл к дамам с умной мыслью, он сообщил факт, вот и всё. Гойбро не сказал ему ни слова, наоборот, он избегал его.
Это было верно, Гойбро стал избегать всех на улице. У него не было даже пальто, его часы были тоже "там", и он не желал принуждать кого-нибудь разговаривать с человеком без пальто зимой. Ему не было холодно, видит Бог, он сохранял в себе теплоту, когда, сгорбившись, с задумчивыми глазами, пробирался по улицам в банк и из банка. Но у него не было хорошего вида, он был жалок, это он знал сам. Ну, оставалось уже не так много месяцев до весны, а может быть он сумеет взять обратно своё пальто ещё до весны, это не было невозможно. Но одно было верно, он не мёрз, ему было хорошо.
-- Гойбро ушёл в контору? -- спрашивает Бондесен.
-- Вот он идёт, -- ответила Шарлотта.
В передней послышались шаги Гойбро. Он обыкновенно уходил из дому раньше времени, чтобы не встретиться с кем-нибудь на лестнице.
Бондесен распахнул дверь и позвал его. Слышно было, как он ответил, что должен уйти. Но так как в это время Шарлотта поднялась и кивнула ему, он вошёл всё-таки в комнату и поздоровался.
Как давно уж они его не видали! Почему он стал чуждаться их?
Гойбро засмеялся. Он их не чуждается, просто у него есть кое-какая работа, в самом деле, он кое-чем занимается в настоящее время.
-- Скажите мне, -- сказал Бондесен, -- каково ваше мнение о статьях "Газеты" об унии?
Этого он не знал.
-- Но вы, конечно, знаете, кто их написал? Да, он слышал об этом.
-- Вы, может быть, не читали этих статей, вы ведь "Газету" совсем не читаете?
Нет, он читал эти статьи.
-- Вот как! Уж не думаете ли вы, что "Газета" сама разделяет мнение этого корреспондента, этого постороннего человека?
Этого он опять-таки не знал.
-- Но вы ведь вчера сказали, что ожидали такой поворот со стороны "Газеты"!
Гойбро припоминает это и отвечает:
-- Да, я сказал вчера что-то в этом роде фрёкен Софии. Я выразился, впрочем, неправильно. Я. конечно, не ожидал чего-нибудь подобного от "Газеты", я не могу проникать в сердца и утробы, но я хотел сказать, что этот поступок "Газеты" меня совсем не удивил.
-- Вы хорошо знаете Люнге? -- сказал Бондесен. -- Он ваш личный знакомый?
На это Гойбро ничего не ответил. Он обиделся и обратился с несколькими словами к девушкам.
Но Бондесен повторил свой вопрос и не сводил с него глаз.
-- Вам очень хочется это знать? -- ответил Гойбро. -- Я, впрочем, не понимаю, почему. -- Но вдруг кровь прилила к его лицу, и он продолжал. -- Вы -- такой радикал, вы принадлежите к определённой партии, как вы чувствуете себя при такой политике "Газеты"?
-- О, я не могу сказать, что она лишила меня сна...
Гойбро прервал его горячо:
-- Да, вот в этом и заключается хорошая сторона вас и всех ваших -- позвольте мне повторить: вас и всех ваших, что вы так необычайно находчивы, когда дело касается приспособления к неправильности, которая происходит от "изменившегося убеждения". Вы не теряетесь, вы не краснеете от негодования или стыда, вы входите в изменение, оглядываетесь вокруг и понемногу успокаиваетесь на нём. И мало-помалу вы проникаетесь новым убеждением, которое так же искренно и так же продолжительно, как и первое. Это называется быть современными людьми.
Как это было грубо и неудачно сказано! Гойбро сам почувствовал, что зашёл слишком далеко, поступил невежливо, ему стало не по себе, он почувствовал, что взоры всех устремлены на него, и склонил голову.
Но Бондесен просто разозлился. Впрочем, сказал он, дело, собственно, шло не о нём и его сторонниках, они ведь начали говорить о Люнге.
Как это всегда бывало с Гойбро, когда ему резко возражали, он вспыхнул, засунул руки в карманы и стал расхаживать взад и вперёд. Он, по-видимому, совершенно забыл, что находится в комнатах фру Илен.
-- Вам очень хотелось бы знать моё маленькое мнение о Люнге, -- сказал он. -- Бог знает почему, но вам захотелось его знать. Я постараюсь в двух словах сказать вам, что я думаю. Люнге -- это один из нас, студентов-крестьян. Ему был нанесён внутренний ущерб тем, что его пересадили в чужую почву и атмосферу, он маленький деревенский краснобай, желающий прослыть за свободомыслящего человека и государственного деятеля, в которые он не годится. Этому человеку недостаёт нравственного воспитания, его кровь испорчена. Точнее выражаясь, он талантливый, хитрый парень, который никогда не станет взрослым человеком. Таково моё маленькое мнение.
Бондесен вытаращил глаза, гнев оставил его, он неподвижно смотрел на Гойбро и едва мог произнести:
-- Но психологически-то Люнге, конечно, не таков, я думаю, психологически...
-- Психологически! Человек, который лишён всякой психологии! Скажите, что он совершает все свои поступки или по мгновенному вдохновению артиста, или из мелочной расчётливости, или из того и другого вместе; скажите, что он всё делает из желания быть на устах у жителей Христиании, из стремления прослыть адски-гениальным редактором своего ничтожного лоскута бумаги, из мужицкого влечения увеличить на несколько сот крон свой годовой доход, -- и вы получите ясное представление об этом человеке со всей его психологией.
Бондесен приходит в себя, ему кажется, что разговор начинает становиться интересным, всё это, в самом деле, было приятно послушать. Он говорит:
-- Но я не понимаю, почему вы так ненавидите Люнге. Вы ведь не принадлежите к его партии, вы -- блуждающая комета; чем он вас рассердил? Не всё ли вам равно, побеждает ли левая или отправляется к чертям?
-- Да, здесь мы опять возвращаемся к той превосходной стороне вас и всех ваших, что вам так трудно понять, почему какой-нибудь человек чувствует кровную обиду, видя, что его идеальная вера в человека или какое-нибудь дело поколеблена, и поколеблена всего-навсего каким-то грязным мошенником, или самим редактором. Я вам кое-что скажу: знаете ли вы, что я увлекался Люнге, что я любил Люнге? Я тайно писал яростные частные письма тем, кто бранил его в газетах, я, клянусь Богом, был самым горячим его другом. Когда я услышал об одном человеке, важном офицере, который в частной беседе выразил сожаление, что правые не подкупили Люнге, чтобы он защищал коронный суд, так как Люнге продажен, я написал этому офицеру, разбил его по пунктам, назвал его клеветником и лгуном, под этим письмом я подписал своё имя и свой адрес... Это было до того времени, когда я немного узнал Люнге... Почему я ненавижу его? Поверьте мне, я его не ненавижу, он стал для меня так безразличен, что я даже не хочу брать его листок в руки. Я вспоминаю о нём только потому, что он существует, и потому, что он удачно ведёт своё маленькое вредное дело. Толпе кажется, что он издаёт занимательную газету; почитайте её, исследуйте её, и вы увидите, как этот маленький, пустой человек без убеждений, лишённый всякого мужества, но с большим запасом наглости, как этот человек, которого двигает только одно желание жить в материальном достатке и служить предметом разговоров и пересудов уличной толпы, как он пишет и о чём он пишет! Он потирает руки, если ему удаётся сразить какого-нибудь беднягу-агента, который поступает незаконно из нужды, он разоблачает его с сердцем, трепещущим от восторга по поводу того, что никакая другая газета раньше его не пронюхала про эти грехи. Какое восхитительное человеческое горе он может бросить публике! Лучшего несчастья его почтеннейшие читатели не могут и требовать... Дело в следующем: он -- человек порочный, испорченная натура. Если ему удаётся провести какую-нибудь уловку, хитрость, благодаря которой о нём говорят, что он дьявольски умный парень, и благодаря которой увеличивается на несколько крон прилив подписных денег, он удовлетворён. Он чувствует себя полным довольства от такой ничтожной хитрости, смеётся и радуется, что он первый принёс нескольким тысячам благодушествующих читателей новость о пожаре в Миостракте. Когда происходит народное собрание в Драммене[*], он требует по телеграфу, чтобы телеграфная станция была открыта "за наш счёт", пока собрание не кончится. До собрания доходит слух о том, что сделал Люнге, его телеграмму читают, бьют себя в грудь от восхищения перед этой сокрушающей силой, которая приказывает телеграфу работать "за наш счёт". А сколько стоит это неслыханное желание держать телеграф открытым? Целых семьдесят пять эре за полчаса! Весь расход не может быть меньше семидесяти пяти эре и не может превысить четырёх крон пятидесяти эре! Но виноват ли Люнге лично в том, что его телеграмму читают и превращают в рекламу? Может быть, в прямом смысле и нет, я этого не знаю. Но я знаю, что такую телеграмму не читали бы, если бы она была от другой газеты, например, от "Норвежца". Люнге уничтожил склонность публики к скромности; он своим постоянным кривлянием поколебал естественный страх народа перед бесстыдством. После он сам иронизирует над своими проделками, смешно и безобидно, юмористически и пусто: "Газета" интервьюировала водолаза и воздухоплавателя, "Газета" -- самый осведомлённый орган в море и в воздухе. Гойбро остановился на мгновение, Бондесен сказал:
[*] - Драммен - город и порт на юго-востоке Норвегии, на берегу Драмс-фьорда, при впадении в него р. Драмс-Эльв.
-- Я не буду вступать с вами в пререкания, для этого вы оцениваете деятельность Люнге слишком низко. Это ведь смешно. Разве не имеет никакого значения то, что "Газета" уличила пастора в преступном обращении с ребёнком?
-- Господи Боже, какая отрицательная заслуга: разгласить такой скандал, чтобы только привлечь ещё несколько подписчиков.
-- Да, ещё бы, только из-за этого!
-- Исключительно! Ведь в противном случае об этом довели бы до сведения полиции, это был бы единственный правильный путь.
-- Но пастор был удалён, слава Богу; мне важен результат. Агент Йенсен в Осло ведёт противозаконную торговлю сукном, "Газета" узнаёт об этом, она обращается к этому господину и требует проверки его книг. Он отказывается, "Газета" печатает пару статей, и через три недели господин агент принуждён был связать свои узлы и удрать в Америку. Опять результат!
-- Опять доказательство стремления Люнге заполучить ещё пару подписчиков. Этот человек выступает от лица прессы, он хочет проникнуть во все дома и устроить допрос и экзамен, он говорит: "пожалуйста, покажите ваши книги!". Клянусь Богом и Его ангелами, я схватил бы этого маленького франта и спустил его с лестницы, если бы он явился ко мне. Даже в том случае, если бы я был виновен в незаконной торговле сукном...
-- Да, берегитесь, он может когда-нибудь явиться.
-- Милости просим... Сам он слишком ничтожен, чтобы отважиться на какой-нибудь смелый поступок, он никогда не выплывает за пределы того, где он, по его мнению, может скрыться. Он любит тёмные пути, скрытность, поцелуй в углу, тайное рукопожатие, шарлатанство, под предлогом очистить общество. Все могли бы это видеть, он ведь через небольшие промежутки времени довольно откровенно показывает свою наготу...
Звонят. София идёт и отворяет, она возвращается с последним номером "Газеты", и Бондесен набрасывается на листок со всегдашним интересом.
Но в этом номере Люнге ясно и определённо поднял флаг. Редакционная статья говорит об отношениях газеты к обратившим на себя внимание статьям об унии: среди публики возникли сомнения, исходят ли эти статьи от самой редакции или являются работой постороннего лица. Для разъяснения этим уважаемым скептикам, Люнге считает своим долгом сообщить, что эти статьи принадлежат самой "Газете", что они отстаивают её собственную политическую точку зрения, и что орган берёт на себя всю ответственность за них. Точка.
Бондесен читал с раскрытым ртом, молча, с самыми противоположными чувствами в груди. Значит, он, к несчастью, был неправ; как он ни стучал но столу, он всё же ошибался. Он передал "Газету" Гойбро и не сказал ни слова.
Гойбро находит огромную передовицу про ворожею в Кампене, которая была открыта одним из агентов "Газеты" и которая занималась тёмными проделками при помощи карт и кофейной гущи, за рюмку водки или за чашку кофе у соседей. Ведь она надувала народ, водила всех за нос! Побольше школ, побольше народного просвещения в Кампене!
Наконец он дошёл до объяснения редактора. Он прочёл его, как и всё остальное, не проявляя удивления, и сказал, когда кончил:
-- Да, вот вы и сами видите.
-- Да, -- отвечал Бондесен. -- Я вижу.
Пауза.
Гойбро уже собрался уходить.
Но Бондесену вдруг пришла в голову идея, тонкая и остроумная, по его мнению, мысль..
-- А вы вполне уверены, что у Люнге не было при этом никакого умысла? -- спросил он. -- Вы не в состоянии представить себе возможность того, что у этого человека есть цель, задумана тайная миссия? Не могли бы вы предположить, что он при помощи своих ухищрений хочет попытаться проникнуть к правым, хочет, чтобы правые его читали, а затем, мало-помалу, впустить яд левой в их партию?
-- Прежде всего, -- отвечал Гойбро, -- я считаю правых не такими шаткими в своих убеждениях, чтобы работа "Газеты" могла их поколебать. Такое ничтожество не сумеет одурачить эту партию, с её старинной образованностью и солидностью. А во-вторых, вы обманываетесь относительно Люнге. В чём его теперь подозревают, или в чём он может рисковать быть заподозренным? В том, что он всё делает только для того, чтобы производить волнение и шум и привлекать любопытных подписчиков. Но этот человек не желал бы годами терпеть он люден это подозрение, если бы он его не заслуживал, Для этого он слишком мелок. Если бы его тайной целью было превратить консерваторов в левых, он не мог бы умолчать, он разболтал бы об этом, выдал бы свою тайну, напечатал бы её большими буквами вот здесь, на первой странице. Но, может быть, ему нравится, что вы и другие считают его таким величественно-непроницаемым.
На это Бондесен ничего не отвечает. Он пожимает плечами.
-- Да, да, -- никто из нас, видно, не пересоздаст мира, -- говорит он. -- Откровенно говоря, когда я как следует вникаю в это объяснение Люнге и вижу его доводы, он меня всё-таки восхищает. Он дьявольский парень! Его противники из среды левых, его конкуренты уже, вероятно, думали, вот тут-то они его поймали, на этих статьях об унии. Но он всегда неуязвим. Дьявольский парень!
-- Есть только два рода людей, -- отвечает Гойбро. -- Людей, которые могут успевать в жизни и всегда оставаться неуязвимыми. Это, во-первых, люди с чистым сердцем. Правда, они не всегда практичны, но, в действительности, в глубине души, они неуязвимы. А затем -- люди нравственно испорченные, нахальные в пределах закона, которые лишились способности чувствовать угрызения совести. Они могут вскарабкаться наверх, даже когда они тонут.
Но теперь Бондесену показалось, что эти беспрестанные ответы на его обращения слишком близко задевают его, отстраняют его на второй план. Возможно, что он был побеждён в этом споре, он не проявил своей силы. И он произносит развязно:
-- Ну, об этом нечего больше говорить, взрослых людей не переубеждают несколькими доводами. Но как бы то ни было, если такой человек, как Люнге, если даже он колеблется в защищавшейся им до сих пор политике, это уже достаточное основание для нас -- детей по сравнению с ним -- снова обдумать эту вещь. Доводы Люнге меня, между прочим, поразили, я почти не могу понять, почему такие простые вещи не приходили мне в голову раньше. Настолько ясными они мне кажутся.
Тут Гойбро разражается громким и язвительным смехом.
-- Ожидал этого! -- сказал он.
-- Но, нотабене, -- я удерживаю за собою право самому подумать над этими доводами ещё раз. Я...
-- Да, подумайте, подумайте. В этом ведь именно, как я сказал, хорошая особенность некоторых людей: что они так ловко свыкаются с убеждением, которое появляется немного неправильно. Такая неправильность не заставляет их бледнеть от волнения, не лишает их сна и аппетита. Они входят в новое положение, осматриваются немного и остаются в нём. Да!
Девушки до сих пор не произнесли ни одного слова. Шарлотта смотрит с минуту на Бондесена, затем она тоже начинает смеяться и говорит:
-- Да, это именно и говорил господин Гойбро.
Но тут Бондесен вдруг покраснел и с трясущимися губами произнёс:
-- Мне совершенно безразлично, сказал ли или не сказал господин Гойбро. Я не нуждаюсь в тебе, как в свидетельнице, ты ведь в этом ничего не понимаешь.
Какая неосторожность, какое безрассудство! Шарлотта склонила лицо над работой, а немного спустя, когда она подняла голову, она ничего не сказала. Она смотрела на Бондесена неподвижным взглядом.
-- Что ты хочешь сказать? -- продолжает спрашивать Бондесен в запальчивости.
Тут вмешивается Гойбро, он делает глупое и оскорбительное замечание, в котором он впоследствии раскаивался:
-- Фрёкен хочет обратить ваше внимание на то, что вы с нею не на "ты".
Бондесен смущается на мгновение, он говорит: -- О, простите! -- Но затем злоба снова закипает в нём, и он выдаёт эту тайну, сгоряча нарушает своё слово, уговор, который он должен был скрывать, и, обращаясь к Гойбро, он отвечает:
-- Впрочем, я хочу обратить ваше внимание на то, что фрёкен не желала обращать моё внимание на что-либо. Мы на "ты".
Гойбро был поражён, он побледнел, поклонился и попросил прощения. Он посмотрел на Шарлотту; взгляд, который она бросила на Бондесена, выражал большую радость. Как это было странно, -- она смотрела на него прямо сияющими глазами! Гойбро этого не понял. Однако ведь это его не касалось. Но они были на "ты"!
Он взял свою шляпу в руки и пошёл к двери. Здесь он снова низко поклонился и почти шёпотом, не глядя ни на кого, сказал: "До свидания", затем тихо вышел. Немного спустя его увидели бегущим по улице, без пальто, в довольно лёгкой одежде и с длинными, растрёпанными волосами.
Бондесен остался.