Толстая лохматая женщина, с накинутым на плечи одеялом, стояла перед Борькой, и он, при слабом свете керосиновой лампочки, горевшей на столе, с трудом узнал в ней Авдотью Семеновну. Та тоже не сразу узнала юношу, а затем села на кровать, запахнулась одеялом и стала расспрашивать.
В комнате, с одним окном, печка занимала большую половину. На другой помещались: деревянная кровать, сундук с тюфяком и подушкой в ситцевой наволочке, стол да табурет, на который Борька и присел. Здесь была нищета, проглядывавшая и в обстановке, и в тряпье, висевшем на стене, и в немытых тарелках, около которых шмыгали испуганно тараканы. Но было тепло, от печки несло запахом какого-то варева, а за окном была эта ужасная, полная темноты, ночь...
Борька все рассказал Авдотье Семеновне... Та слушала и, очевидно, соболезновала юноше... Укоризненно качала головой и ругала мачеху:
-- Ах, стерва!.. Вот стерва!..
Когда Борька окончил свою печальную повесть, Авдотья Семеновна встала.
-- Куда же я тебя, милый, приткну?.. Сам видишь, как живем!.. Сегодня-то, конечно, уж переспи как-нибудь, благо муж в участке дежурит! А на завтра нужно что-нибудь придумать... есть-то... хочешь?
-- Очень!
Авдотья Семеновна остановилась посреди комнаты, сбросив с плеч одеяло и оставшись в одной рубашке...
-- Что бы тебе дать?.. Есть у меня картошка, да холодная... Будешь?
И пошла к печке...
-- Ты уж на меня не смотри! -- крикнула она, разыскивая что-то, -- одеваться некогда, да и незачем! Ты еще ребенок!
Борька смутился.
-- Пожалуйста, не беспокойтесь! Наоборот: я должен извиняться -- поднял вас ночью!
-- Ничего, ничего... Погоди, кажется, что-то еще есть!
Она долго копалась в духовке, гремя кастрюльками. Наконец, принесла на стол чугунок с холодной картошкой в мундире и обгрызок вареного мяса...
Борька стал есть, как проголодавшаяся собака, давясь и глотая большими кусками, а Авдотья Семеновна зажгла керосинку и, пока поспевал кипяток, рассказывала о себе и о своем муже, вспоминая прежнюю жизнь, когда они жили не так бедно, как сейчас.
-- Вот до чего дошли: в одной комнате живем, с хлеба на квас перебиваемся! -- говорила она, стоя то у керосинки, которую поставила на плите, то перед Борькой, лохматая и полуголая... -- А все потому, что жизнь с каждым днем все дорожает, а жалованье все то же! Да и болеть муж стал за последнее время, на это тоже масса денег идет!.. Ешь, ешь картошку-то... сейчас и кипяток поспеет, чайку тебе заварю!.. Так вот я и говорю: болеет! -- продолжала она, присев на кровати и кисло улыбаясь. -- А разве можно при нашем положении болеть?!.
От нее сильно пахло водочным перегаром; все лицо опухло от пьянства и беспутной жизни, и лежала на нем печать нужды и постоянного недовольства жизнью. Но Борьке Авдотья Семеновна казалась сейчас бесконечно хорошей -- так он был ей благодарен за то, что она его впустила.
После двух стаканов чая, Борьку стало клонить ко сну. Было и поздно, да и тепло и сытый желудок разморили... С согласия Авдотьи Семеновны юноша снял ботинки и куртку и, как сноп, бросился на сундук...
Проснулся, почувствовав сквозь сон, как кто-то сильно тормошит его. И спросонок, да в темноте, не сразу понял, что рядом с ним лежит Авдотья Семеновна, тянувшаяся к нему губами.
-- Да проснись же! Экий ты какой! -- шептала она, прижимаясь к юноше.
Борька был целомудрен, и женщина смутно еще жила в сознании его. И внезапное появление Авдотьи Семеновны заронило в душу его необъяснимый ужас и отвращение. Он испуганно стал отбиваться, но, видя, что это не помогает, и Авдотья Семеновна становится все энергичнее, выскользнул, как змея, из ее объятий и соскочил с сундука, трясясь всем телом...
Вскочила и Авдотья Семеновна...
-- Дурак! -- взвизгнула она злобно и стала зажигать лампочку, -- чего ты: ошалел, что ли?!. Идиот!..
Борька не отвечал. Толстая и лохматая женщина, облитая желтым светом, казалась ему противной и мерзкой ведьмой...
-- Мальчишка! Сопляк!.. -- продолжала она, стоя перед Борькой с перекошенным лицом, -- ему, идиоту, честь делают, а он... накось тебе!.. Пошел к чёрту! -- вдруг крикнула она, сжимая кулаки и наступая, -- чтобы духу твоего здесь не было!..
И пока Борька, трясущимися руками, надевал ботинки и курточку, она продолжала издеваться и оскорблять; затем швырнула в лицо ему фуражку и заперла за юношей дверь, сквернословя и чертыхаясь.
Очутившись вновь, так неожиданно, на площадке, Борька даже заплакал. Но что-нибудь предпринять было нужно, и он вышел на двор, разыскал окно сторожки, вызвал стуком дворника, и когда тот, бурча что-то себе под нос, открыл ворота, -- быстро побежал по белевшей уже от снега улице...