Ночью было черезчуръ жарко, я спалъ безпокойно. Много разъ я просыпался, вытиралъ потъ съ лица, пыхтѣлъ, сопѣлъ и вновь засыпалъ.
Во время одного изъ своихъ пробужденій увидѣлъ я, что моя спутница читала при свѣтѣ лампы какую-то книгу. Мнѣ слишкомъ хотѣлось спать, да и лихорадило вдобавокъ, и я не постарался выяснить, что должна была обозначать подобная странность. Можетъ быть, то была одна изъ тайкомъ провезенныхъ книгъ, между тѣмъ какъ я изнывалъ надъ единственнымъ старымъ номеромъ "Nya Prassen"?
Никогда не слѣдуетъ брать съ собою путевого товарища; всякій спутникъ думаетъ только о себѣ и умѣетъ всегда выбрать себѣ лучшіе кусочки!
Послѣ безпокойнаго полусна просыпаюсь я и озираюсь вокругъ. Уже совсѣмъ свѣтло, пять часовъ. Я вскакиваю и одѣваюсь. Затѣмъ я обращаюсь съ рѣчью къ противоположной стѣнѣ и высказываюсь относительно полнѣйшей невозможности оставаться долѣе въ постели.
Вдругъ спутница моя спрашиваетъ:
Послушай-ка, что это за полицейскій чиновникъ, котораго ты повстрѣчалъ по дорогѣ?
Полицейскій чиновникъ? Ахъ, вотъ что, мой дневникъ былъ предметомъ ночного чтенія!
Я ничего не разсказывалъ о полицейскомъ чиновникѣ, Боже сохрани, я пощадилъ всѣхъ и схоронилъ тайну въ своей груди; развѣ это не заслуживало признательности!
Это просто неприлично такъ безсовѣстно выдумывать, слышу я дальше у противоположной стѣны. Что касается твоей поѣздки верхомъ въ горы въ Коби, то я ей также не вѣрю.
Объ этой поѣздкѣ я также ничего не разсказывалъ. Я предпринялъ ее въ интересахъ науки, радостно пожертвовавъ сномъ въ теченіе цѣлой ночи, чтобы оказать услугу географическому обществу, перенесъ всѣ волненія, не промолвивъ ни слова. Словомъ, поступилъ, какъ истый путешественникъ, стремящійся совершитъ новыя открытія.
Впрочемъ, сказала моя спутница, я нахожу, что ты записываешь черезчуръ много мелочей.
Тутъ чаша переполнилась. Моя достопочтенная спутница не только воспользовалась тайкомъ ночнымъ временемъ, когда болѣзненное лихорадочное состояніе мѣшало мнѣ защищаться, чтобы перерыть мой путевой архивъ, нѣтъ, она хотѣла еще заставить меня усомниться въ своей способности вести превосходный дневникъ. Нѣтъ, чаша терпѣнія моего переполнилась.
Я иду въ городъ, сказалъ я и вышелъ изъ комнаты, сурово настроенный....
Вся гостиница была еще погружена въ сонъ, но, когда я сошелъ внизъ, въ сѣни, то появился швейцаръ, протирая себѣ глаза. То былъ одинъ изъ тѣхъ субъектовъ, существующихъ при гостиницахъ на востокѣ, которые умѣютъ такъ бѣгло говорить по-французски, какъ только можно себѣ представить. Я молчалъ, потому что не могъ отвѣчать однимъ словомъ на тысячу, я далъ только знаками понять ему, чтобы онъ отперъ дверь. Когда я вышелъ на улицу, то припомнилъ все, что этотъ человѣкъ мнѣ наговорилъ; онъ однимъ духомъ со мною поздоровался, выразилъ свое мнѣніе о погодѣ, освѣдомился, какъ я спалъ, и предложилъ себя въ качествѣ проводника по городу. И это еще было только то, что я понялъ, но цѣлая масса его словъ была потеряна для меня. Правда -- теперь я и это припомнилъ: онъ собирался также почиститъ мои сапоги.
Какъ ни рано -- люди сидятъ уже у своихъ дверей и болтаютъ или же бродятъ по улицамъ: кавказскіе жители не спятъ. Солнца еще нѣтъ, но утро ясно и тепло. Напротивъ гостиницы расположенъ большой паркъ, туда-то я и направляюсь, пересѣкаю его наискось и выхожу изъ него по другую сторону.
Большинство людей, которыхъ я вижу, носятъ кавказскую одежду и оружіе; нѣкоторые одѣты также въ европейскіе жакеты и твердыя фетровыя шляпы, на офицерахъ черкесскіе костюмы. Женщинъ почти не видать на улицахъ.
Я, собственно говоря, предполагалъ до завтрака изучить городъ отъ одного конца до другого, но тотчасъ увидѣлъ, что это для меня немыслимая вещь; я проголодался и купилъ для подкрѣпленія винограду, но въ качествѣ сѣверянина ощутилъ потребность въ мясѣ и бутербродахъ, чтобы быть сытымъ. Я обошелъ паркъ и вернулся въ гостиницу.
Все еще никто не вставалъ. Въ сѣняхъ швейцаръ снова принялся болтать, я толкнулъ наудачу одну изъ дверей, чтобы спастись отъ него, и вошелъ въ читальню гостиницы. Здѣсь нашелъ я на одномъ изъ столовъ Бедекера "Россію" и "Кавказъ", и, отыскавъ мѣсто, гдѣ говорилось о Тифлисѣ, сталъ читать.
Моя гостиница, Лондонъ, была снабжена звѣздочкой. Въ городѣ 160.000 жителей, вдвое болѣе мужчинъ, чѣмъ женщинъ. Здѣсь говорятъ на семидесяти языкахъ. Средняя цифра лѣтняго зноя 21 градусъ, средняя цифра зимняго холода 1 градусъ.
Тифлисъ находился подъ владычествомъ римлянъ, персовъ и турокъ, теперь же находится во власти русскихъ. Своимъ возвышеніемъ за послѣднее время Тифлисъ обязанъ своему благопріятному мѣстоположенію: это узелъ для торговыхъ сношеній съ Каспійскимъ и Чернымъ морями, съ Армянскимъ плоскогорьемъ и Россіей черезъ Кавказскія горы. Въ городѣ существуетъ превосходный музей, театръ, собраніе художественныхъ произведеній, ботаническій садъ и крѣпость.
Въ городѣ сохраняется также дворецъ грузинскихъ царей, употребляемый, впрочемъ, теперь какъ тюрьма. Наконецъ, въ городѣ есть еще памятникъ одному русскому генералу. Высоко, высоко надъ городомъ расположенъ монастырь св. Давида. Онъ стоитъ на священной для грузинъ горѣ Мтацминдѣ. Близъ монастыря находится памятникъ Грибоѣдову.
Я захлопываю Бедекера и припоминаю, что именно случалось мнѣ прочесть о Грибоѣдовѣ. Весьма немного. Только то, что онъ написалъ "Горе отъ ума", ту единственную сатиру на общество, которая сдѣлала его безсмертнымъ въ Россіи.
Я не понимаю этихъ странныхъ словъ: "Горе отъ ума"; но книга переведена на многіе языки подъ заглавіемъ въ родѣ "Изгнаніе генія", и т. п. Грибоѣдовъ женился въ Тифлисѣ на одной княжнѣ, которой было шестнадцать лѣтъ. Онъ былъ посланникомъ въ Персіи, гдѣ былъ убитъ чернью тридцати-пяти лѣтъ отъ роду; его вдова пережила его двадцатью восемью годами и отказывала всѣмъ женихамъ. Она воздвигла своему мужу прекрасный памятникъ близъ монастыря св. Давида. На памятникѣ надпись, говорящая о его незабвенности.
Мнѣ приходятъ въ голову многіе русскіе поэты, побывавшіе здѣсь, въ Тифлисѣ: Пушкинъ, Лермонтовъ, Толстой и другіе. Такъ какъ я сижу здѣсь довольно долго, то принимаюсь дѣлать со всей возможной скромностью обзоръ русской поэзіи. Еще такъ рано, эта небольшая комната принадлежитъ исключительно мнѣ, она такъ хорошо приспособлена для небольшого скромнаго обзора, такъ она уютна и тиха, въ ней нѣтъ даже ни одного окна, выходящаго на улицу.
Русская поэзія вообще обширна и трудно постижима. Она широка, -- что зависитъ отъ простора русскихъ земель и русской жизни. Безграничность на всѣ стороны.
Ивану Тургевеву отвожу я, однако, мѣсто отдѣльно отъ прочихъ. Онъ былъ европеецъ, по крайней мѣрѣ на столько же французъ, какъ и русскій. Его герои не подчиняются той непосредственности, наклонности выбиваться изъ колеи, тому безразсудству, которыя свойственны единственно русскому народу. Гдѣ же есть еще страна, въ которой бы пьяница, подлежащій аресту, могъ бы ускользнутъ отъ него лишь потому, что обнимаетъ, цѣлуетъ и молитъ полицейскаго о пощадѣ среди улицы? Герои Ивана Тургенева мягки и поразительно прямолинейны, они думаютъ и дѣйствуютъ не достаточно порывисто по-русски, но они симпатичны, логичны и похожи на французовъ. Тургеневъ не обладалъ великимъ умомъ, но имѣлъ прекрасное сердце.
Онъ вѣрилъ въ гуманизмъ, изящную литературу, западно-европейское развитіе. Въ это вѣрили также и его французскіе современники, но не всѣ русскіе; нѣкоторые изъ нихъ, напримѣръ, Достоевскій и Толстой, нарушали его прямолинейность. Тамъ, гдѣ западный европеецъ видѣлъ спасеніе, они находили безнадежность.
И они подпали наиболѣе отсталому вѣянію семидесятыхъ годовъ: преклоненіе предъ Божествомъ. Иванъ Тургеневъ устоялъ, онъ нашелъ однажды ясный, широкій путь, который свойственъ былъ въ то время всякой посредственности; путъ этотъ пришелся по немъ, и онъ пошелъ имъ. Про него говорятъ, что когда онъ вернулся по окончаніи университетскаго курса изъ Берлина, то привезъ съ собою свѣжія культурныя вѣянія. Когда же онъ лежалъ на смертномъ одрѣ, то написалъ Толстому трогательное письмо и умолялъ его вернуться къ своей прямолинейности и заняться изящной литературой. Онъ былъ бы свыше мѣры счастливъ, писалъ онъ, если-бъ просьба эта была услышана. Со смертью Тургенева умеръ истинно вѣрующій человѣкъ.
Достоевскій же умеръ фантазеромъ, безумцемъ, геніемъ. Онъ былъ такъ же измученъ и неуравновѣшенъ, какъ и герой его произведеній. Его славянофильство было, пожалуй, черезчуръ истерично, чтобъ назваться дѣйствительно глубокимъ. То было скорѣе легко раздражаемое упорство больного генія, которое онъ порывисто выказывалъ, бросалъ въ лицо другимъ. Его вѣра въ Божество Россіи была, статься можетъ, не тверже вѣры Тургенева въ Божество Европы, т.-е. вѣра обоихъ была величиною въ зерно горчичное. Тамъ, гдѣ онъ желаетъ философствовать, какъ, напримѣръ, въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", проявляетъ онъ странное смятеніе. Онъ болтаетъ, разглагольствуетъ, пишетъ, словно метлой, пока снова не овладѣваетъ своимъ перомъ, которое тонко, какъ игла. Никто не разобралъ подробнѣе сложныхъ явленій человѣческой души, его психологическое чутье неодолимо, отличается какимъ то ясновидѣніемъ. Для опредѣленія его величины не хватаетъ намъ мѣры, онъ стоитъ особнякомъ. Современники его хотѣли измѣрить его талантъ, но это не удалось; онъ былъ такъ неизмѣримо великъ. Однажды явился къ Некрасову, редактору журнала "Современникъ", молодой человѣкъ съ рукописью. Человѣкъ этотъ назвался Достоевскимъ, а рукопись его была озаглавлена: "Бѣдные люди". Некрасовъ читаетъ ее, сразу снимается съ мѣста, бѣжитъ среди ночи по городу и будитъ великаго Бѣлинскаго съ возгласомъ: У насъ появился новый Гоголь! Но Бѣлинскій отнесся къ этому скептически, какъ и полагалось критику; только прочитавши новое произведеніе, порадовался онъ вмѣстѣ съ другомъ. При первой же встрѣчѣ съ Достоевскимъ, высказалъ онъ юному писателю свою живѣйшую признательность; но этотъ послѣдній оттолкнулъ отъ себя тотчасъ же великаго критика тѣмъ, что самъ считалъ себя геніемъ. Великій Бѣлинскій не нашелъ у Достоевскаго привычной скромности.
Тогда Бѣлинскій сдѣлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомнѣнный талантъ; но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ.-- И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ вѣсть, задавался ли бы Достоевскій болѣе высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двѣнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двѣнадцать томовъ не могутъ помѣряться съ этими.
Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримѣръ, маленькая повѣсть: "Кроткая". Совсѣмъ маленькая книжечка, но для всѣхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо велика. Сознаемся въ этомъ.
Я думаю, что заявленіе Бѣлинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европѣ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недѣлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрѣть картинъ, извѣстная порція "культурныхъ вѣяній" -- необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слѣдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всѣхъ заурядныхъ людей является добродѣтелью...
Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себѣ подозрѣнія, что въ жизнь этого великаго писателя замѣшалось что-то поддѣльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вѣроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человѣкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утѣхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ началѣ онъ, вѣроятно, немножко притворялся, но затѣмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извѣстный часъ въ извѣстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневолѣ пришлось дѣлать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извѣстный часъ и на извѣстномъ стулѣ изобразить людямъ сфинкса, потому что всѣ люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стѣсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недѣли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмѣхаемся надъ ними за это. Разумѣется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мѣрѣ великимъ; мы и сами будемъ также осмѣяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмѣялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ концѣ-концовъ и себя самихъ увѣрить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ногѣ -- это фокусъ! естественное положеніе -- это стоять на двухъ ногахъ, не прибѣгая къ безумнымъ тѣлодвиженіямъ.
"Война и Миръ", "Анна Каренина" -- никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ родѣ. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литературѣ на смертномъ своемъ одрѣ просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здѣсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я болѣе чѣмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литературѣ другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сферѣ философіи и мышленія, по моему мнѣнію, онѣ отталкиваютъ отъ него. Это-то и дѣлаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздѣляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются болѣе интересными, болѣе содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмѣиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсѣмъ другое. Раздумье же есть нѣчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свѣтѣ. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамнѣ промечталъ всю свою жизнь и сдѣлался всеобщей басней, какъ ни свѣтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрѣлъ часы, которые могли бы одновременно со всѣхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.
Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдѣлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.
Философія Толстого представляетъ собою смѣшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія обѣ произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мѣрѣ, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.
Я нахожу, впрочемъ, совершенно понятнымъ, что поэты въ этихъ странахъ сдѣлались мыслителями: такъ и должно было случиться. Это не было при томъ добровольнымъ выборомъ, нѣтъ, было совершенно послѣдовательно, что именно поэты, а не сапожники стали мыслителями. Я могъ бы пояснить это еще больше и высказать свои соображенія, какъ все это случилось, но тогда пришлось бы мнѣ напередъ еще разъ хорошенько осмотрѣть, плотно ли закрыты также и окна, а тамъ уже развить свои взгляды.
Кто достаточно пожилъ на свѣтѣ, чтобы припомнить семидесятые годы, знаетъ, что за перемѣна въ писателяхъ произошла съ той поры. До той эпохи они были пѣвцами, людьми настроенія, разсказчиками, потомъ они были захвачены духомъ времени и стали работниками, воспитателями, реформаторами. Англійская философія со своими стремленіями къ пользѣ и счастію первая стала властвовать надъ людьми и преображать литературу. Отсюда возникла литература, если и не богатая фантазіей, зато обладающая трудолюбіемъ и разумностью. Можно было писать обо всемъ, что только являлось осязательнымъ, было бы только написанное "вѣрно дѣйствительности", и это-то создало въ различныхъ странахъ множество великихъ писателей. Литература разрослась. Она популяризировала науку, толковала о соціальныхъ вопросахъ, реформировала установленія. На сценѣ можно было описать въ драматической формѣ спину доктора Ранка и мозгъ Освальда, а въ романахъ открывалось обширное поприще даже спорамъ о погрѣшностяхъ въ переводахъ Библіи. Писатели стали людьми съ разносторонними воззрѣніями; читатели спрашивали другъ друга, что думаютъ авторы объ эволюціонной теоріи, что новаго сказалъ Золя относительно законовъ наслѣдственности, что открылъ Стриндбергъ въ области химіи. Изъ всего этого вышло то, что писатели выдвинулись въ жизни на такое мѣсто, котораго никогда раньше не занимали. Они стали учителями народа, они знали обо всемъ и поучали всему. Журналисты спрашивали ихъ мнѣнія относительно вѣчнаго мира, религіи и міровой политики, и какъ скоро появлялись о томъ замѣтки въ иностранныхъ газетахъ, мѣстные листки тотчасъ же перепечатывали ихъ, какъ бы для пущаго доказательства, что ихъ писатели знаменитые люди. Въ концѣ-концовъ у людей составилось представленіе, что ихъ писатели явились завоевателями вселенной, они властно захватили въ свои руки современную духовную жизнь, они заставляютъ задумываться цѣлыя націи. Это ежедневное восхваленіе, естественно, должно было въ концѣ-концовъ воздѣйствовать на людей, и безъ того имѣвшихъ ранѣе склонность къ позированію. Я, поистинѣ, удивительный человѣкъ! говорили они, вѣроятно, про себя; такъ напечатано во всѣхъ газетахъ, весь свѣтъ держится того же мнѣнія, не можетъ же это быть неправдой! И такъ какъ у народа не было мыслителей, то поэты и сдѣлались таковыми; они заняли это мѣсто безъ возраженій, безъ улыбокъ. У нихъ было, быть можетъ, не болѣе познаній въ философіи, чѣмъ у любого среднеобразованнаго человѣка, но на основаніи вышесказаннаго они нашли возможнымъ стать на одну ногу, наморщить чело и возвѣстить современникамъ свою философію.
Вотъ и наикратчайшее объясненіе того, какъ это произошло. Разъ начатая игра должна была продолжаться, хотя, быть можетъ, прекратить ее было бы лучшимъ доказательствомъ силы.
На долю великаго писателя Толстого выпало также занять мѣсто мыслителя. Ему самому, разумѣется, больше чѣмъ другимъ, кажется, что у него есть природная склонность къ этой профессіи, не знаю, какъ думаютъ объ этомъ другіе, но такъ предполагаю это я. Время отъ времени печатаютъ газеты различные перлы его философскаго мышленія, кромѣ того, онъ нѣтъ-нѣтъ, да и напишетъ книгу, въ которой излагаетъ свои взгляды на эту и будущую жизнь. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ провозгласилъ свое знаменитое ученіе о полнѣйшемъ цѣломудріи, полнѣйшей половой воздержаности. Когда противъ этого ученія возражали, что такимъ образомъ земля должна опустѣть и обезлюдѣть, то мыслитель отвѣтствовалъ: да, это такъ и должно быть, родъ людской долженъ вымереть! -- ахъ, старое ученіе!
Маленькій разсказъ Толстого носитъ названіе: "Сколько человѣку земли нужно?" Рѣчь идетъ о крестьянинѣ, по имени Пахомъ, который увѣренъ, что у него черезчуръ мало земли, и покупаетъ себѣ поэтому еще пятнадцать десятинъ. Черезъ нѣсколько времени заводитъ онъ ссору со своими сосѣдями и рѣшаетъ, что ему нужно прикупить также и ихъ владѣнія; тогда онъ становится уже какъ бы маленькимъ помѣщикомъ. Еще черезъ нѣсколько времени приходитъ къ Пахому крестьянинъ съ Волги и разсказываетъ ему, какъ чудесно живется тамъ крестьянамъ, сколько земли даютъ имъ даромъ, и на сколько тысячъ рублей они ежегодно продаютъ пшеницы. Пахомъ ѣдетъ на Волгу. Здѣсь онъ безъ всякихъ затрудненій получаетъ богатый участокъ; но въ своемъ стремленіи все больше и больше урвать для себя, Пахомъ зарабатывается на смерть. Его работники находятъ его однажды мертвымъ на полѣ. Работники подобрали своего хозяина и вырыли ему могилу -- могила была длиною въ два метра, И, добавляетъ мыслитель, какъ разъ столько земли и нужно человѣку, два метра земли для могилы.
Можетъ быть, вѣрнѣе было бы сказать, человѣку слишкомъ мало двухъ метровъ земли, но для его трупа больше не требуется. Точно также можно бы сказать, что человѣку не нужны даже и эти два метра. Во-первыхъ, потому что трупъ не человѣкъ, а, во-вторыхъ, потому, что трупъ не нуждается въ погребеніи. Мыслитель можетъ поэтому получить обратно даже и свои два метра.
Другой небольшой разсказецъ Толстого: одинъ человѣкъ былъ недоволенъ своею участью и ропталъ на Бога. Онъ говорилъ: другимъ даруетъ Господь богатство, мнѣ же не даеть ничего. Какъ же мнѣ перебиваться въ жизни, когда у меня ничего нѣтъ? Одинъ старикъ услыхалъ эти слова и сказалъ: развѣ ты дѣйствительно такъ бѣденъ, какъ думаешь? Развѣ Господь не далъ тебѣ молодости и здоровья? -- Этого человѣкъ не могъ отрицать, у него было и то и другое.-- Тогда старикъ взялъ человѣка за правую руку и сказалъ: хочешь ты за десять тысячъ рублей датъ себѣ отрубить эту руку?-- Нѣтъ, человѣкъ на это не былъ согласенъ.-- Тогда, можетъ быть, лѣвую?-- О, нѣтъ, ея я также не хочу терять.-- Позволилъ ли-бъ ты за десять тысячъ рублей лишить тебя зрѣнія? Боже сохрани, этого человѣкъ и подавно не хотѣлъ.-- Видишь ли, -- сказалъ ему тогда старикъ, -- видишь ли, сколько богатствъ даровалъ тебѣ Господъ, а ты все еще жалуешься!
Положимъ, былъ бы бѣднякъ, лишенный правой и лѣвой руки, лишенный за десять тысячъ зрѣнія, къ нему могъ бы прійти старикъ и сказать: Ты бѣденъ? Развѣ нѣтъ у тебя желудка, стоящаго пятнадцать тысячъ рублей, и спинного хребта, стоящаго двадцать тысячъ?
Много значитъ имя Толстого....
Въ логикѣ нельзя ему отказать. То, за что онъ берется, онъ перерабатываетъ такъ, какъ должно переработать по его мнѣнію. Нѣтъ у него недостатка и въ органахъ мысли, но самое содержаніе мышленія у него пусто. У лодки есть весла и всѣ принадлежности, -- но не хватаетъ рулевого.
Или же всему виною я, которому не хватаетъ способности все это понять. То, что я говорю, не имѣетъ общаго значенія, кто только мое личное воззрѣніе. Я думаю, что врядъ ли гдѣ-нибудь еще найдешь столько философской бѣдности, какъ въ сочиненіяхъ Толстого.
Но все же онъ симпатичнѣе многихъ своихъ коллегъ, также разыгрывающихъ изъ себя мыслителей, потому что душа его такъ чрезмѣрно богата и такъ охотно дѣлится съ другими своимъ избыткомъ. Онъ не умолкаетъ, едва успѣвъ произнести первыя десять словъ, и не заставляетъ предполагать за ними неизмѣримыя глубины; онъ говоритъ дальше и дальше возвышенныя слова, предостереженія и убѣжденъ въ своей правотѣ! Онъ не боится сказать черезчуръ много, такъ чтобы свѣтъ могъ заглянуть въ сокровенные уголки его внутренняго существа; онъ говоритъ охотно. Голосъ его могучъ и глубокъ безъ всякой аффектаціи. Это древній пророкъ, и въ наше время нѣтъ ему равнаго. Люди могутъ слушать его слова, изслѣдовать ихъ и поставить на должное мѣсто. Или же могутъ ими поучаться и по нимъ жить. Даже и это возможно, если только люди безразлично относятся къ тому, что ихъ понятія о возможномъ и разумномъ на землѣ такъ беззастѣнчиво лѣзутъ имъ въ глаза.