В зале, рядом с магазином часовщика, на столе лежали три трупа. Два выходившие на улицу окна были закрыты изнутри гардинами, сама зала освещалась восковыми свечами, бросавшими яркий свет на лица покойников. Лютая смерть нисколько не изменила черты часового мастера: казалось, его застали врасплох спящим. Напротив, труп дочери представлял совсем другой вид. Черты лица молодой девушки были страшно искажены, казалось, они выражали тоску, ужас и отчаяние, и руки были сжаты в кулаки, как будто между ней и убийцей происходила ожесточенная, отчаянная борьба. На ее шее ясно виднелось несколько кровяных подтеков и отпечатков, как будто шея девушки была обхвачена руками убийцы, старавшегося задушить ее, глубоко вонзив в тело ногти и оставив на шее отпечатки. Но Юлия умерла не от задушения, а, подобно отцу и служанке, была убита ножом.
Вокруг стола, на котором лежали трупы, стояли лучшие врачи города, которые должны были произвести осмотр, и члены папского уголовного судилища.
Когда явился генерал-прокурор, аббат Сестили, все присутствовавшие встали со своих мест со знаками глубочайшего почтения; это была почесть, возданная не столько его сану, сколько его личному достоинству.
Дюбура же, хотя его и очень хорошо знали, приветствовали, правда, вежливо, но холодно и несколько свысока; в нем видели только свидетеля, от которого вправе требовать несколько интересных, относящихся к делу показаний.
Заняв свое место, аббат обратился к Помору, известнейшему хирургу в городе, и спросил его:
-- Исследовали ли вы, милостивый государь, этих трех несчастных? Что вы нашли у них? Нельзя ли передать нам добытые вами о них сведения?
Спрошенный слегка поклонился седобородому священнослужителю и, обратившись к собранию, стал говорить:
-- Милостивые государи! Вследствие требования высоко достопочтенного судилища, чтобы мы высказали свое мнение по поводу трех убийств, коих достойные всякого сожаления жертвы мы видим перед собой, мы все пришли, касательно способа, коим совершено преступление, к тому заключению, что смерть этих трех особ причинена посредством режущего орудия, а именно так называемого скотобойного ножа. Ошибка в этом отношении невозможна. Но это еще не все. Я и мои сотоварищи в отношении дочери согражданина нашего Минса открыли новое преступление, которое омерзительнее тройного убийства.
Он на минуту остановился, чтобы перевести дух.
Дюбур, внимательно следивший за словами знаменитого хирурга, быстро вскочил со своего места и воскликнул в смущении:
-- Как, милостивый государь? Новое преступление, и над бедной Юлией? Что же это такое?
-- Тише, господин Дюбур! -- остановил его председатель строгим голосом. -- Вы должны только слушать, а не задавать вопросы.
Молодой человек молча снова занял свое место. Но можно было заметить, что его покоробило от полученного выговора.
-- Можно просить вас продолжать? -- обратился председатель к хирургу.
Этот последний поспешил исполнить требование.
-- Труп убитой мы подвергли тщательному исследованию, -- говорил он, -- и это исследование доставило нам неоспоримое доказательство, что убийца, перед тем как убить свою жертву, изнасиловал ее. Несчастная старалась защититься от нападения, но преступник сжал ей горло, что доказывается видимыми на нем темно-синими пятнами и отпечатком ногтей. Вследствие этого она пришла в бессознательное состояние, и гнусный злодей легко привел в исполнение свое омерзительное намерение.
Крик сильнейшего негодования, величайшего отвращения вырвался у всех присутствующих, и подобно электрической искре перешел к собравшемуся на улице народу, который, не подозревая, истинной причины этого крика, думал, что в доме нашли четвертый труп и по этому поводу разразился также криками.
Один из находившихся в зале полицейских чиновников вышел из дома и сообщил толпе о результатах исследования. Бешеный крик и взрыв негодования против убийцы последовал за этим неосторожным сообщением:
-- Где он? Пусть назовут нам его, мы его найдем и сами с ним расправимся! -- кричал один гражданин.
-- Разумеется! -- кричал другой. -- Те, что сидят в доме, в конце концов опять выпустят его!
-- Правосудие!
-- Смерть убийце!
-- Выдайте нам его! Мы изрубим его в мелкие куски!
-- Он должен трижды умереть, потому что убил трех человек!
-- Да, да, ведите его сюда, мерзавца!
Так вопила, кричала, бушевала разноголосая толпа. Напрасно полицейский старался успокоить возбужденные умы: его не слушали.
Шум на улице дошел наконец до того, что в зале ничего нельзя была расслышать.
Аббат Сестили нашелся вынужденным отворить окно и обратиться к народу. Махнув рукой, он восстановил тишину, и таково было уважение к набожному старцу, что тотчас же воцарилась почти торжественная тишина.
-- Любезные братья, -- говорил аббат, -- мы еще не знаем наверное, кто совершил все эти ужасные преступления; но поверьте моему слову, как скоро отвратительный злодей попадет в руки правосудия, он будет осужден. И это осуждение будет не легкое, ибо, как страшно было его преступление, так же страшно будет и его наказание. Каждый из нас, высокого или низкого состояния, богатый или бедный, обязан перед лицом этих ужасным образом убитых, перед лицом правосудия, употребить все свои старания, чтобы разыскать злодея. Обещаете ли вы мне это сделать?
-- Да, да! -- раздались почти единодушно тысячи голосов.
-- Прекрасно, любезные друзья, я доволен вами, -- начал снова аббат. -- Но теперь исполните и другую мою просьбу. Отправьтесь без шума домой, или, по крайней мере, стойте спокойно. Ваш крик и шум затрудняют расследование преступления и не дают нам возможности посоветоваться о том, как отыскать следы убийцы. Итак, возвратитесь домой; быть может, Всемогущий поможет нам скоро достигнуть своей цели. А до тех пор, да хранит вас Бог, друзья мои.
Громкое "браво" было ответом на эту речь, и аббат закрыл окно.
Большинство последовало совету достойного старца и отправилось домой. Остальные стояли кучками и только шептались.
Когда аббат Сестили закрыл окно, заседание в гостиной убитого мастера опять возобновилось.
Дюбур попросил председателя дозволить ему сделать относящееся к делу замечание.
-- Говорите, милостивый государь, -- отвечал председатель.
-- Я расскажу вам все, -- начал молодой человек, -- и думаю, что мои показания могут послужить к открытию преступника. Господин доктор Помар только что сообщил, что Юлия -- мамзель Юлия Минс, -- была изнасилована. Если это действительно так, то я более не сомневаюсь, кто совершил все эти ужасные злодеяния... Я его знаю...
-- Назовите его! -- крикнули все присутствовавшие.
-- Но берегитесь, милостивый государь, заподозрить невинного! Помните, что свое показание вы должны будете подтвердить присягой! -- сказал предостерегающим тоном председатель, почему-то чувствовавший к Дюбуру антипатию.
-- Я это помню, милостивый государь, -- отвечал гордо Дюбур, -- но я слишком твердо уверен, чтобы иметь малейшее сомнение в том, что мое подозрение падет не на невинного. Итак, преступник -- Иосиф Минс, собственный сын убитого. Да, милостивые государи, в таком важном деле я вынужден, как ни тяжело это для меня, подавить всякое чувство дружбы. Правосудие прежде всего; это моя обязанность перед самим собой и перед целым светом; мне повелевает это и Бог, и моя собственная совесть; я должен говорить, я должен исполнить свой долг.
Это самоувещание было встречено всеобщим молчанием. Только председатель, подававший знаки нетерпения вследствие многоречивости молодого человека, воскликнул с досадой:
-- Избавьте нас от этих прекрасных фраз, милостивый государь, и говорите, наконец, дело! Какие у вас доказательства, что виновник -- Иосиф Минс?
-- Вы увидите это из моего показания, милостивый государь, -- отвечал холодно Дюбур и затем, обратившись к собранно, тотчас же продолжал:
-- Да, милостивые государи, с той самой минуты, как я услышал из уст высокопочтенного господина аббата Сестили об этих гнусных деяниях, мое подозрение пало на Иосифа Минса, которого я еще вчера считал за своего лучшего друга и с которым я в своем ослеплении думал соединиться еще более крепкими узами. Да и кому могло прийти в голову, что молодой человек вдруг начнет свое преступное поприще с убийства отца, сестры и служанки? Но теперь я, сначала не веривший в это тройное злодеяние, убедился в нем, когда услыхал, что девушка перед убийством была изнасилована. Именно это преступление и превратило мое подозрение в уверенность, что виновный -- не кто иной, как Иосиф Минс.
-- Из чего же вы это заключаете, милостивый государь? -- спросил недоверчиво председатель, когда Дюбур остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвело на слушателей его сообщение.
-- Из его признаний, -- отвечал спокойно молодой человек. -- Он, игравший перед светом роль добродетельного героя и часто бранивший меня за мои веселые похождения, так что и я считал его за самого добродетельного и религиозного человека, месяца три тому назад поразил меня откровенным признанием, что он чувствует к сестре преступную склонность. Отправлялись ли мы с ним на прогулку, или находились где-нибудь наедине, мой бедный, заблудший друг только и твердил о своей любви к сестре, о том, что эта несчастная страсть не давала ему никакого покоя и что он, во чтобы то ни стало, должен удовлетворить ее. Сначала я смеялся над ним, так как я обыкновенно все принимаю в виде шутки, но это его очень сердило. Тогда я постарался эту противоестественную страсть в нем побороть нравственными и религиозными увещаниями. Но все мои старания оказались бесплодными, я проповедовал глухому, и вместо того, чтобы утихнуть, страсть этого холерического, дикого, неукротимого человека, не понимавшего всей преступности своей склонности, возгорелась еще более. Наконец, он дошел даже до того, что стал делать целомудренной Юлии бесстыдные предложения, о чем мне эта последняя и призналась вся в слезах, когда я встретил ее однажды необыкновенно бледной и с красными от слез глазами и спросил о причине ее огорчения.
В эту минуту аббат Сестили, с явным вниманием следивший за рассказом свидетеля вместе с другими находившимися в зале, взял из своей табакерки щепотку табака и уставился на ее крышку, как он имел обыкновение делать, когда что-нибудь казалось ему не совсем вероятным.
Дюбур нисколько не смутился этим молчаливым знаком сомнения в правдивости его рассказа и очень спокойно продолжал:
-- Я счел, наконец, за лучшее средство исцелить своего друга от его несчастной страсти тем, что рассказал об этом его отцу. Бедному человеку сообщение показалось до того чудовищным, что он сначала не хотел мне и верить. Лишь только тогда, когда он спросил об этом дочь, и эта последняя подтвердила все то, что я ему передал, он убедился, и с этой поры стал придумывать, как бы удалить от дочери обезумевшего сына. Вследствие этого между Иосифом и раздраженным отцом дошло до крайне бурной сцены, окончившейся тем, что первый оставил отеческий кров с намерением лишить себя жизни, однако не сделал этого и в тот же день вернулся к отцу и на коленях просил у него прощения. Отец простил его с тем, чтобы он подавил в себе преступную страсть и постарался исправиться.
-- Когда это случилось? -- спросил председатель рассказчика. -- Без сомнения, вы можете в точности припомнить тот день, когда Иосиф Минс хотел лишить себя жизни?
Дюбур, никак не ожидавший такого вопроса, видимо смутился.
-- По чести, -- отвечал он, запинаясь, -- я не могу сказать этого в точности.
-- Гм, -- заметил председатель, и на его губах заиграла ироническая улыбка, -- такого рода необыкновенные происшествия не так-то легко забываются, особенно когда -- как в данном случае -- играет роль наш закадычный друг. Кроме того, о вас идет слава, что у вас превосходная память.
-- Ваша правда, господин советник, -- поспешно отвечал Дюбур, тем временем успевший овладеть собой, -- и я прошу извинения в оплошности со стороны моей памяти. Но она очень понятна, и причиной тому страшное возбуждение, в которое меня повергла смерть этих столь дорогих моему сердцу людей и вместе с тем ужасное преступление моего друга. Но меня извиняет еще и другое обстоятельство. В самом деле, обладая превосходной памятью во всех отношениях, я в то же время не способен запоминать ни имен, ни чисел. Поэтому...
-- Хорошо, милостивый государь, -- опять прервал его председатель, -- избавьте нас от этих объяснений и, пожалуйста, переходите к делу.
-- Столкновение между отцом и сыном, -- начал опять Дюбур, -- произошло, надо полагать, 10, 11 или 12 декабря. Вот все, что я могу сказать относительно времени. Господин Минс знал, однако же, своего сына слишком хорошо, и был убежден, что его раскаяние не чистосердечно. Поэтому, чтобы лишить сына всякой возможности питать свою нечистую страсть, он предложил мне руку своей дочери. Так как я давно уже всем сердцем любил Юлию и был уверен во взаимности -- девушка призналась однажды, что я был для нее очень дорог -- то я с радостью ухватился за это предложение. В согласии со стороны Юлии я нисколько не сомневался. Но, к сожалению, я ошибся. Из страха ли перед братом, или по другим, мне неизвестным, причинам, но она упорно отказывалась отдать мне свою руку. Я решился ждать терпеливо того времени, когда Юлия станет уступчивее. Но за это время преступная склонность моего друга к своей сестре не только не утихла, но еще усилилась. Очутившись однажды в комнате наедине с девушкой, он решился сделать на нее безнравственное покушение.
Не будучи в силах освободиться от полупомешанного, она громко закричала. На ее крик прибежал отец и застал детей своих в положении, от описания которого, милостивые государи, я из благопристойности отказываюсь. Довольно того, что господин Минс поспел вовремя, чтобы помешать совершиться преступлению самому гнусному, какое вы можете себе представить. Со слезами на глазах, с пылающими от стыда щеками, Юлия бросилась вон из комнаты, между тем как между отцом и сыном произошла страшная сцена. Вследствие этого Иосиф отыскал меня и сказал: "Отец проклял меня и хочет выгнать из дома, чтобы я никогда не видал ни его, ни Юлию. Но я не могу и не хочу жить без нее, и если я уйду отсюда, то горе всем тем, кто меня поверг в несчастье, горе и мне самому! Если меня насильно заставляют совершить преступление, кто же тогда виноват? Пусть будет так! Они хотят, чтоб я стал преступником -- да будет их воля!" -- "Что такое случилось?" -- спросил я, побледнев от ужаса. Но сколько я не приставал к нему с расспросами, я не мог ничего более от него добиться.
-- Вам следовало тотчас же сообщить обо всем этом властям, -- заметил председатель строго, когда молодой человек замолчал. -- Это могло бы предупредить преступление.
Аббат Сестили, казалось, также был недоволен поведением своего духового сына, потому что укоризненно сказал:
-- По крайней мере, на исповеди вы должны были бы намекнуть мне о заблуждениях вашего друга, сын мой. С Божьей помощью мне, может быть, посчастливилось бы исцелить его от этой роковой страсти.
Дюбур, как бы пристыженный, опустил голову и отвечал, не поднимая глаз:
-- Признаюсь чистосердечно, что я заслуживаю этот упрек, и я сам уже укорял себя в этом. Но мне и в голову не приходило, что Иосиф может быть преступником и я считал слова его за пустые угрозы. Да и отец его, сообщив мне о покушении, просил не говорить об этом никому. Правда, если бы я знал, что... О Боже мой!
Рыдания не дали договорить ему; он вынул платок и вытер себе глаза.
-- Гм, это дело другое и служит к вашему извинению, -- сказал председатель, несколько смягченный и тронутый горем молодого человека. -- Когда Иосиф Минс приходил к вам и делал вам свое безумное признание?
-- Три дня тому назад. С тех пор я его не видал. Но это, впрочем, и все, что я могу сказать о нем.
Все собрание было в высшей степени поражено всем тем, что оно услышало от Дюбура. Никто не верил в возможность подобного преступления. Ввиду таких подавляющих фактов, вряд ли можно было сомневаться, что не Иосиф Минс сделал это гнусное дело. То обстоятельство, что он исчез, придало тяготевшему на нем подозрению полную достоверность.
-- Не можете ли вы сказать, в которую сторону бежал молодой Минс? -- снова обратился председатель к Дюбуру.
-- К сожалению, не могу, -- отвечал этот последний. -- Впрочем, -- продолжал он, немного подумав, -- я припоминаю, что он нередко говорил мне, что в Марселе легко сесть на корабль и уехать. Поэтому, хоть я и не ручаюсь за свое мнение, я думаю, что он нашел убежище в Испании.
Председатель и аббат Сестили стали тихо совещаться между собой.
Во время наставшего вследствие этого молчания Дю-бур подошел к трупу Юлии и, подняв платок, которым была прикрыта обнаженная грудь молодой девушки, казалось, внимательно рассматривал рану.
-- Ах, милостивые государи, -- начал он затем снова, -- если бы оставалось еще малейшее сомнение насчет виновности моего прежнего друга, то теперь оно совершенно устраняется. Исследуйте эту рану, она нанесена не обыкновенным убийцей. Все здесь присутствующие сведущие люди должны сознаться, что этот презренный отлично знал устройство человеческого тела. Иосиф учился со мною хирургии в парижском Отель-Дье. Он убил сестру одним ударом, поразившим в самое сердце. Так как смертоносное оружие проникло сверху вниз, то кровь излилась в грудь, подавила безжизненный крик и не обрызгала убийцу. Таким же образом ударил он отца, только у служанки он направил оружие иным образом.
Доктора еще раз осмотрели рану и все согласились с мнением молодого человека; они даже высказали удивление, что не заметили этого обстоятельства.
Аббат Сестили, уже пославший уведомление к наместнику Прованса, дал теперь курьеру поручение сейчас же отправиться в Марсель и войти в соглашение с властями этого города о задержании Иосифа Минса, если это еще не поздно.
Затем все находившиеся в зале, в том числе и Дюбур, подписались на протоколе и разошлись.