На следующий день, при звоне всех колоколов, было совершено торжественное погребение всех трех достойных всякого сожаления жертв. Их сопровождали все жители города, моля Бога о том, чтобы отвратительный убийца попал как можно скорее в руки правосудия.
Непосредственно позади печальной похоронной процессии шел Дюбур и, по-видимому, никак не мог совладать со своим горем, потому что постоянно вытирал глаза носовым платком; шедшие перед ним носильщики неоднократно слышали вырывавшиеся у него слова самого горького отчаяния:
-- Боже мой, Боже мой, какому испытанию подвергаешь ты меня!.. О моя бедная, несчастная Юлия, теперь я навсегда потерял тебя!... Будь проклят, презренный убийца, называвшийся моим другом и похитивший у меня самое милое, самое дорогое существо! Будь проклят, и тысячу раз проклят!... Ах, чем я заслужил такое ужасное наказание?
-- Бедный малый, -- сказал один носильщик тоном сожаления своему товарищу, -- он, должно быть, крепко любил ее!
-- Ба! -- отвечал другой. -- Это горе только на первых порах. Он ее скорехонько забудет! Сколько раз видал я это на других на своем веку, и с ним будет то же.
Следом за Дюбуром шел столяр Альмарик со своей женой и дочерью. Его горе было, может быть, истиннее, глубже, чем у молодого человека, хотя он и не выставлял его напоказ, а шел себе с поникшей головой, и ни одной слезы не блестело на его ресницах.
Достойный столяр и его семья слышали также слова Дю-бура. Альмарик только качал головой, а дочь его шептала на ухо матери:
-- Лицемер! Его горе не настоящее, иначе он не стал бы говорить так громко, чтобы его слышали люди. Он никоим образом не мог рассчитывать когда-нибудь жениться на Юлии. Ты можешь мне поверить, матушка, потому что я слышала это от самой Юлии.
Мать ничего не отвечала и только кивнула дочери в знак того, что поняла ее и согласна с ее мнением.
-- И кроме того, он обвиняет Иосифа в гнусном преступлении, мерзавец! -- горячилась молодая девушка. -- Кто знает, может быть, он сам...
-- Во имя Пресвятой Девы, молчи, дочка! -- прошептала испуганная мать. -- Как можно высказывать такие догадки! Ну, если кто услышит? Молчи, молчи, не говори больше ни слова, пожалуйста, Августа!
Молодая девушка не смела продолжать, очевидно, сама испугавшись того, что в волнении и раздражении сорвалось у нее с языка.
Семья Альмарика действительно не верила в виновность молодого Минса; вообще, они были единственные, которые сомневались в этом. Когда один из соседей сообщил столяру о результате совещаний и о возникшем на Иосифа Минса подозрении, Альмарик отвечал, качая головой:
-- Как? Полагают, что Иосиф преступник? Да это такая нелепость, какой я не встречал еще в жизни! Молодой Минс, олицетворенная добродетель и набожность, зарезал своего отца, сестру и служанку, да сверх того осквернил сестру? Невозможно, я этому ни словечка не верю, да и вообще никто этому не поверит, кто его знает так же, как я. Я никогда не замечал, чтобы Иосиф был со своей сестрой нежнее, чем это брату следует.
-- Однако Дюбур уверял, что Иосиф чувствовал к Юлии сильную страсть, -- возразил сосед.
-- Дюбур солгал или ошибся! -- вспылил Альмарик. -- Моя дочь была с Юлией закадычной подругой, она знала все ее тайны, знала бы и об этой безумной страсти.
-- Подобного рода вещи обыкновенно не говорятся даже между лучшими приятельницами. Но допустим, что вы правы, разве не удивительно, что о молодом Минсе ни слуху, ни духу?
-- Разумеется, это меня удивляет, но на это у меня есть свои соображения.
-- Какие же? -- полюбопытствовал сосед.
-- Гм, не знаю... но у меня темное предчувствие, что и с ним случилось несчастье.
-- Разве вы думаете, что и он зарезан? Если бы так, то где-нибудь нашли бы его труп.
-- Кто знает, может быть, и найдут еще? Но не станем, сосед, придумывать еще худшее. Впрочем, мне это и в голову не приходило. Напротив, я думал, что Иосиф, так как он учится в Париже, ехал домой, дорогой вдруг захворал и где-нибудь нашел такое пристанище, куда не дошел еще слух о преступлении.
-- По правде сказать, ваши предположения, может быть, и справедливы. Но пока он не покажется или не будет о нем вестей, его будут считать виновным. По крайней мере, так думает целый город.
-- Да пускай их! Я остаюсь при своем мнении и стою за его невинность. Во всяком случае, он скоро даст о себе весть и докажет свою невиновность. Да хранит вас Бог, сосед!
С этими словами соседи расстались.
Альмарик ошибся, полагая, что молодой Минс скоро отыщется.
Отправленный папским генерал-губернатором Сестили в Марсель посол через две недели после похорон вернулся назад без всякого успеха; он ничего не мог разузнать о преступннке. Подобного же рода известия получались из Сетты, Арля и других городов: нигде не оказалось человека, носящего приметы Иосифа Минса.
Сам папский легат ревностно занимался этим делом и употребил все средства, чтобы отыскать следы преступника. Винчентини писал и парижскому полицмейстеру Сартину, но получил короткий ответ: "Разыскиваемый вами молодой человек до сих пор не встречался и вряд ли покажется здесь. Ищите, пожалуйста, в Авиньоне".
Его и искали, но тщетно. Все-таки местные розыски властей значительно облегчились тем, что им охотно содействовал каждый обыватель. Для всех было важно поскорее отыскать преступника и передать его правосудию. Обысканы были все углы и закоулки, все монастыри и уединенные места с самой кропотливой добросовестностью, но Минса не находили нигде и, наконец, пришли к убеждению, что он давно скрылся из Авиньона и нашел убежище в Испании.
Со времени убийства прошло уже два месяца. В последних числах апреля папский легат пригласил к себе во дворец на празднество некоторых самых знатных жителей из города и окрестностей.
Между гостями находился и знаменитый доктор из Монпелье, лечивший жену часовых дел мастера во время ее последней болезни и стоявший с последним на дружеской ноге. Его глубоко потрясло известие об убийстве близкой ему семьи, и он откровенно высказывал это присутствовавшим гостям. Разговор между этими последними вращался, разумеется, лишь о подробностях преступления и о невозможности поймать виновного; вообще в Авиньоне ни о чем больше не толковали.
-- Сознаюсь откровенно, мои почтенные собеседники, -- прибавил доктор, -- что сначала я считал невозможным, чтобы Иосиф Минс мог совершить ужасное преступление. Но теперь я не сомневаюсь в сто виновности.
-- А, в самом деле? -- воскликнули с разных сторон. -- Разве вы что-нибудь узнали, любезный доктор?
-- У вас, без сомнения, есть доказательства его виновности? -- спросил в изумлении один из гостей.
-- Этого, положим, нет, -- возразил доктор, -- но я считаю ее весьма вероятной, потому что все обстоятельства говорят за это. Сегодня я встретил некоего Ланглада, который рассказал мне все дело во всех его подробностях. Я думаю, что если бы сын убитого не был виноват, то он должен был бы явиться, чтобы отмстить за отца и сестру.
-- Ланглад! Кто это -- Ланглад? -- воскликнул папский легат, только что подходивший к группе, среди которой находился доктор. -- Я где-то уже слышал это имя, но не помню, когда и при каких обстоятельствах, -- прибавил он, задумавшись.
-- Очень может быть, -- отвечал доктор. -- Ланглад -- студент, усердно посещавший в Монпелье в прошлом году мои лекции. По его словам, -- он живет в настоящее время в этом городе, -- был ближайшим другом семейства Минсов и больше всех был поражен его убийством, потому что намеревался на дочери...
-- Вы ошибаетесь, любезный доктор, -- перебил его с полуулыбкой легат, -- нам всем известно, что мамзель Минс была почти что помолвлена с Дюбуром.
-- Извините, ваше высокопреподобие, если я осмелюсь противоречить вам, -- отвечал доктор совершенно уверенным тоном, -- я знаю это от самого Ланглада, и так как молодой человек мне известен за весьма правдивого, то я и не имею никаких причин сомневаться в его словах.
-- Гм, -- заметил легат, -- тогда или Дюбур солгал, или же он и ваш Ланглад одно и то же лицо.
-- Это может быть, -- отвечал, улыбаясь, доктор, -- но я не знаю никакого студента Дюбура, а Ланглада, и потому должен стоять на своем.
-- Это дело легко выяснить, -- заметил Винчентини. Затем, обращаясь к подходившему аббату Сестили, он сказал:
-- Любезный аббат, будьте так добры, прикажите сию же минуту позвать ко мне Дюбура.
Старец удалился, чтобы передать находившемуся в передней караульному офицеру приказание легата, а прочие обменивались своими мнениями насчет только что происходившего разговора и нетерпеливо ожидали развязки этой загадки. Их любопытство скоро должно было удовлетвориться, потому что отправившийся на дом к Дюбуру офицер встретил молодого человека в одной из ближайших к дворцу улиц. На приглашение офицера идти с ним он, правда, пробормотал что-то о крайне нужных, неотложных делах, но из опасения навлечь на себя немилость папского легата, он все-таки под конец согласился немедленно исполнить его приказание.
Офицер тотчас же провел Дюбура в столовую.
Завидев дружески кивавшего ему доктора, молодой человек на минуту переменился в лице и, ошеломленный, отступил на шаг назад. Но в следующую же минуту он пересилил свое смущение и с дерзкой, несколько насмешливой улыбкой обвел глазами блестящее собрание, большинство которого было ему знакомо.
От проницательного взора папского наместника не укрылась ни внезапная краска вошедшего, ни его минутное смущение. Нахальный вид, которым оп старался скрыть это последнее, очевидно, произвел на Винчентини дурное впечатление; однако он подавил свое неудовольствие и обратился к молодому человеку с резким вопросом:
-- Как ваше имя, милостивый государь, Дюбур или Ланглад? Которое из них настоящее?
-- И то и другое, монсеньор, -- отвечал спрошенный, дерзко встречая испытующий взгляд князя церкви. -- Я...
-- Как? -- несколько запальчиво перебил его Винчентини. -- Нельзя же носить два имени? Или, может быть, у вас их несколько, особое для каждого города, и вы меняете их, смотря по надобности?
Этот сделанный легатом насмешливый вопрос сопровождался пронизывающим взглядом.
-- Ваше высокопреподобие, извините меня, -- робко возразил Дюбур, несколько растерявшийся при этих словах, -- кроме этих двух имен, я никогда не употреблял другого, а на эти, я полагаю, имею полное право; а что касается до моих намерений, то...
Винчентини опять перебил его, но на этот раз уже несколько мягче:
-- Каковы бы ни были ваши намерения, молодой человек, вы должны понимать, что вы на себя бросаете тень, нося два имени, потому что принадлежать вам может только одно. Как-то странно, если не подозрительно, что в одном городе вы называетесь Дюбуром, а в другом Лангладом; это невольно наводит на предположение, что вы совершили что-нибудь противозаконное и, вследствие этого, чтобы избежать преследования властей, переменили свое имя.
Дюбур внезапно побледнел и опустил глаза.
-- Монсеньор, -- сказал он, запинаясь, -- даю вам честное слово... я ничего такого не делал, что бы... походило на преступление.
-- Верю, молодой человек, -- возразил с полуулыбкой легат, истолковавший бледность Дюбура сделанным ему выговором. -- Ваше поведение в этом городе нам известно и хотя оно свидетельствует о большом легкомыслии, но до сих пор вы оказывали закону должное уважение. Я хотел только показать вам, к каким предположениям может повести ваш безрассудный образ действий. Но оставим это, отвечайте мне чистосердечно на мой вопрос: как ваше настоящее имя?
Сравнительно более мягкий тон Винчентини дал Дю-буру возможность вздохнуть свободно; с его сердца свалился камень. Пропасть, только что было открывшаяся под его ногами, готовая поглотить его, снова закрылась. На минуту покинувшие его самоуверенность и дерзость снова возвратились к нему, и с облегченным сердцем он ответил:
-- Мое имя -- Ланглад. Присутствие доктора, лекции которого я посещал целый год, доказывает мне, что ваше высокопреподобие имеет на этот счет верные сведения, да кроме того, к чему мне и лгать?
-- Ну, а зачем же вы солгали, приняв не принадлежащее вам имя? -- серьезно спросил Винчентини.
-- Прошу извинения, монсеньор, -- возразил молодой человек, -- но я думаю, что вашему высокопреподобию объяснили, что на это имя я имею некоторое право, потому что это имя моей матери.
-- Допустим, что вы имеете право носить его, с чем я, однако, не согласен, но что вас вдруг заставило называться именем вашей матери?
При этих словах папский легат устремил на Дюбура строгий инквизиторский взгляд, который тот, однако же, выдержал, не моргнув глазом.
-- Монсеньор, -- отвечал он спокойно, -- присутствующий здесь доктор может засвидетельствовать, что я не мог действовать иначе, чем я действовал, вследствие чего я и был принужден, хотя и не по доброй воле, переменить имя. Далее господин доктор засвидетельствует, что дело чести, имевшее печальный исход, заставило меня как можно скорее оставить Монпелье, где я учился и в котором мне хотелось остаться.
-- Ну, а что это за дело чести? -- спросил Винчентини с напряженным вниманием, когда молодой человек, взглянув на кивавшего ему доктора, замолчал.
-- Это дело чести, ваше высокопреподобие, -- отвечал Дюбур, -- заключалось в том, что один мой мнимый, как оказалось, приятель, -- до сих пор я не умел выбирать себе друзей -- постарался, распустив обо мне низкую клевету, отбить у меня молодую, прекрасную и богатую девушку, на которой я хотел жениться. Вследствие этого между нами произошла крупная ссора; мой, так называвшийся, друг осыпал меня бранью до такой степени, что я, в бешенстве, ударил его в лицо. О мирном окончании ссоры нечего было и думать; спор между нами должна была решить шпага. Драться мне, все-таки, не хотелось не потому, что я боялся быть убитым, но потому что данную клеветнику оплеуху я считал самым лучшим наказанием, а также и потому, что мне было в высшей степени противно проливать кровь человека, который, несмотря на свой подлый характер, был все-таки таким же Божьим созданием, как и я.
-- Но мое колебание, -- продолжал Дюбур, мрачно глядя перед собою, -- сделанные мною попытки избежать поединка, мой противник истолковал себе трусостью. Распуская обо мне двусмысленные слухи, отпуская, при встрече со мной, ядовитые, колкие насмешки, он сумел возбудить во мне с трудом сдерживаемую ярость, так что я, чтобы не сделаться посмешищем друзей и знакомых, вынужден был согласиться на дуэль. Я схватился за шпагу и... убил недостойного клеветника. Пусть будет небо свидетелем... я не желал смерти своего противника, -- прибавил Дюбур глухим голосом и, казалось, сдерживая рыдания.
На глазах тронутого аббата Сестили заблистали слезы при взгляде на молодого человека.
-- Утешься, сын мой, -- проговорил он, -- так было угодно Богу и потому тебе и отпущены были грехи твои.
-- Ваша правда, ваше преподобие, -- отвечал Дюбур с горечью, не взглянув, однако, на седовласого священнослужителя, -- однако в часы уединения совесть слегка укоряет меня. Но позвольте покончить мою исповедь.
Затем, глубоко вздохнув, он продолжал в прежнем тоне:
-- Я был поражен как громом, убедившись, что мой противник убит. Я считал себя за убийцу и хотел добровольно отдаться в руки человеческого правосудия, чтобы искупить своп тяжкий грех. Но это решение, принятое в минуту глубокого отчаяния, продлилось недолго; во мне снова пробудилась жажда жизни, мне не хотелось умирать, по крайней мере, я содрогался при мысли, что я должен принять смерть от руки палача, к которой меня бы наверно присудили, если бы я отдался па произвол властей. Чтобы избавиться от этого, я нашел убежище во владениях святого отца. И здесь-то, монсеньор, чрез посредство одного из своих самых ревностных и благочестивых служителей, высокопочтенного аббата Сестили, Бог простил мне мое согрешение. Ему я покаялся в своем тяжком грехе, он был дружеским, добрым советником, утешителем и помощником и дал мне отпущение. Я покаялся, и только во избежание худой славы, которая всегда следует за такими делами чести, я переменил свое имя Ланглад на Дюбур. Вот и все, ваше высокопреподобие, что я могу вам сказать, -- закончил молодой человек свое признание, робко поднимая глаза на папского легата.
Обращаясь к врачу, этот последний спросил:
-- Вам известна эта дуэль, любезный доктор?
-- Да, монсеньор, она подняла большой шум в нашем городе и потому уже, что убитый принадлежал к одной из известнейших у нас семей.
-- Можете ли вы подтвердить по совести, что молодой человек, как он говорит нам, старался избегать дуэли? -- продолжал спрашивать Винчентини.
-- Не только это, -- отозвался спрошенный, -- но я должен даже объяснить вашему высокопреподобию, что Ланглад вел себя при этом очень благородно; он пощадил своего противника, потерявшего жизнь только потому, что в слепой ярости он сам наткнулся на шпагу.
-- Так что эту дуэль можно считать за несчастный случай?
-- Так точно, монсеньор.
-- Благодарю вас, господин доктор, -- отвечал папский легат и, обращаясь к молодому человеку, прибавил:
-- Хорошо, милостивый государь, я доволен. Только теперь называйтесь уже своим настоящим именем.
-- Но, ваше высокопреподобие, -- вставил боязливо Дюбур, -- если правитель Лангедока узнает, что я здесь, то может быть...
-- Ничего не бойтесь, господин Ланглад, вас не выдадут, святой апостол Петр сумеет защитить вас.
Сказав несколько слов благодарности, молодой человек удалился.
-- Слава тебе, Господи! -- пробормотал, он, выйдя на улицу, -- я счастливо выбрался из этих тисков. Нужно же было явиться сюда этому проклятому доктору! А может быть, это еще и к лучшему... Гм, нельзя знать... но теперь нужно вдвое держать ухо востро!
По уходе Дюбура из дворца, гости Винчентини стали говорить о его дуэли и о нем самом.
-- Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, -- признался легат аббату Сестили и некоторым из своих ближайших знакомых, -- но мне сдается, что этот Ланглад не совсем непричастен к преступлению, совершенному над семейством Минсов.
При этих словах начальника, аббат в испуге отступил на шаг назад, а другие гости, услышав это, взглянули на него с изумлением.
-- Монсеньор, -- возразил седовласый священнослужитель заметно дрожащим голосом, -- вы высказали страшное подозрение. Как это оно могло прийти вам в голову?
-- Я и сам не могу дать себе в этом отчет, -- ответил задумчиво Винчентини, -- может быть, этому причиной дурное впечатление, произведенное на меня молодым человеком, когда я его увидал в первый раз. Ведь говорят, что первое впечатление самое верное.
-- Не всегда же, монсеньор, -- отвечал аббат со слабой улыбкой, -- именно в этом-то отношении обыкновенно чаще всего и ошибаются. Что касается до меня, то я, правда, считаю его за очень легкомысленного человека, но не за преступника.
-- Этого и я не хотел сказать, -- возразил Винчентини.
-- Я хотел только дать понять, что ему, может быть, не совсем незнакома личность убийцы Минсов, но что у него есть причины никому не говорить об этом. Но не будем рассуждать об этом, а то, пожалуй, испортим себе весь ссгодняш-ний вечер. Можно просить вас за стол? Ужин уже готов и мы задерживаем гостей.
С этими словами он направился к столовой. Окружавшие его гости отправились за ним. Начался ужин, и вскоре зала снова огласилась тостами за здоровье радушного виновника пиршества.