Убийство Плеве
Субботы, воскресения и понедельники я проводил частью в тюрьме, частью среди рабочих, а остальные дни всецело посвящал рабочим. В мае 1904 года я послал несколько из самых благонадежных моих людей на Путиловский завод, находя, что наступило время попытаться организовать сплоченную массу из 13 тыс. рабочих. В конце месяца на наши собрания пришло уже 50 человек с этого завода с просьбой организовать их так же, как я организовал моих рабочих, что я и исполнил, и это была первая ветвь нашего основного союза.[78] Отказавшись от представительства в своем союзе, я сделался представителем нового отдела.
Первым делом мы наняли большой дом за Нарвской заставой, в котором была зала, способная вместить две тысячи человек. К моему великому удовольствию, генерал Фуллон принял мое предложение присутствовать на собрании при открытии первого отдела союза. Мы сели вокруг большого стола, я на конце стола, по правую руку от меня — градоначальник. Затем я сказал несколько слов, в которых напомнил собранию, что оно не должно забывать, что наш союз разрешен нам правительством, и в заключение попросил генерала Фуллона сказать от себя несколько слов рабочим. Фуллон согласился и характерным военным языком сказал:
— Я счастлив видеть вас на этом дружеском и разумном собрании. Я солдат. В настоящее время родина переживает тяжелое время благодаря войне с далеким и лукавым врагом на далекой окраине. Чтобы с честью выйти из этого испытания, вся Россия должна объединиться и напрячь все свои силы. В единении сила. — Эта коротенькая речь была встречена громом аплодисментов, что, очевидно, очень понравилось Фуллону, и он оставил собрание в отличном расположении духа. На всех последующих открытиях отделов союза Фуллон везде повторял эту речь буквально. По уходе Фуллона я, воспользовавшись последними словами его, стал с жаром говорить собравшимся о необходимости единения между всеми рабочими.
В конце июня нарвский отдел союза насчитывал 700 членов. Мои помощники вербовали самых влиятельных людей различных отраслей труда для нашего союза. На многих фабриках были потребительские общества, находившиеся в ведении директоров и управляющих, которые получали громадные барыши, товар же продавали плохой и дорогой, вводили рабочих в долги и закрепощали рабочих этими лавками. И действительно, это был только обман. Я объяснил рабочим, что это дело они должны взять в свои руки. Эта мысль была у нас одним из популярнейших вопросов. Революционеры, главным образом студенты, часто приходили на наши собрания с целью сорвать их и привлечь рабочих на свою сторону. Я предоставлял им свободный доступ на наши собрания, находя, что их аргументация только увеличивает интерес наших дебатов, так как лучшие из наших членов легко разбивали их.[79]
Около того времени меня пригласили в охранное отделение и предложили мне большую сумму денег для нашего общества. Как мне ни горько было принять даже и часть, но, чтобы отвлечь подозрения, я взял четыреста рублей и внес эту сумму в наши книги как анонимный дар. Впоследствии я слышал, что русский посол во Франции упрекал меня в том, что я брал деньги от правительства и эти же деньги употреблял против него. Он, очевидно, забывал, что эти деньги были взяты из народного кармана и я их только возвращал тому, кому они принадлежали.
В июне 1904 г. я получил письмо от генерала Скандракова, в котором он мне сообщал, что московское общество, основанное Зубатовым и находящееся теперь под особым покровительством Трепова и вел. кн. Сергея, очень заинтересовано моей работой и что редактор официозной реакционной газеты «Московские Ведомости» Грингмут[80] находится теперь в С.-Петербурге и желает со мной познакомиться. Меня предупредили, что я должен быть настороже с ним, и, безусловно, этот высокий старик с вкрадчивыми манерами показался мне хитрым и коварным человеком. Это, однако, не помешало мне в течение разговора полусерьезно, полушутя заметить ему, что если он желает успеха московскому обществу, то все полицейские агенты должны быть немедленно удалены, а один из моих рабочих поставлен во главе. Грингмут пригласил меня посетить его в Москве, и я попытался организовать в Москве и других больших городах России общества, подобные нашему, так как неоднократно получал подобные просьбы. Я отправился в Москву в июле, но перед этим Фуллон предупредил меня от имени Плеве, что мне следует быть осторожным с московским обществом и не вмешиваться в него. Очевидно, Грингмут уже донес на меня, и Плеве боялся поссориться с вел. кн. Сергеем.
Вскоре после этого всемогущий министр внутренних дел был убит членом боевой организации партии социалистов-революционеров.[81] Плеве очень интересовался моей работой, и один из моих друзей однажды слышал, как он сказал: «Я не думаю, чтоб революционеры имели бы большое значение. Их бояться нечего. Я опасаюсь рабочего движения. Пока что у нас два вида рабочей организации — зубатовская, которая всецело в руках полиции, и гапоновская, которая полицию тщательно избегает. Пока я еще не знаю, каково будет их настоящее значение». Что случилось бы, если бы Плеве уцелел, — сказать трудно. Он успешно двадцать лет подавлял всякий порыв к свободной жизни и карал тех, кто желал родине дать свободу, но все же, несмотря на его искусство, движение протеста и освобождения неуклонно росло, пока, наконец, не достигло кульминационной точки. Конечно, мне было гораздо лучше и проще иметь дело с любезным градоначальником, но наша неподдельная рабочая организация была уже прочно основана, и, даже если бы Плеве остался жив, кризис должен был скоро наступить.
Я посетил Москву, Харьков, Киев, Полтаву и другие города. В Москве я убедился, что власти были уже предупреждены и что мне нечего рассчитывать на успех. Присутствуя на одном из собраний зубатовского союза, я горячо протестовал против вмешательства полиции в рабочую организацию.[82] Был я и у Грингмута, где встретился с ренегатом Львом Тихомировым, который произвел на меня жалкое впечатление. Из того, что я видел в Киеве и Харькове, я убедился, что разумнее было сперва заняться упрочением петербургской организации рабочих, чем расходовать энергию на организацию рабочих в провинции.
Перед возвращением своим в Петербург я провел некоторое время в деревне у своего отца, и, так как финансы мои, благодаря моим расходам на петербургский союз, были в весьма плохом состоянии, и, кроме того, мне необходимо было нанять гувернантку для моих детей, я попросил отца заложить его дом и землю. Отец исполнил мое желание и вручил мне 750 руб.
Как раз в это время принесли телеграмму, сообщавшую об убийстве Плеве 15 июля 1904 г. Я лично был очень огорчен смертью Плеве, так как надеялся повлиять на него в смысле получения правительственной ссуды, чтобы дать возможность рабочим столицы приобретать дома в собственность. Кроме того, я уважал Плеве за твердость его воли, энергию и ум. Лица, с которыми мне приходилось говорить об убийстве Плеве, в большинстве случаев относились к нему безразлично, и только немногие высказывали сожаление. В ту минуту ничто не указывало на то, что убийство это внесет какие-либо перемены в правительственную политику.
Я быстро прервал свой отпуск и вернулся в Петербург, так как некоторые члены моего тайного комитета писали мне, что началось разногласие между различными отделами союза. Одновременно стало известным, что вел. кн. Сергей написал Плеве донос на меня. К счастью, донос запоздал — Плеве был уже убит, а градоначальник Фуллон заболел, и к тому времени, когда он выздоровел, обстоятельства настолько переменились, что дело мое было забыто, и мне легко было вернуть себе расположение Фуллона.
Чтобы восстановить мир между членами союза, я устроил 6 августа вечер в большом зале Павлова — одном из лучших помещений в Петербурге.[83] Рабочие, около тысячи человек, пришли большой толпой с их женами и детьми. На этот вечер я пригласил известных артистов, чтобы они пели и играли. Кроме того, у нас был свой духовой оркестр. Собрание открылось многочисленными речами, посвященными делу союза; на столе лежали чертежи и отчетные книги, чтобы каждый мог сам убедиться в честности и целесообразности делопроизводства. Генерала Фуллона, снова посетившего нас и проходившего к столу, рабочие встретили радостными восклицаниями. Я знал, что теперь я могу на него рассчитывать. Мужчины и женщины были весьма довольны, что находятся в великолепном зале, в центре города, на своем собственном вечере и слушают концерт.
Со всех концов столицы стали поступать ко мне просьбы об открытии новых отделов союза, и хотя, ввиду скудости средств, мы должны были быть расчетливыми, но в октябре у нас было уже 9 отделений с 5 тысячами платных членов, а в следующем месяце уже одиннадцать — с семью тысячами членов.[84] Два месяца спустя, когда уже началась общая забастовка, мы насчитывали 20 тыс. членов, и если бы мы могли действовать еще несколько месяцев без помехи, то, вероятно, что к нам примкнули бы все рабочие всего Петербурга. Не следует забывать, что это была единственная прочная рабочая организация в России.
Для каждого нового отдела союза мы нанимали большое помещение, и излишне описывать то удовольствие, с каким рабочие и их семьи собирались в эти клубы после дневной работы. Сначала женщины очень восставали против этих собраний, говоря, что мужчины так увлекутся, что будут все время проводить там. Тогда мы решили, что женщины каждого отдела будут иметь для своих собраний один день в неделю, и это успокоило их.[85]
При открытии коломенского отдела произошел неприятный случай. Генерал Фуллон, все более и более интересовавшийся нашими собраниями,[86] пригласил фотографа снять всех присутствовавших, включая его и меня. Мне это очень не понравилось, так как я предвидел время, когда начнется смута и полиции эта фотография будет очень полезна; но я счел лучшим не возбуждать подозрения.
Когда я окончил окропление нового здания святой водой и рабочие стали подходить целовать крест, то некоторые из них целовали при этом руку Фуллона. Это так возмутило меня и моих помощников, что я на этот раз не мог скрыть своих чувств, и, когда генерал Фуллон уехал, я горячо стал говорить с рабочими. Рассказал им историю бедного Лазаря, разъяснил им, что на свете есть бедные и богатые и отношения между ними никогда не могут быть хорошими. Фуллон на стороне богатых, и ему нет никакого дела до бедных, и если он оказывает им какие-либо милости, то это только евангельские крохи Лазаря со стола богатого, и заключил упоминанием о сохранении собственного достоинства и самоуважения.
Все отделы союза были связаны между собой совместной работой, направленной на преуспеяние рабочего движения. С этой целью мы пригласили поляков, финнов и евреев примкнуть к нам.[87] Через шесть месяцев своего существования наш союз стал приносить доход, и мы открыли потребительские лавки и чайные.
Война в Манчжурии, длившаяся уже почти год, не повлияла на нас в том размере, как она повлияла на некоторые города на юго-западе и востоке империи. Вначале рабочие хотя и не высказывали интереса к войне, все же сочувствовали ей, желая побед русскому оружию и предполагая идти добровольцами. «Япошки, наверное, скоро будут разбиты», — с насмешкой говорили они. Но вскоре настроение изменилось. Слух о том, как офицеры в Порт-Артуре танцевали в тот момент, когда японцы минами атаковали наш флот, вызвал большое негодование. Позднее же, когда выяснилась вся неспособность вождей армии и флота, все злоупотребления, вся деморализация и когда, наконец, поражение за поражением стали сыпаться на головы самоотверженного войска, рабочие возненавидели войну и все смелее и смелее стали критиковать ответственное и во всем виновное правительство.[88] Я стал разъяснять рабочим все происходящее, и они, слушая о том, сколько Куропаткин взял с собою икон, саркастически улыбались.
Большое влияние на рабочее движение имела перемена в отношениях правительства к интеллигентным классам, так называемая «весна», начавшаяся с назначением князя Святополк-Мирского на место Плеве.[89] Убийство Плеве нанесло смертельный удар бюрократической системе, и на время правительство, основательно напуганное, не имело смелости даже пытаться подавлять многочисленные демонстрации прогрессивного направления, которые последовали немедленно. Это и была та возможность, в которой я так нуждался. Как только стало немного свободнее, я пригласил студентов и других образованных людей читать лекции во всех наших отделениях по различным политическим вопросам, как, например, различные формы правления, для того, чтобы подготовить эти тысячи рабочих, на которых наше влияние все усиливалось, к наступавшему кризису народной жизни. Я старался сблизиться с соц. — демократами и соц. — революционерами, чтобы, в случае надобности, мы бы все могли работать вместе, но они сторонились и относились с подозрением к моей организации благодаря благосклонному отношению к нам Фуллона.
В ноябре 1904 г. состоялся большой съезд земских деятелей,[90] сопровождавшийся петицией присяжных поверенных[91] о восстановлении законности и свободы. Я не мог не видеть, что близок момент, когда свобода будет вырвана из рук притеснителей, и в то же время страшно боялся, чтобы, за отсутствием поддержки со стороны народных масс, борцы за свободу не потерпели поражения.[92] На одном из совещаний с интеллигентными либералами я спросил их, каким образом рабочие могут содействовать борьбе. Те посоветовали мне, чтобы и рабочие с своей стороны написали петицию правительству;[93] но я не верил, чтобы она имела успех, если не будет сопровождаться большой рабочей забастовкой. В это время я еще верил в добрые намерения царя, находясь под влиянием слов Нарышкиной. Некоторые конституционные права мне казались абсолютно необходимыми. Я представлял себе царя чрезвычайно добрым и благородным и считал, что если обратиться к нему непосредственно с такой просьбой, то он немедленно ее исполнит. В самом начале, восемь месяцев тому назад, я высказал свое мнение о таковой петиции членам тайного комитета.
Я собрал у себя на дому 32 человека из наиболее просвещенных рабочих и много читал с ними и обсуждал программу того, что мы называли рабочей петицией.[94] Несмотря на то, что рабочее движение началось так недавно и развивалось с такой быстротой и нам так неожиданно пришлось выступить публично, — несмотря на все это, мы были крепко сплочены и воодушевлены относительно содержания этой петиции. Мы отнеслись к делу очень серьезно и предварительно торжественно поклялись хранить полную тайну; также условились мы, чтобы, в случае ареста одного из членов комитета и отказа освободить его, поддержать наше требование забастовкой. В это же время владельцы фабрик и заводов, встревоженные быстрым развитием нашего общества и независимой манерой его членов держаться и испуганные возрастающей силой «собрания», решили последовать примеру Зубатова и пригласить некоторых из его агентов для организации официального союза для конкуренции с нашим.[95] Но, несмотря на покровительство хозяев, несмотря на повышение членов союза по службе, союз этот не развивался, так как рабочие относились к нему крайне недоверчиво.
Хотя требование обществом реформ и разрасталось в колоссальных размерах, но мне казалось, что наша рабочая петиция должна быть подана только в один из критических моментов, вроде падения Порт-Артура, поражения эскадры Рождественского, казавшегося неизбежным, но и при таких обстоятельствах необходимо было поддержать ее соединенными усилиями рабочего класса.[96] В начале декабря я созвал председателей отделов союза на совещание для обсуждения способа проведения более широкой агитации.
Та небольшая кучка свободолюбивых людей, которая до того служила идее свободы, была подобна утлому челну, плывущему по бурному морю, и, несомненно, должна была погибнуть, если вся масса рабочих не поспешила бы на помощь. Если же она действительно шла навстречу требованиям рабочих классов, то для успешности действий необходимо было изменить и расширить программу реформ. Я сознавал, что правительство только в том случае отнесется серьезно к поданной нами петиции, когда мы будем грозить ему поддержать ее забастовкой всего рабочего населения Петербурга. Все согласились с моим мнением и занялись выработкой плана пропаганды.[97]