Отправляясь въ центръ интереснѣйшихъ событій нашей эпохи, я буду переживать ихъ тамъ, воспринимать, чувствовать. Я и всѣ тамъ находящіеся.
Въ каждомъ изъ насъ, какъ въ капляхъ все того же океана, отразится переживаемое этимъ океаномъ. Въ свою очередь, передать это читателю, дать и ему почувствовать то, что переживаешь -- цѣль этого дневника.
Я беру на себя большую отвѣтственность передъ читателемъ: быть правдивымъ.
I.
28-го апрѣля 1904 г. Волга.
Мой поѣздъ выходить изъ Москвы 29-го апрѣля. Я пользуюсь временемъ и ѣду по Волгѣ съ тѣмъ, чтобы сѣсть на поѣздъ въ Самарѣ 1-го мая.
Съ Волгой очень много связано у меня въ жизни, и для меня было бы очень тяжело не повидать ее еще разъ, еще разъ не пожить ея жизнью: проѣхать на пароходѣ, подъ шумъ колесъ вспоминать, думать, читать, писать.
Сегодня я сѣлъ на пароходъ въ Нижнемъ.
Литературный кружокъ, провожавшій меня, уже высадился.
Я стою у широкаго окна, и на душѣ пусто, и давитъ душу мысль, что уже немного близкихъ и дорогихъ остается пока со мной, а остальные остались тамъ, за этими широкими, безмолвными очертаніями воды, лѣса, далекихъ горъ.
Весна только начинается и вся еще охвачена пустотой. Едва примѣтна молодая зелень деревьевъ, только еще начинаютъ зеленѣть поля, и подавляютъ эту начинающуюся жизнь водная даль, да небо, да вѣтеръ. Въ уютномъ уголкѣ гдѣ-нибудь на палубѣ тепло, нѣжно ласкаеть солнце; но на открытомъ мѣстѣ пронизываетъ еще холодный вѣтеръ, и нѣтъ еще растворившей весь холодъ настоящей весны.
Нѣтъ того мгновенія, о которомъ говорятъ крестьяне: "вздохнула земля". Мгновенья, когда паръ идетъ съ земли. Паръ и ароматъ и тепло.
Когда холодный вѣтеръ смѣняется млѣющимъ, нѣжнымъ, какъ ласка, вѣтеркомъ -- вѣтеркомъ, который прозрачными волнами рябитъ надъ землей.
И когда такая весна приходитъ во-время, крестьянинъ крестится и думаетъ: "Быть урожаю". Думаетъ, но не говорить: боится сглазу.
Вечерѣетъ. Изъ окна я вижу только небо да края береговъ. И весь воздухъ кажется голубымъ, совершенно голубымъ, сперва нѣжнымъ, прозрачнымъ, а потомъ густымъ, темнымъ. Вода Волги еще мутна и, не отражая, не сливаясь съ небомъ, течетъ во тьмѣ широкой, грязной полосой.
Я смотрю, и картинки недавняго прошлаго проносятся въ головѣ.
Въ Петербургѣ, на улицѣ. Съ тяжелымъ грохотомъ везутъ снаряды, лафеты.
Вотъ я въ Москвѣ, въ китайскомъ магазинѣ.
Три китайца. Молодые, съ длинными косами, нѣжный рѣзецъ контуровъ. Что-то болѣзненное въ этихъ вздутыхъ складкахъ надъ раскрашенными глазами, въ прозрачной желтоватой кожѣ. Красивая рука, смущеніе и красота движеній.
Я спрашиваю:
-- Китайцы будутъ воевать съ нами?
Китайцы молча переглядываются между собою.
-- Нехорошо воевать,-- говоритъ одинъ...
-----
Большая столовая парохода загорѣлась электрическими лампочками. Публика дѣловая. Туристы, нарядныя дамы, ароматъ черемухи и липы, бархатныя синія ночи -- все это еще впереди.
Теперь же въ большинствѣ за столами сидятъ купцы -- то бородатые, старинные, то новые, внѣшнимъ видомъ напоминающіе иностранцевъ. Много и настоящихъ иностранцевъ. Говорятъ о войнѣ, о дѣлахъ.
Что касается до дѣлъ, то дѣлъ никакихъ, и единственный товаръ теперь -- деньги, товаръ, котораго "ни по чемъ не найдешь".
Какой-то москвичъ, бритый, круглый, одѣтъ съ иголочки, округленно жестикулируя, говоритъ:
-- Помилуйте, намъ, москвичамъ, въ пору и въ гробъ ложиться: весь оборотъ съ Сибирью сталъ. Вѣдь вся торговля съ этой Сибирью на векселяхъ. Ну, поставишь свой бланкъ, учтешь, и идетъ дѣло, а теперь ни съ какимъ бланкомъ векселя не проходятъ; этакую груду векселей извольте держать въ своемъ столѣ; кто же выдержитъ? Говорятъ о войнѣ...
II.
29-го апрѣля.
Послѣдній день по Волгѣ.
Завтра утромъ уже Самара.
Рѣка шире. Зелеными островами раскинулись по всему горизонту лѣса, рощи. Уютно пріютились къ нимъ домики, и идилліей вѣетъ отъ нихъ.
Въ Казани встрѣтилъ знакомаго инженера, тоже ѣдущаго на войну.
-- Когда ѣдете?
-- Мѣсяца черезъ три.
-- Почему такъ поздно?
-- Я приглашенъ командующимъ манчжурской арміей на постройку какой-то стратегической линіи въ тылу арміи. Постройка должна начаться съ момента начала наступательныхъ дѣйствій нашей арміи. Тогда командующій,-- мой разговоръ съ нимъ происходилъ 20-го февраля,-- говорилъ мнѣ, что это произойдетъ, если дожди не помѣшаютъ, въ іюнѣ, а если помѣшаютъ, то надо прибавить, слѣдовательно, еще на періодъ дождей два мѣсяца.
-- Такъ что наше теперешнее отступленіе отъ Ялу планомѣрно?
-- Вполнѣ. Я настаивалъ тогда ѣхать сейчасъ же, съ тѣмъ, чтобы, если не строить, то подготовить изысканія. Генералъ мнѣ отвѣтилъ: "Какія же изысканія, когда всѣ эти мѣста будутъ заняты съ весны непріятелемъ?"
-- Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же тогда тюренченскій бой, эти уничтоженные запасы въ Фынхуанченѣ?
Инженеръ пожалъ плечами.
-- Я -- не военный и въ военныхъ дѣлахъ ничего не понимаю.
-- Мнѣ представляется,-- обратился къ намъ пожилой военный артиллеристъ, завтракавшій также за нашимъ столомъ,-- дѣло въ слѣдующемъ видѣ: выполненіе плана кампаніи (несомнѣнно) затянулось въ японской арміи. Еще мѣсяцъ -- и, можетъ-быть, съ прибывшими изъ Россіи подкрѣпленіями наша армія могла бы не впустить японскую въ Манчжурію. Въ виду этого и работа шла въ двухъ предположеніяхъ: и на случай наступленія и на случай отступленія. Благодаря этому и необходимы укрѣпленіе полотна желѣзной дороги и подвозъ запасовъ. И при такомъ настроеніи арміи, при естественномъ желаніи поскорѣе помѣряться силами, можетъ-быть, и непосильной задачей уже было для ближайшихъ исполнителей плановъ командующаго удержаться въ рамкахъ указаннаго. Но, разъ дѣло сдѣлано, оно имѣетъ громадное значеніе для всего нашего дальнѣйшаго плана кампаніи. Всѣ эти гаубицы и осадныя орудія освѣтили картину будущихъ битвъ и сраженій въ томъ смыслѣ, и какія мѣры и контрмѣры надо предпринять, и съ чѣмъ намъ придется считаться. А узнать все это лучше вначалѣ, чѣмъ въ генеральномъ сраженіи.
-- И слѣдовательно, пока эти мѣры не будутъ приняты, мы отступаемъ? -- спросилъ я.
-- Первоначальный планъ остается въ силѣ...
III.
30-го апрѣля.
Путешествіе мое по Волгѣ кончается. Ставрополь прошли, проходимъ Жигулевскія ворота, черезъ часъ -- Самара, Все -- мѣста большихъ хозяйствъ, широкаго хлѣбопашества.
Хозяйство -- дѣло близкое моему сердцу, и я разспрашиваю о положеніи дѣль. Зима въ первой половинѣ была малоснѣжная. Почти до Новаго года дорогъ не было. Къ концу зимы снѣгу выпало много, но такъ какъ земля глубоко промерзла, то снѣгъ сошелъ, не впитавшись въ землю. Сухостью отличалась и осень прошлаго года. Въ общемъ, какъ результатъ, влаги въ землѣ мало, и разливъ Волги въ этомъ году очень небольшой. Вся надежда на атмосферные осадки, которыхъ въ этомъ году надо больше и значительно больше нормальныхъ. Сѣвъ въ разгарѣ, ждутъ дождей. Но дождей пока нѣтъ. Небо мглистое, и сухой туманъ застилаетъ горизонтъ. "Мгла стоитъ" -- то, что на мѣстномъ языкѣ называютъ "помохой". Во время выколашиванія и цвѣтенія хлѣбовъ такая "помоха" губительна. Каково ея вліяніе при посѣвѣ -- вопросъ совершенно не изслѣдованный, какъ не изслѣдовано, впрочемъ, и само явленіе "помоха". Несомнѣнный факта только тотъ, что хорошія сѣмена, хорошая пашня и своевременный посѣвъ даютъ колосъ сильный, здоровый, лучше сопротивляющійся "помохѣ". И чѣмъ новѣе земля, тѣмъ сопротивленіе большее. Но новыхъ земель мало, старыя въ общемъ, за ничтожными исключеніями, совсѣмъ не удобряются; трехпольная, самая истощающая землю культура процвѣтаетъ, и можно ли удивляться, что мѣста, бывшія нѣкогда житницами, теперь не выходятъ изъ неурожаевъ?
Единственный выходъ -- переходъ къ многопольной системѣ съ травосѣяніемъ.
Но и несвоевременный переходъ влечетъ за собой величайшія бѣдствія. Достаточно вспомнить Польшу, которая за этотъ несвоевременный переходъ поплатилась своей политической самостоятельностью. Потому что политика всегда -- только шапка экономики.
Въ Симбирскѣ сѣлъ на нашъ пароходъ "Некрасовъ" одинъ изъ піонеровъ новаго многопольнаго хозяйства. Человѣкъ предпріимчивый, но очень склонный къ риску. Повелъ дѣло въ широкихъ размѣрахъ, истратилъ болѣе милліона и теперь находится при послѣднемъ издыханіи. Вся его надежда на урожай этого года, но его управляющій того мнѣнія, что никакой надежды нѣтъ.
Реакціонный элементъ торжествуетъ. Грабящіе его ростовщики всевозможныхъ типовъ и шаблоновъ, возбуждаемые злобнымъ шипѣніемъ этого элемента, чувствуютъ себя и дѣйствуютъ открыто, во всю. Чуть не кричатъ:
-- Мошенникъ!
А этотъ "мошенникъ" разсвпалъ населенію этихъ мѣстъ больше милліона. Выстроилъ желѣзную дорогу, ввелъ въ теченіе двадцати лѣтъ цѣлый рядъ прочно установившихся новыхъ культуръ: люцерну, клеверъ, подсолнухъ, макъ, чечевицу; завелъ непосредственныя сношенія по сбыту всѣхъ этихъ хлѣбовъ съ міровыми рынками, представители которыхъ завели теперь здѣсь постоянныя конторы.
Придетъ, конечно, и для него исторія, но его уже не будеть. Судьба піонера и дѣло его безповоротно проиграны.
Онъ добродушно говоритъ:
-- И вотъ, подите, что значитъ русскій человѣкъ! Надо, чтобы пропали лучшіе годы жизни, масса труда, масса денегъ, чтобы каждый наконецъ сталъ разсуждать. Въ сущности, чего я хотѣлъ? Доказать, что въ некультурныхъ условіяхъ можно культурно устроиться? Что некультура ничему не мѣшаетъ?!..
Онъ смѣется:
-- Все-таки я понялъ въ концѣ концовъ, что я -- культурный одиночка... А отсюда все та же непоколебимая вѣра въ себя, какъ русскаго.
-- Да, милліоны -- большія деньги, и, исходя изъ принципіальной постановки вопроса, на эти деньги, въ общекультурномъ направленіи ихъ, какъ много можно было бы сдѣлать!
-- Можно, можно,-- торопливо соглашается мой спутникъ и, опираясь локтями о столъ, нервно ерошитъ свои уже посѣдѣвшіе волосы.
Коммерсанть за сосѣднимъ столомъ кончилъ свой ранній завтракъ, ковыряетъ въ зубахъ и, слушая нашъ разговоръ, такъ смотритъ, точно думаетъ:
"Дуракъ то, дуракъ!"
Піонеръ добродушно обращается къ нему и спрашиваетъ:
-- Какъ дѣла?
Не мѣняя лица, коммерсанть бросаетъ:
-- Не веселятъ...
И, помолчавъ, прибавляетъ:
-- Угнетеніе большое: на биржу хоть не ходи,-- неловко складывается дѣло. Вы что, до Самары?
-- Да.
-- Вотъ она.
Мы поворачиваемъ, и подходимъ къ пристани.
Есть мѣста, которыя только разъ въ жизни достаточно увидѣть, и то за наказаніе, но, вѣроятно, много у меня грѣховъ, что такъ тѣсно я связанъ съ этимъ прозаичнѣйшимъ городомъ въ мірѣ.
Мы шагомъ пробираемся въ гору по отвратительной булыжной мостовой. Солнце, жара; вѣтеръ вихрями крутитъ пыль и засыпаетъ лицо, глаза, шею.
Какія сонныя, какія прозаичныя лица! Изъ очень немногихъ живыхъ, съ иниціативой людей, жившій въ этомъ городѣ Яковъ Львовичъ Тейтель переведенъ отсюда. И въ нѣсколько мѣсяцевъ отъ всѣхъ его общественныхъ затѣй ничего не осталось.
И, Боже мой, какъ рады этому любители тишины и покоя, и какъ сладко спятъ на лаврахъ безъ доктора Гааза здѣшнія мѣста!
Да, правы, пожалуй, китайцы, говоря, что и отъ одного хорошаго человѣка весь міръ дѣлается уже лучше.
Хорошихъ людей нѣтъ или очень мало,-- хорошихъ въ смыслѣ идейномъ, а такъ, вообще, людей въ Самарѣ очень много, и съ каждымъ годомъ городъ растетъ и застраивается въ противоположность охватившимъ его со всѣхъ сторонъ поволжскимъ степямъ.
Тамъ, въ степяхъ, изъ года въ годъ все хуже и хуже, а за счетъ соковъ этихъ степей растетъ и ширится этотъ городъ.
-- Скажите, почему нѣтъ свободныхъ номеровъ въ гостаницахъ? Съѣздъ земскій, дворянскій?
Никакого съѣзда нѣтъ, а просто съ открытіемъ навигаціи поѣхалъ разный дѣловой людъ: торговцы, коммивояжеры.
-- Война чувствуется у васъ?
-- Война? Мы что? Щупайте пульсъ -- Москву, Петербургъ, а мы не скоро еще почувствуемь. Хотя, конечно, чувствуемъ и мы, но это не то, что въ Москвѣ и даже въ Варшавѣ.
-- Ну что жъ, побѣдимъ мы?
-- Мы? Да надо бы... Слухи вотъ только здѣсь разные ходятъ.
Разсказчикъ оживляется.
-- Господи, сколько слуховъ!
-- По-прежнему собираетесь, толкуете?
-- Да нѣтъ. Какъ-то эта война перемѣнила все: не узнаешь людей... То, что казалось единымъ, теперь стало стообразнымъ: каждый при своемъ мнѣніи. И такъ: съ вами будетъ вашего мнѣнія, а съ другимъ -- другого... Чушь какая-то и большая пошлость!..
IV.
1-го мая.
Безоблачное утро, нарядное, праздничное. Съ размаха останавливается у платформы скорый скбирскій поѣздъ въ составѣ пяти вагоновъ Международнаго Общества. Изъ щегольскихъ вагоновъ подъ тѣнь дебаркадера спѣшатъ разныхъ формъ военные. Мундиры больше штабные, инженерные. Лица спокойныя, удовлетворенныя: одно дѣло кончили, другое тамъ впереди, а пока передышка, покои, интересы туристовъ. Я нахожу своихъ, мы весело здороваемся.
Въ переноскѣ вещеи, въ суматохѣ быстро проходятъ двадцать минутъ остановки, и поѣздъ уже трогается.
Послѣднія милыя, дорогія сердцу лица стоятъ тамъ на платформѣ, и въ первый разъ, какъ молніей, прорѣзывается сознаніе, что ѣдешь далеко-далеко, къ чему-то большому, невѣдомому... и страстный порывъ назадъ пробуждается въ душѣ, а сила, не отъ меня зависящая, уноситъ меня все быстрѣе впередъ. Едва видны фигуры, поворотъ -- и все исчезло, а въ душу, охваченную пустотой, ужъ врываются новыя впечатлѣнія,-- сверкающія зеленью поля, безмятежная даль ихъ. Мало этихъ впечатлѣній, чтобы заполнить нестерпимую пустоту. А вотъ идетъ навстрѣчу мой знакомый и сотоварищъ, высокій, молодой инженеръ В.
-- Какъ хорошо, Викторъ Петровичъ, что вы пришли,-- говорю я и крѣпко жму его руку.
Я теперь радъ ему, какъ самому близкому, потому что этихъ близкихъ моихъ зналъ и онъ,-- съ нимъ теперь еще тѣснѣе связались они.
-- Идемъ въ столовую, тамъ всѣ.
Мы идемъ по вагонамъ, насъ мягко покачиваетъ, въ открытыя двери купэ мы видимъ, что дѣлается тамъ внутри. Шашки, военныя пальто, чемоданы, масса вещей, кое-гдѣ изъ-за нихъ выглядывающія лица. Лица -- какъ книги въ обложкахъ, красивыхъ, простыхъ, но всѣ съ невѣдомымъ содержаніемъ.
Вотъ и столовая, съ необычной, исключительно почти военной публикой.
В. знакомитъ насъ, мы прикладываемъ съ каждымъ по очереди рукy къ козырьку и затѣмъ жмемъ другъ другу руки.
-- Кофе? Чай?
Да, здѣсь уже запахло войной. Я пью кофе и слушаю.
За сосѣднимъ столомъ говоритъ докторъ-хирургъ, профессоръ кіевскаго университета. Мягкая, плавная рѣчь интеллигента. Пиджакъ, маленькая шапочка на головѣ. Онъ говоритъ о консервативномъ направленіи современной хирургіи въ смыслѣ стремленія сохранять по возможности поврежденные члены, говоритъ о безполезно отрѣзанныхъ цѣлыхъ горахъ рукъ и ногъ во время седанской кампаніи у французовъ.
-- Прежде одно сомнѣніе уже требовало ампутаціи, а теперь то, что прежде было внѣ сомнѣнія въ смыслѣ ампутированія, теперь не ампутируется. Конечно, громадное значеніе пмѣетъ и современное ружье, пуля. Самая гуманная -- японская, 6 1/2 всего калибра.
-- А наша?
-- Семь съ небольшимъ. Такая же, какъ и у всѣхъ остальныхъ. Японская пуля насквозь пробиваетъ желудокъ, кишки, легкое -- и черезъ двѣ ведѣли человѣкъ опять на ногахъ.
-- А если въ кость?
-- Раздробляетъ.
-- Ну?
-- Ну, и заживаетъ, срастается: ранка такъ мала, что сейчасъ же затягивается, и доступа воздуха нѣтъ.
-- А почему же,-- спрашиваю я,-- и другимъ арміямъ не завести такія же ружья?
-- Дѣло въ томъ,-- отвѣчаетъ докторъ,-- что эти ружья очень легки. Съ такими ружьями, какъ показалъ опытъ, проигрываются войны. Правда, патроновъ можно носить на 20 больше,-- нашъ солдатъ имѣетъ 120 патроновъ, японскій -- 140, но смертность отъ нашихъ ружей на 30% больше. Японскія ружья хороши только на близкой дистанціи, такъ какъ первоначальная скорость ихъ 700, а у нашихъ -- 600 только, какъ у французскихъ и нѣмецкихъ, но зато на 1.000 метровъ наши бьютъ выше, и затѣмъ -- у нашихъ прямой бой.
-- Прямой бой?
-- Не навѣсный прицѣлъ.
Докторъ употребляетъ много спеціальныхъ словъ, коюрыя изъ моей памяти, не-спеціалиста, ускользаютъ.
Доктора слушаетъ большой кружокъ военныхъ. Въ центрѣ сидитъ штабный офицеръ, блондинъ, съ широкимъ открытымъ лицомъ, лѣтъ 35-ти, начальникъ штаба 9-й дивизіи.
Онъ поддакиваеть, называетъ разныя системы ружеий
Разговоръ переходитъ на пушки. И пушки у насъ оказываются не плохими, хотя какая-то французская фирма выше Круппа. И лучшими оказываются французскія пушки, а у насъ пушки отъ французовъ, какъ и ружья.
-- А осадныя?
-- Вѣдь это только на Ялу. Дальше ихъ не будетъ.
-- Почему?
-- Девятьсотъ пудовъ вѣсу.
-- Такъ что японцевъ мы побьемъ?
-- Никакого сомнѣнія.
Смотрю на лица: сомнѣвающихся нѣтъ.
Молодой военный инженеръ К., завоевавшій уже, очевидно, право говорить и думать, что хочетъ, перебиваетъ:
-- Какъ вамъ не надоѣстъ все о томъ же? Исключительный народъ русскіе: у нихъ не существуетъ настоящаго. Настоящимъ они никогда не живутъ. Сегодня вѣдь 1-е мая. Нѣмецъ въ этотъ день сплошь выходитъ въ поле, бѣжитъ къ рощѣ на велосипедѣ, верхомъ, на своихъ двоихъ сорвать вѣтку. Сорвалъ и смотритъ на нее, и счастливъ, и весь въ своемъ мгновеніи: все забыто. А русскій какъ разъ въ это мгновеніе и подымаетъ всѣ проклятые вопросы -- прошедшаго, будущаго, всего, чего хотите, только не настоящаго -- настоящаго, даннаго мгновенія,-- оно для него не существуетъ. Первое мая -- остановимъ поѣздъ, выйдемъ въ поле, потребуемъ вина.
Полный, съ сѣдыми, раздвоенными бакенбардами, полковникь степенно отвѣчаетъ:
-- Ну, поѣздъ намъ остановить не позволятъ, а вино и здѣсь есть...
Завтракъ кончился, устраиваются карточные столики, играютъ въ шахматы, уходятъ спать. Весь поѣздъ погруженъ въ пріятное ничегонедѣланіе.
Въ шесть вечера обѣдъ. Кормять вкусно: завтракъ -- два, обѣдъ -- три блюда. Водки, вина пьютъ совсѣмъ мало. Въ ходу сельтерская, содовая, нарзанъ. Чувствуется, что или берегутъ деньги, или ихъ мало. Послѣднее -- вѣрнѣе. Приготовленія къ дорогѣ съѣдаютъ всѣ деньги. И чѣмъ моложе люди, тѣмъ больше у нихъ вещей. Старшіе смѣются и говорятъ:
-- Все это, такъ называемое полезное придется бросить,-- плакали ваши денежки, только и видѣли ихъ.
-- Но, помилуйте, ванна резиновая, она занимаетъ очень мало мѣста.
-- Ха-ха!
Другой говоритъ:
-- Я везу только лошадь.
-- Именно то, что совершенно не нужно.
-- Почему?
-- Да сдохнетъ тамъ ваша лошадь. Нужна тамошняя, которая листья на деревьяхъ ѣстъ; нѣтъ листьевъ -- кожу, кожи нѣтъ -- засохшій стебель гаоляна, кукурузы ѣстъ. А наша только смотрѣть да плакать да умирать будетъ. Сперва ослѣпнетъ отъ слезъ, а потомъ околѣетъ. По горамъ отвѣснымъ наша тоже не всползетъ, а тѣ какъ кошки лазять. И шкура у нихъ въ три раза толще, это имъ подарила мудрая мать-природа, какъ средство противъ непросвѣтной тьмы-тьмущей комаровъ, слѣпней, оводовъ.
-- Но всѣ везутъ лошадей.
-- Ну что жъ? Китайцы ѣдятъ лошадиное мясо. Вотъ мулъ тамошній, а еще лучше -- высокій оселъ съ шелковой шерстью. Ну, и тамъ цѣна имъ тысяча рублей.
Толстый капитанъ плюется.
-- Шесть часовъ вечера, а жара, какъ въ полѣ. Вотъ переѣдемъ Байкалъ, дамъ не будетъ, сниму все -- въ рубашкѣ ходить буду...
Двѣнадцать часовъ ночи -- жара. Всѣ не спятъ: ждутъ телеграммъ. Никакихъ. Ни одного номера здѣшней газеты. Остальныя имѣются, но всѣ прочитаны. Спать.
V.
2-го мая.
Сегодня, проснувшись, открылъ-было окно и сейчасъ закрылъ: холодно,-- мы на Уралѣ.
Дорогу отъ Уфы до Златоуста проѣхали ночью. И сколько я ни ѣздилъ, всегда поѣзда и туда и обратно проходять ее ночью. А между тѣмъ почти вся эта мѣстность -- одна изъ живописнѣйшихъ въ мірѣ, а сама дорота -- одно изъ чудесъ искусства. Если бы было сколько-нибудь вниманія къ публикѣ, если бы желѣзнодорожное начальство чувствовало сколько-нибудь необходимость быть чуткимъ къ интересамъ туристовъ, то, конечно, и эту дорогу и мостъ черезъ Волгу, тоже одно изъ чудесъ (изъ роскошныхъ системъ -- второй въ мірѣ по величинѣ продетовъ), проѣзжали бы днемъ. Что вниманіе! Надо забыть о существованіи публики, общества, забыть, не помнить, удивиться, когда скажутъ, что есть какое-то общество, публика,-- чтобы поступать такъ, какъ поступаеть уже больше десяти лѣтъ желѣзнодорожная администрація. Распоряжайся она гдѣ-нибудь на Альпахъ, кончилось бы тѣмъ, что міръ забылъ бы, пожалуй, и объ Альпахъ.
Захватили самый конецъ Уфа-Златоустовской дороги, поездъ подходить къ Златоусту.
-- Одно названіе чего стоитъ,-- замѣтилъ военный инженеръ.
-- Не торопитесь, Сергѣй Ивановичъ, язвить,-- отвѣтилъ ему маленькій молодой казакъ съ глазами на выкатѣ, съ безшабашнымъ выраженіемъ лица.
Дѣйствительно, когда поѣздъ завернулъ и въ ущелъѣ сверкнулъ и сразу развернулся съ своими прудами и заводами Златоустъ, весь окруженный контурами горъ, Сергѣй Ивановичъ вскрикнулъ:
-- Чортъ побери! Дѣйстительно, вѣдь хорошо! Вотъ гдѣ поселиться и пожить и забыть обо всемь и вся. Давайте -- Богъ съ ней, тамъ съ войной -- останемся здѣсь, а?
Какой-то армейскій офицеръ, лысый, пожилой, съ некрасивымъ лицомъ, съ Владимиромъ за 25-лѣтнюю службу, смотря въ окно, задумчиво проговорилъ:
-- Это напоминаетъ нашу крѣпость на границѣ Афганистана.
Онъ помолчалъ и прибавилъ, какъ мысль, вслухъ.
-- Года не проходило, чтобы кто-нибудь съ ума не сошелъ. Все больше доктора. Нашъ братъ потверже, дуетъ себѣ съ утра до вечера водку -- и горя мало.
Мы уже огибали поселки Златоуста.
-- И какъ это у нихъ все ловко,-- говорилъ Сергѣй Иваповичъ.-- Такъ и ставятъ дома по косогору. видите, укломъ крышъ такой же, какъ и скатъ косогора, очевидно, и фундаментъ не ватерпасять. Все-таки нѣкоторое разнообразіе. ходитъ себѣ по комнатѣ, идетъ въ одну сторону -- въ гору, идетъ назадъ -- съ горы. Чего ни выдумаеть человѣкъ въ интересахъ разнообразія! Мы вотъ на войну ѣдемъ, а они... А это что же? Два кладбища: одно побольше, другое поменьше. Одно, вѣроятно, для самоубійцъ, убѣжавшихъ отъ разнообразія. Интересно, которое изъ двухъ, въ такомъ случаѣ?
На вокзалѣ, въ открытыхъ лавчонкахъ, кустари продаютъ свои издѣлія: ножи, сабли, вилки, все -- убогое, низкаго качества.
Когда-то, очень давно, здѣсь процвѣтало это дѣло, но вотъ умеръ какой-то мастеръ и, какъ и изобрѣтатель греческаго огня, унесъ свой секреть въ могилу.
-- Говорятъ, очень богатый край?
-- Да, но онъ въ рукахъ казны.
Одна поразившая меня новинка: громадныя кучи каменнаго угля.
-- Откуда?
-- Мѣстный.
-- Давно?
-- Два-три года.
-- Далеко отсюда!
-- Нѣтъ, гдѣ-то близко.
Жизнь, значитъ, все-таки идеть впередъ.
Уже зовутъ въ поѣздъ, и мы ѣдемъ; извиваясь, взбираемся на уральскій водораздѣлъ. Гдѣ-то подъ самымъ Златоустомь горить лѣсъ. Мы то совсѣмъ близко подъѣзжаемъ къ нему, то опять уходимъ. Въ одномъ мѣстѣ описываемъ полный крутъ и возвращаемся къ тому же мѣсту, но уже на десятки саженей выше. Горящій лѣсъ у самаго полотна. Очевидно, горить уже не первый день; но очевидно также, что лѣсной пожаръ никого не заботитъ, благо горитъ отъ полотна: перемѣнится когда-нибудь вѣтеръ, повернетъ назадъ, и самъ собой прекрататся пожаръ.
А вотъ и Міасъ -- ворота въ царство золотыхъ розсыпей. Недалеко, въ селѣ Масловкѣ, все село занимается поискомъ золота: богатѣютъ, разоряются, обманываютъ. Очень интересная, совершенно особенная жизнь этихъ казаковъ-золотоискателей.
Жизнь и въ нашемъ поѣздѣ, впрочемъ, особая, ни на что обычное не похожая. Наши пять вагоновъ -- всѣ изъ отдѣльныхъ купэ, всѣ соединенные гармониками, съ центромъ -- столовой,-- напоминаютъ гостиницу съ длинными коридороми, съ открытыми дверями во всѣ номера. Что-то общее на всемъ съ безконечнымъ разнообразіемъ въ частностяхъ. Въ одномъ купэ идеть карточная игра. Нѣсколько человѣкъ окружили играющихъ и внимательно слѣдятъ за игрой. Въ другомъ -- молодой офицеръ внимательно выслушиваетъ какой-то горячій разсказъ смущенной барышни. Въ слѣдующемъ одиноко сидить офицеръ и внимательно смотрить на концы своихъ вытянутыхъ ногъ. Толстый капитанъ, несмотря на холодъ, сидить безъ сюртука, съ открытымъ окномъ, и чиститъ револьверъ. А то просто гуляютъ по коридору, остановятся, посмотрять, дальше пойдутъ. Послѣднюю телеграмму принесъ кондукторъ. Э, чортъ, опять все то же, что уже читали! Ну, и провинція: когда къ нимъ новости доходятъ? Пять дней ѣдемъ -- и все тѣ же телеграммы. Ну, вотъ въ Челябинскѣ узнаемъ.
Телеграмму все-таки прочитываютъ.
-- Какъ будто мы не хотимъ оставлять Ляояна?
-- Да, интересно, на что рѣшится командующій.
-- Насъ-то ужъ не станетъ ждатъ, рѣшилъ уже, навѣрное.
-- Неужели останется въ Ляоянѣ?
-- А неужели же уйдетъ?
-- А по-моему, уйти до осени,-- пусть-ка потянется за нами. Лѣтомъ дожди, а послѣ дождей, какъ окажется у насъ войска тысячъ четыреста, ясно станетъ, что и войнѣ конецъ.
-- Кстати, не выпить ли пива?
И мы опять въ столовой.
За столикомъ нѣсколько человѣкъ говорятъ о Горькомъ, Чеховѣ, Андреевѣ.
Память у Сергѣя Ивановича поразительная: цитируетъ цѣлыми страницами.
-- Какъ хотите,-- говоритъ докторъ-профессоръ,-- а всѣ темы андреевскія -- патологическія. Идите на наши лекціи и убѣдитесь.
-- А Достоевскаго темы? -- перебиваеть Сергѣй Ивановичъ.
-- Ну что жъ, и Достоевскаго.
-- Нѣтъ, давайте лучше выпьемъ.
-- Горькій, конечно, громадный талантъ, но свое уже сказалъ.
-- А про какой талантъ не говорили того же? Молодой человѣкъ еще, только-что развертывается.
-- Однако книги его пошли тише.
-- Да теперь до какихъ книгъ? А вотъ кончится война, я первый, даромъ что уже три раза покупалъ и читалъ, опять куплю и прочту. Если, конечно, къ хунхузамъ не попаду.
-- А на этотъ случай вотъ,-- перебиваетъ Викторъ Петровичъ и показываетъ Сергѣю Ивавовичу баночку съ сулемой.
-- Ну, вы хотя синильною, что ли, запаситесь, а то вѣдь мучиться сколько же будете? Нѣтъ, вотъ я бы на мѣстѣ нашихъ писателей ничего бы во время войны и писать не сталъ. Все равно, что ни напишешь -- ничего не прочтугь. Вотъ шестой день книгу пишу я, двухъ страницъ не прочелъ, газеты бросилъ, телеграмму поскорѣй -- ну, еще такъ.
Ко мнѣ обращается профессоръ:
-- Правда, что Андреевъ пьетъ запоемъ?
-- Въ роть ничего не беретъ.
Какой-то офицеръ спрашиваетъ:
-- А правда, что у Горькаго три имѣнія?
-- Ни одного и ни одного гроша за душой.
Сергѣи Ивановичъ съ комической мрачностью говоритъ:
-- Все изовралось, изолгалось! Что будетъ со мной, несчастнымъ, если меня убьютъ японцы!
-- А пока давайте въ карты играть.
-- Какая игра! Подходимъ къ Челябинску.
Всѣ рады остановкѣ на два часа и веселой гурьбой высыпаютъ на платформу. До сихъ поръ войны не чувствовалось, но здѣсь она уже чувствуется. Кромѣ нашего поѣзда, стоятъ еще два воинскихъ, готовые къ отходу. Все это время идетъ отправка только сибирскихъ войскъ на театръ военныхъ дѣйствій..
Въ буфетѣ -- офицерская семья, задумчивыя лица; съ ними сидить уѣзжающій на войну кормилецъ -- сутуловатый, съ нуждой на лицѣ, армейскій офицеръ. Какими щеголями выглядятъ офицеры нашего наряднаго поѣзда!
Зала третьяго класса переполнена семьями, провожающими своихъ мужей-казаковъ. Дѣти одиноко прижались къ бабамъ, а мужчины, всѣ хмѣльные, всѣ съ желтыми околышами, осовѣло, безъ цѣли ходятъ, заглядываютъ на платформу, возвращаются и; подумавъ, идутъ опять къ буфету.
Видя меня стоящимъ праздно, подходитъ хмѣльной казакъ.
-- Вотъ двухъ сыновей отправляю. Надо... Да, да, отправляю... Всей семьей пріѣхали провожать, вотъ уже недѣлю живемъ... Теперь ужъ скоро: дня черезъ три, говорятъ, повезутъ.
Казакъ размахиваетъ руками, пьяненько жмется и не то улыбается, не то зубы скалитъ. Мочальнаго цвѣта сбитая борода, круглое, съ мелкими чертами, плоское лицо.
Подходитъ его сынъ, похожій на отца, но помоложе.
-- Богъ этотъ самый сынъ мой и будетъ: онъ и ѣдетъ... Вотъ, докладываю, что, значитъ, черезъ три дня...
Тоже выпившій, сынъ строго обрываетъ отца:
-- Я тебѣ вѣдь объяснилъ,-- онъ начинаетъ говорить медленно, раздѣльно:-- сперва отойдетъ артиллерія, потомъ женское...
-- Какое женское?
-- Ну, сестры тамъ, что ли, а тутъ ужъ за ними и мы...
-- Ну, и я вотъ такъ докладывалъ.
-- А ты помни: сперва артиллерія...
Я ухожу на телеграфъ.
На обратномъ пуги меня опять ловитъ отецъ-казакъ: около него уже два сына; всѣ трое -- одно лицо, но младшій совершенно трезвъ.
-- А этотъ,-- показываеть отедъ на младшаго,-- семь мѣсяцевъ всего какъ съ западной границы вернулся, а теперь вонъ куда перебросило: на восточную. Ну что жъ? Повоевать надо: зато земли прибавится. Говорятъ, и земли же -- наши ничего противъ ихнихъ не стоятъ. А вы сами тоже туда? Въ какое мѣсто?
-- Въ Ляоянъ!
-- Въ самое пекло, значитъ?
-- Я не буду драться.
-- Какъ угадаешь? Не ждали, не гадали тутъ, а вотъ приходится, а въ пеклѣ да чорта не увидѣть...
Мотаетъ головой, машеть рукой:
-- Шашкой доброй, а то и винтовкой запасайся: какъ разъ и пригодится. Може, моихъ тамъ встрѣтишь, а то и выручите, можетъ, другъ дружку.
-- А какъ звать?
-- Андрей, а это Иванъ Кабановы. Запомни. А вы тоже въ лицо вглядитесь: на чужой сторонѣ встрѣтитесь, какъ свои будете.
Мы жмемъ руки и расходимся.
VI.
3-го мая.
Ночью не спалось. На какой-то маленькой станціи насъ нѣсколько человѣкъ вышло изъ вагона. Стояла въ темнотѣ одинокая фигура. Подошелъ ближе.
-- Татаринъ,-- говоритъ Сергѣй Ивановичъ.
-- Татаринъ-то татаринъ,-- отвѣчаеть фигура,-- да крещеный.
-- Татаринъ? Какъ же это ты, братецъ мой: крестился?
-- Такъ, додумался.
-- Додумался?! Какъ же ты додумался?
-- А что, запрещено?
-- А что же ты тутъ дѣлаешь?
-- А вотъ сына караулю. Въ солдатахъ, ѣдеть на войну, письмо прислалъ. Вотъ и караулю.
-- Давно караулишь?
-- Недѣлю. Сказываютъ, черезъ четыре дня еще.
-- Охота видаться?
-- Повидаться ладно,-- наказать насчетъ земли надо.
-- Какой земли?
-- Да вотъ, что послѣ войны отберутъ: земля, сказываютъ, больно хороша,-- такъ вотъ участочекъ бы прихватилъ: все равно тамъ же будетъ. Тамъ, можетъ, заслужитъ, такъ креста, видно, не надо,-- пусть участокъ проситъ, а крестъ другому.
И еще на одной станціи сегодня утромъ столпиласъ кучка переселенцевъ изъ новаго поселка тутъ же около вокзала.
-- Ну, что война?
-- Война... Всѣхъ погнали, остальныхъ черезъ мѣсяцъ въ ополченіе, а весна, вишь, поздняя,-- такъ, видно, нынче и сѣять не придется. Съ кѣмъ сѣять? Только старики и останутся.
Другой голосъ, сонный:
-- А хоть и не сѣять: что въ ней? Солонецъ -- солонецъ и есть. Пускай бы всѣхъ угоняли и съ бабами и ребятишками,-- земли тамъ, толкуютъ, не родня здѣшнимъ. Такъ ходомъ бы пошло дѣло: впереди войско, а сзади мы на участки выѣхать...
-- Да вѣдь, хоть и завоюемъ, хозяева земель тамъ налицо.
Съ тревогой спрашиваютъ:
-- Еще какіе хозяева?
-- Китайцы.
-- Когда завоюемъ, какой же китаецъ тогда? Коли ты китаецъ, долженъ уходить тогда.
-- Куда?
-- На свое мѣсто.
-- Да онъ и сейчасъ на своемъ мѣстѣ.
-- Коли намъ достанется земля, такъ, видно, уже мѣсто не его будетъ.
-- И воюемъ мы не съ китайцемъ, а съ японцемъ.
Звонокъ. Мы въ вагонахъ у оконъ. На насъ угрюмо смотритъ только что разговаривавшая съ нами группа.
И съ кѣмъ изъ крестьянъ ни заговоришь здѣсь въ Сибири, для всѣхъ эта война -- какой-то походъ въ обѣтованную землю. И землю отдадутъ имъ, сибирякамъ, потому что всѣхъ своихъ мужей-кормильцевъ отдали на войну.
-- И армію свою и ополченіе; намъ первымъ и почетъ послѣ войны.
Я смотрю въ окна. Все такая же ровная, какъ ладонь, мѣстность.
Признаковъ весны все меньше и меньше. Береза -- и та еще стоитъ голая. Прошлогоднее жнивье торчитъ. Урожай въ прошломъ году былъ громадный, но весь погибъ отъ дождей, и хлѣбъ ѣдятъ солодовый, тяжелый.
-- Животами замаялясь,-- говорятъ крестьяне -- и дождей съ осени и зимой снѣгу много было,-- вишь вода въ полѣ, какъ въ рѣчкѣ, стоитъ, а земля раскиселилась вся,-- не воткнешь соху. Поѣхали-было пахать, да только лошадей завязили, утопили,-- такъ ни съ чѣмъ и вернулись.
Мѣста, по которымъ я ѣду, знакомыя мнѣ. Въ послѣдній разъ я проѣзжадъ здѣсь въ 1898 году. И за шесть лѣтъ даже на глазъ произошла большая перемѣна. Все больше и больше встрѣчаегся новыхъ поселковъ, только-что выстроенныхъ -- въ 10--15 избъ. Иногда и избъ еще нѣтъ, а землянки, или просто шатеръ, лѣсъ подвезенъ, ребятишки играютъ, баба что-то кипятитъ въ котлѣ на воздухѣ, а крестьянинъ тутъ же пашетъ, можеть-быть, впервые отъ сотворенія міра поднимаемую землю. Очевидно, это переселенцы, этой весной только пріѣхавшіе.
Верстъ на пятьдесятъ къ югу отъ дороги тянутся сравнительно плохія земли, солончаковатыя, но потомъ онѣ становятся все лучше и лучше. Между Барнауломъ и Семипалатинскомъ участокъ земли Кабинета Его Величества, въ 40 милліоновъ десятинъ, по качеству представляетъ собою исключительный въ мірѣ. Какія пшеницы тамъ -- на 300 пудовъ на десятину, а хлѣбъ изъ такой пшеницы и безъ крупчатки бѣлый. А какіе маки и подсолнухи могутъ родиться!
Кабинетъ сдаетъ эти земли въ долголѣтнюю аренду по 30 копеекъ десятина. Отъ всей души совѣтую знающимъ хозяйство людямъ съ небольошими средствами ѣхать сюда. Они составять себѣ состояніе.
Пріѣдутъ и безъ моего совѣта: черезъ 10 лѣтъ такигь счастливыхъ условій уже не будетъ. Правда, трудно съ рабочими руками, но пока много бѣглыхъ, и киргизы понемногу пріучаются. Очень выгодно и скотоводство. Англичане ссужаютъ жителей и машинами и даже деньгами на покупку скота.
Что англичане стали хорошими знакомыми Сибири, можно судить хотя бы по тому, что въ кіоскахъ даже небольшихъ станцій на прилавкѣ разложены и англійскія книги. Ѣдущій въ нашемъ поѣздѣ англійскій полковникъ показалъ на нихъ своему спутнику, тоже англичанину, и оба улыбнулись.
Интересна фигура англійскаго полковника. Онъ высокаго роста, худой, стройный. Лицо сухое, красивое, но рѣзко очерченное, бритый. Похожъ на Юлія Цезаря, какъ его передаетъ Качаловъ, лѣть сорока. На немъ изъ бумажной матеріи, цвѣта посохшей травы, тужурка. Очень простая въ покроѣ, какъ наши рубахи, со множествомъ кармановъ. Маленькіе черные погоны съ четырьмя золотыми нашывками, золотой аксельбантъ черезъ плечо и кепи. Въ сравненіи съ нимъ экипировка нашихъ военныхъ тяжелая, англичанина -- вдвое легіе, и онъ кажется вслѣдствіе этого и подвижнымъ и эластичнымъ. Въ одномъ изъ кармановъ у него записная книжка, онъ вынимаетъ ее, по временамъ что-то отмѣчаетъ. Онъ выходитъ къ завтраку, обѣду, постоянно гуляетъ на остановкахъ, остальное вреля проводитъ въ своемъ купэ. Въ открытую дверь я увидѣлъ чернильный приборъ, исписанную бумаѵу.
Сѣли англичане эти въ Омскѣ. Они сѣли, а молодой казакъ, начальникъ штаба и еще нѣсколько офицеровь изъ нашего поѣзда высадились. Три дня, проведенные вмѣстѣ, уже сблизили насъ, и мы горячо попрощались съ ними, до скораго, впрочемъ, свиданія въ Ляоянѣ.
Въ Омскѣ весь вокзалъ набить военными. Здѣсь и изъ Ташкента, и изъ Вѣрнаго, а изъ Семипалатинска. Саперная рота, друзья пріятели Сергѣя Ивановича, прошли 1.800 верстъ со скоростью до 50 верстъ въ день въ среднемъ во время распутицы.
Видъ у всѣхъ здоровый, сильный. Сибирскій четвертый корпусъ готовъ, и сибирцы не нахвалятся имъ.
И въ Омскѣ новостей, кромѣ взорвавшейся японской миноноски, никакихъ. И тревожно, озабоченно слышатся вопросы:
-- Неужели же рѣшили оставаться въ Ляоянѣ?
-- А почему и не оставаться?
-- Потому что что рискъ, отступленіе -- дѣйствіе навѣрняка.
-- Но, можетъ-быть, и не рискъ?
Что намъ отсюда видно?.. Мѣстные жители Омска сообщили намъ двѣ новости. Двухъ японцевъ арестовали. Одинъ изъ нихъ нанимался прачкой и оказался офицеромъ генеральнаго штаба.
Другая новость, что около сотни японцевъ ушли въ Монголію, съ цѣлью выйти на Забайкальскую дорогу. Но казаки-охранники предупреждены, и мѣры приняты.
Сергѣй Ивановичъ очень шумно прощается со своими друзьями. И весело смотрѣть на него! Говоритъ имъ длинную рѣчь. Слушаютъ всѣ, всѣ смѣются, и поѣздъ отходитъ.
-- Какіе люди! Люди какіе! -- говорить Сергѣй Ивановичъ, входя въ столовую, въ курительное ея отдѣленіе: -- и повѣрьте, милостивые государи, что отсутствіе ихъ въ нашей каталажкѣ... извините, производитъ незамѣнимую пустоту. Человѣкъ, гарсонъ, кельнеръ! Булылку моего вина!..
VII.
5-го мая.
Раньше всѣхъ встаютъ три полковника, три массивныхъ полковника, какъ говоритъ Сергѣй Ивановичъ, и капитанъ съ орденомъ Владимира. Въ 8 часовъ всѣ они, люди уже пожилые, налаженные, не спѣша пьютъ свой кофе стаканами, въ отличіе отъ гвардіи, которой кофе подаютъ въ кофейникахъ. Пьютъ и методично разговариваютъ. Говорятъ объ уставахъ, параграфахъ этихъ уставовъ, интересы полковниковъ тѣсно ограничены ихъ службой въ смыслѣ держанія ухо востро, чтобы не дать маха несоблюденіемъ какого-нибудь изъ многочисленныхъ параграфовъ своихъ многотомныхъ уставовъ и тѣмъ сразу не свести на нѣтъ все то, что многолѣтнимъ кропотливымъ, и скучнымъ трудомъ, нечеловѣческой выдержкой ими пріобрѣтено уже. Не много здѣсь, среди всѣхъ этихъ молодыхъ, дѣлающихъ свою карьеру, но много тамъ, въ своемъ резервномъ батальонѣ въ роли отца-командира, когда утромъ съ очками на носу въ своей землянкѣ со своимъ адьютантомъ будегъ онь просматривать и подсчитывать многочисленныя вѣдомости довольствія, фуража, аммуннціи и ломать голову надъ остатками.
Все это они уже и теперь переживаютъ, ощущаютъ, живутъ всѣмъ этимъ, своими Петями, Гришами, которые теперь тамъ, въ корпусахъ, держатъ экзамены, и взыщутъ строго, если Пети и Гриши останутся, потому что дорого имъ ихъ такъ дорого доставшееся благополучіе. Потому что всякій, покушающійся на ихъ благополучіе, будь то и единоутробный -- наьбольшій ихъ врагъ. Они любятъ это благополучіе и для минутнаго счастья готовы даже поступиться многимъ. Но здѣсь, въ вагонѣ, полковники озабоченно бесѣдуютъ, киваютъ другъ другу короткимъ кивкомъ да ждутъ не дождутся, когда соберется компанія въ винтъ. Трое изъ нихъ еще тяготѣютъ къ преферансу, но четвертаго партнера нѣтъ, и играютъ въ винтъ.
Капитанъ съ Владимиромъ за двадцатипятилѣтнюю службу и съ большимъ некрасивымъ носомъ уже двадцать лѣтъ въ капитанскомъ чинѣ. Передъ самой войной его опять обошли.
-- Полковой командиръ нашелъ болѣе достойнымъ другого, хоть и болѣе молодого. Дѣти догоняютъ! -- смѣется онъ.
Высокій, сгорбленный, съ обидой въ душѣ и съ добродушиимъ презрѣніемъ къ обижавшимъ, капитанъ участвовалъ въ турецкой кампаніи въ нѣсколькихъ сраженіяхъ.
-- Награды получали?
Смѣется.
-- Какъ и всѣ, получилъ медаль.
Я вспоминаю военныхъ съ грудью, какъ у капитана, обвѣшанной орденами, ни въ одномъ сраженіи не побывавшихъ. Вспоминаетъ прошлый походъ.
-- Очень ужъ безпечны. Въ прошлую кампанію на аванпостахъ дежурный: "Ну, чорта тамъ еще выходитъ,-- все равно ничего не видно, да впереди и кавалерія, ну, и пускай караулитъ". А на разсвѣтѣ придешь на караулы, смотришь, а они лицомъ къ нашимъ войскамъ. Да съ турками и не бывало ночныхъ дѣлъ. Разъ только и случилось, да и то не турки, а наши же лошади съ коновязей сорвались. Темно, ни зги, несется что-то, и пошла пальба. Ну, проснулись, положимъ, быстро, въ одно мгновенье; всѣ на мѣстахъ и при ружьяхъ. Лошади отъ выстрѣловъ шарахнулись, да къ туркамъ. Ну, и тамъ пошла пальба. Пострѣляли, вострѣляли, темъ и кончилось,-- опять спать легли.
-- Ну, здѣсь спать не придется,-- замѣтилъ кто-то.-- Хотя...-- и махнулъ рукой.-- Въ послѣднюю китайскуіо кампанію хунхузы успѣли подкрасться, убили часовыхъ, отвязали лошадей, верхомъ на нихъ и маршъ. Выскочили,-- что тутъ дѣлать? А горнистъ и догадайся въ рожокъ затрубить. Лошади безъ уздечекъ, какъ одна, и повернули назадь,-- всѣхъ хунхузовъ, человѣкъ двѣсти, привезли обратно, такъ живьемъ всѣхъ и забрали.
Полковники -- неистощимый складъ апекдотовъ о солдатахъ. Всѣ въ одномъ тонѣ. Изрѣдка между ними проскальзываютъ и обоюдоострые. Солдатъ никакъ не можетъ запомнить: генералъ-лейтенантъ Раухъ.
-- Ну, что, ей-Богу,-- сердится обучающій офицеръ: -- трехъ русскихъ словъ запомнить не можетъ.
Экзаменуеть солдата старшее начальство. Даетъ книгу и говоритъ:
-- Ну, вотъ, читай.
Солдать по складамъ прочктываетъ:
-- Рысаки.
-- Что же это значить?
-- Заяцъ.
-- Ну, что ужъ.... То русакъ, а это рысакъ.
-- Такъ точно.
Даетъ книгу другому. Читаетъ:
-- М-а-ш-а.
-- Ну, что это?
-- Дѣвка.
-- Ну, какая дѣвка... просто женское имя.
Капитанъ недружелюбно слушаетъ всѣ эти анокдоты.
-- Да, вотъ,-- говорить онъ: -- дѣйствительно на экзаменахъ они часто несуть чепуху, но просто потому, что обѣ стороны не понимаютъ другъ друга. На разныхъ языкахъ говорятъ и другъ надъ другомъ потомъ смѣемся. У солдата своя деревенская рѣчь,-- на ней говорите съ нимъ, какъ хотите. Кто эту рѣчь знаетъ, того солдатъ, не безпокойтесь, пойметь. А наша рѣчь съ непривычки для него та же французская: летитъ какъ-то мимо ушей, а въ уши не попадаетъ. И вотъ что замѣчательно: какъ разъ такіе дураки на экзаменѣ -- на дѣлѣ оказываются людьми, которымъ цѣны нѣтъ. Тридцать верстъ идеть рота въ жару, языки высунуть, хоть падай, и вотъ вдругъ выскочитъ такой дуракъ, да вприсядку и откалываетъ съ версту, и вся рота повеселѣетъ и какъ будто и не шла. А то сказку начнетъ разсказывать, и тянутся за нимъ всѣ, чтобъ лучше слышать, другъ друга обгоняя. А то вотъ такой горнистъ затрубитъ. Что другое, а сметки у русскаго солдата хватитъ и на него и на офицера, есла онъ сумѣлъ сберечь эту сметку.
Впрочемъ, когда разговоръ начинаетъ принимать такой оборотъ, полковники забираютъ свои толстые портъсигары и уходятъ играть въ винтъ къ себѣ въ купэ.
VIII.
7-го мая.
Сегодня мы пріѣзжаемъ въ Иркутскъ. Все та же еще не начавшаяся весна, безъ свѣжей растительности, съ посохшей прошлогодней травой, съ обнаженнымъ корявымъ лѣсомъ. Необьятныя пространства, которыхъ хватило бы на десятки милліоновъ людей, и почти ни одного мѣста, гдѣ бы хоть одинъ человѣкъ могъ поселиться. Надо этотъ хламъ еще вырубить или выжечь, выкорчевать или ждать, когда пни сгніютъ. Длинная, большая работа не одного поколѣнія,
А пока это какой-то выставленный для просушки на весеннее солнышко хламъ. Какое-то разоренное въ конецъ имѣніе Плюшкина, съ перегнившимъ и сожженнымъ лѣсомъ, заколдованное имѣніе, изъ котораго вотъ уже восемь дней никакъ не выѣдешь, и кажется, что ѣдешь все по тѣмъ же мѣстамъ.
По-прежнему никакихъ новостей: самыя свѣжія веземъ мы. Какъ будто попали мы всѣ на необитаемый островъ. Чѣмъ ближе къ цѣли, тѣмъ глуше, тѣмъ меньше признаковъ войны. Воднуется Петербургъ, а Москва уже гораздо тупѣе реагируетъ, какъ и болѣе близкая къ столицамъ провинція. А здѣсь, въ глубинѣ Сибири,-- здѣсь вѣковая тишина.
Сидимъ до трехъ часовъ ночи, ждемъ Нижнеудинска, чтобы узнать, нѣтъ ли новыхъ телеграммъ.
Въ станціонномъ буфетѣ сонный лакей. Запертый кіоскъ съ книгами. Сквозь стекла виднѣется иркутская газета отъ 5-го мая.
-- Продавщица спить,-- заявляетъ лакей.
-- Отчего она вамъ не оставляетъ ключей? -- безпомощно спрашиваетъ Сергѣй Ивановичъ у лакея. -- Мы бы вотъ купили, она проснулась бы, а денежки уже ждутъ ее, а такъ и шкапъ спитъ и она спатъ. Вѣдь вѣрно? А? право, посовѣтуйте ей: хоть не для насъ, для другихъ. Мы все для другихъ. А днемъ читали телеграммы?
-- Да, читали.
-- Не слыхалъ, о чемъ?
-- Нѣтъ.
-- И не спрашивалъ?
-- Не ваше дѣло,-- отвѣчаетъ равнодушный лакей.
Входитъ заспанный телеграфисть.
-- Ну, вотъ интеллигентъ! Скажите, пожалуйста, вы не читали сегодняшнихъ телеграммъ?
-- Нѣтъ,-- отвѣчастъ телеграфистъ.
-- А вчерашнихъ?
-- Нѣтъ, не читалъ.
Сергѣй Ивановичъ спрашиваетъ совсѣмъ упавшимъ голосомъ: -- А позавчерашнихъ?
-- Тоже не читалъ.
Сергѣй Ивановичъ безпомощно оглядываетъ публику. На платформѣ мы окружаемъ начальника станціи. -- Читали вы сегодняшнія телеграммы?
-- Нѣтъ, не пришлось. Я, видите, выписываю газеты на городской адресъ,-- вотъ кончу дежурство...
-- Послѣднихъ новостей не слыхали?
-- Какъ же. Восемь брандеровъ потопили наши.
-- Еще?! Когда вы читали?
-- Да когда?!.. Вчера.
-- Откуда телеграммы?
-- Изъ Портъ-Артура.
-- Какъ? Вѣдь прервано сообщеніе.
-- Уже возстановили.
-- Но опять вѣдь прервали?
-- Нѣтъ.
-- Ну и слава Богу! -- облегченно говоритъ Сергѣй Ивановичъ.
-----
Совсѣмъ еще дѣти, два молодыхъ гусара, которые сѣли къ намъ въ Омскѣ.
Имъ весело, постоянно они хохочутъ, разсказывая другъ другу что-то смѣшное, иногда пьютъ шампанское и тогда смѣются еще больше. Ихъ возрастъ -- съ небольшимъ двадцать.
Оба симпатичны и красивы. Особенно тотъ, что въ коричневомъ мундирѣ съ золотымъ шитьемъ. Такъ и ходитъ все время въ мундирѣ. Голубые глаза, русый, на губахъ чуть пробивается пушокъ, идетъ торопливо, точно боится, что не дойдетъ. Какъ ходятъ въ качку.
Ихъ мало интеросуютъ сложные вопросы, но однажды по поводу какого-то замѣчанія одинъ изъ нихъ сказалъ:
-- Развѣ можетъ быть какое-нибудь сомнѣніе, что мы будемъ въ Токіо? И тамъ подпишемъ миръ.
-- Никакого,-- отвѣтилъ его товарищъ и протянулъ свой бокалъ.
-- Чтобъ переѣхать въ Токіо, нуженъ флотъ,-- скромно замѣтилъ, скривившись, докторъ.
-- Но вѣдь мы же посылаемъ балтійскую эскадру? Развѣ можетъ быть сомнѣніе, что она не побѣдитъ?
-- Никакого,-- отвѣтилъ его товарщъ и опять чокнулся съ нимъ.
-- Если у командующаго шестьдесятъ тысячъ уже есть, да окопы, а это еще удваиваетъ... А у нихъ и сотни не наберется...
-- Вы читали, можетъ-быть, историческій романъ Готье, называется "Сестра солнца", изданіе Трачевскаго, изъ XVI вѣка Японіи? Историческая подкладка этого романа вѣрна. Такъ вотъ тамъ интересныя данныя есть: во время междоусобной войны одна изъ воюющихъ сторонъ собрала въ теченіе мѣсяца трехсоттысячное войско... Это въ XVI столѣтіи, и только одна сторона...
-- Какое войско!...
-- Умирали, какъ и теперешніе, стоя... Съ тѣхъ поръ двѣсти лѣтъ прошло,-- прибавилось и народу, да и судовъ транспортныхъ имѣется тысяча штукъ. Въ разъ могутъ поднять 30 тысячъ, а можетъ-быть, и больше. Притомъ же люди энергичные, скоро уже полгода, какъ возятъ они войска. Ну вотъ и скажите, что же они возятъ по-вашему?
-- Ну, хоть и возятъ войска! Но что такое японцы? Я одинъ убью десять японцевъ, а у командующаго шестьдесятъ тысячъ такихъ -- всѣ какъ одинъ. И они уже доказали, какъ одинъ противъ десяти дерутся.
-- Никто не сомнѣвается въ доблести русскихъ войскъ, и никакихъ доказательствъ для этого не требуется...
Молодые друзья весело чокаются:
-- За наше доблестное войско!
Они никого не потчуютъ и пьютъ только сами.
-- Позвольте и мнѣ присоединиться! -- улыбается докторъ и протягиваетъ свой бокалъ.
-- Ура!
-- Позволъте и еще одинъ тостъ: за молодость, за безшабашную вѣру въ свое дѣло!
-- Ура!
Поѣздъ съ размаху останавливается. Предпослѣдняя станція. Приносятъ сегодняшюю телеграмму. Наконецъ новость: два японскахъ броненосца пошли ко дну.
-- Ура!
И по вагону-буфету, по всѣмъ вагонамъ несется: "ура! ура! ура!", Весело и незамѣтно проходить послѣдній переѣздъ. Много тостовъ провозглашено. Всѣ веселые и радостные, всѣ вмѣстѣ, точно вдругъ узнали другъ друга и узнали, что это все свои близкіе люди, у которыхъ одинъ языкь, всѣмъ одинаково понятный.
-- Чортъ побери! -- оглядывается Сергѣй Ивановичъ,-- сплю я или не сплю? Всѣ здѣсь въ каталажкѣ? За каталажку же, господа!
И всѣ смѣются, а докторъ встаетъ:
-- Да, и за каталажку, гдѣ обнажается уже безъ всякихъ прикрытій все та же вѣчная, одна единая душа человѣка,-- душа, всесильный магнить, неотразимо притягивающій и намагничивающій,-- выпьемъ же за душу нашей каталажки Сергѣя, Ивановича! и я хотѣлъ бы, господа, чтобъ расширились стѣны этого вагона до границъ нашей родины, и великій магнитъ -- любовь къ родинѣ -- соединялъ бы насъ всѣхъ въ одно цѣлое -- "ура!"
И съ веселыми криками "ура", среди безмолвія ночи, поѣздъ останавливается на станціи "Иркутскъ", и во всѣ глаза смотрятъ съ платформы за этотъ веселый поѣздъ.
IX.
Иркутскъ, 8-го мая.
Мы останавливаемся на два дня въ Иркутскѣ по разнымъ, частью служебнымъ, частью личнымъ дѣламъ.
Въ вослѣдній разъ я былъ въ Иркутскѣ въ 1898 году. Съ тѣхъ поръ городъ выросъ, сталъ красивѣе. Уже верстъ за 150 до города чувствуется вліяніе крупнаго центра: большія села, много поселковъ, расчищенныя поля. Лѣсъ отодвинулся къ горизонту, на станціяхъ -- большіе склады каменнаго угля, который тутъ же добывается, и изъ оконъ вагона видны шахты, заводскія постройки, а въ одномъ мѣстѣ, кажется, даже проволочная дорога.
Въ 1898 году мы останавливались въ Иркутскѣ въ очень убогой гостиницѣ, похожей на сарай. Теперь я пишу въ большомъ, прекрасно меблированномъ номерѣ "Грандъ-Отеля". Изъ-подъ мягкаго темнаго абажура льется на столъ яркій свѣтъ электрической лампочки.
Столовая гостиницы выстроена съ той же претензіей, съ какой выстроены въ Москвѣ столовыя "Эрмитажъ" или у Тѣстова: лѣпная работа, амуры, купидоны, цвѣты съ преобладающими розовыми и ярко-пунцовыми красками. Множество лакеевъ, струнный оркестръ, кек-вокъ,-- все тотъ же кек-вокъ. Большой выборъ блюдъ, подаютъ много, приготовляютъ неважно, но цѣны столичныхъ ресторановъ. Такъ вышедшій на линію купецъ обзаводится, какъ люди, мебелью, на глазъ такою же, какъ и у другихъ, но мебель эта только для глазъ: сидѣть жестко, неудобно. Время сдѣлаетъ свое дѣло, и въ слѣдующемъ поколѣніи у купца будетъ мебель, уже соотвѣтствующая своему назначенію. Придеть время и для Иркутска, и явятся конкуренты, которые построятъ свои расчеты на удовлетвореніи не только зрительныхъ, но и вкусовыхъ ощущеній. И теперь уже появляются: въ другой гостиницѣ "Метрополь" кормятъ лучше, но само зданіе и номера несравненно хуже.
Въ городѣ -- новый театръ, красивое, довольно большое зданіе. Въ театрѣ идутъ фарсы, иногда остроумные, иногда пошлые и плоскіе, разыгрываются бойыо. Фарсы смѣняютъ оперетку, но Оффенбаха въ современномъ русскомъ фарсѣ нѣтъ, и темы этихъ фарсовъ никогда не ваходять изъ сферы ограниченной, личной этики: флиртъ, обманы, тещи и ъ п. Публика энергично слушаетъ и смотритъ, грубый дружный смѣхъ несется по партеру, подхватывается верхами, гдѣ къ смѣху прибавляютъ нерѣдко и взрывы аплодисментовъ, и тогда партеръ шиканьемъ тормозитъ порывы райка.
Улицы -- широкія, съ электрическимъ освѣщеніемъ, и хотя еще много заборовъ, но много и сплошныхъ построекъ... Много магазиновъ, большихъ, богато обставленныхъ, но совершенно пустыхъ по части товаровъ.
-- Съ декабря валяются по желѣзнымъ дорогамъ: лѣто приходитъ, а лѣтнихъ вещей нѣтъ; только остатки отъ прошлаго лѣта.
Бумаги нѣтъ, и многія газеты Сибири уже выходятъ на разноцвѣтныхъ листахъ. Собирается скоро и "Восточное Обозрѣніе" выходить на такой же бумагѣ.
Частный кредитъ доходитъ до 30--40% годовыхъ. Такіе проценты платятъ и многіе изъ подрядчиковъ Кругобайкальской желѣзной дороги. На капиталъ платятъ собственно меньше, но при реализаціи будущаго капитала теряютъ много. Прямо деньгами стараются не давать, а товаромь: чаемъ, сахаромъ и другимъ. Оцѣнивается товаръ при этомъ высоко, а продается съ потерей до 30--40--50%, въ зависимости отъ того, сколько можно сорвать, какова нужда въ деньгахъ. А нужда въ нихъ большая. И вверху и внизу. У купцовъ дѣла стоятъ, подрядчики, вслѣдствіе отсутствія оборотнаго капитала, несмотря на высокія цѣны, прогораютъ.
-- Но какъ же можно работать безъ оборотнаго капитала?
-- Что же подѣлаешь, когда съ нашимъ ни за что не отвѣтственнымъ контролемъ принято имѣть три оборотныхъ капитала!
Плохо насчетъ денегъ и внизу. Наплывъ рабочихъ всякаго рода и пола, ищущихъ дѣла,-- громадный. Вездѣ слухъ прошелъ, что надо спѣшно кончать Кругобайкальскую дорогу, и со всѣхъ концовъ Россіи потянулся сюда народъ. До Челябинска четырьмя поѣздами, а съ Челябинска въ распоряженіи публики всего одинъ поѣздъ, и по недѣлямъ ждутъ очереди. А тутъ еще семьи запасныхъ, взятыхъ на войну, возвращающіяся на родину съ мѣстъ бывшей службы ихъ мужей.