Обедали, шампанское пили, тосты провозглашали.
Александр Николаевич был в ударе: декламировал, рассказывал в лицах и, по обыкновению, овладел общим вниманием.
Разошлись до того, что после обеда Сильвин и Сапожков стали прыгать через стулья. Сперва прыгали через один, а потом поставили стул на стул. Сильвин перепрыгнул, а Сапожков вместе со стульями полетел на пол.
Пока обиженный Сапожков, растирая себе ногу, стоял у окна, Марья Павловна упрекала Сильвина.
– Но откуда же я знал? – говорил он с своей обычной интонацией. – Он же говорил, что брал уроки гимнастики.
Это обстоятельство на время расстроило компанию. Сапожков ушёл к себе в каюту, ушла и Марья Павловна, а Федя сел за рояль. Стоило ему только дотронуться до клавишей, как полились звуки, и Федя по обыкновению забыл всё на свете.
– Какой, однако, он у вас артист, – заметил Сильвин, присаживаясь возле Матрёны Карповны.
Вышла Марья Павловна. Сапожков появился, и все вместе с Матрёной Карповной и Сильвиным ушли на палубу.
Ровно, усыпляя, шумел пароход и мчал вниз по течению. Проносились берега, покрытые лесом; гористые, далёкие поля, как шахматные доски с чёрными, зелёными, белыми и жёлтыми шашечницами. В высокой синеве парил орёл, а из открытых окон рубки неслись нежные звуки мелодичной фантазии молодого артиста.
Он играл и машинально смотрел в окна, как вдруг глаза его остановились и дыхание захватило в груди.
Он увидел Пашу.
Паша, живая, стояла перед ним и смотрела, как смотрела тогда, в тот вечер.
Руки задрожали у Феди, он сбился было, но, пригнувшись к роялю, опять заиграл, не отрывая больше своих глаз от клавишей.
А мысли, воспоминания, бурно, с необычной быстротой проносились в его голове.
Паша… Откуда она взялась? И как смотрела! Как бы с ней хоть словом-другим перекинуться, узнать, по крайней мере, что так и осталось для него навсегда загадкой?
Пароход, между тем, уже подходил к пристани, где надо было сходить Сапожкову, и они вдвоём с Сильвиным усердно уговаривали Матрёну Карповну согласиться и поехать в именье.
– Ну, вот что, – настаивал Сапожков, – хоть на минуту заезжайте: пароход два часа стоит, а усадьба от города и версты не будет, да до города не больше трёх. Вот и лошади, – на этой тройке тридцать вёрст в час уедешь. Ну, ради Бога, ну, я на колени встану: Матрёна Карповна, голубушка. Царица милостивая!
Сапожков действительно упал на оба колена и обе руки поднял к небу.
– Я тоже готов умолять. – И Сильвин картинно уже опускался на одно колено, когда Матрёна Карповна милостиво изъявила своё согласие. Сапожков со всех ног бросился к Феде.
Сапожков возвратился скоро и принёс удививший всех ответ: «поезжайте сами, играть хочу».
– Что ж, господа, – сказал Сильвин, оглядывая всех: – не будем безжалостны: надо войти в положение артиста: эти муки и радости, – то, чем живём мы, – он так чудно передаёт звуками, что ему грех мешать.