Серый рассвет вползал в город, и на фоне его все предметы казались сумрачными и безнадежно холодными. Снег перестал падать, но небо было закидано тучами, грязными, обрывчатыми, словно тюками дешевой ваты. На перекрестках одиночками стояли пролетки с вялыми, мокрыми лошадьми, с дремавшими на козлах извозчиками... И темными пятнами, как чернильная клякса на сером сукне, торчали посреди улицы фигуры городовых, в накидках, с поднятыми капюшонами.
Борька шел уже полчаса совершенно без цели... Когда вспоминалась фигура озлобленной Авдотьи Семеновны, лохматой, в одной, спавшей с правого плеча, сорочке, юноша нисколько не жалел об утраченном тепле, -- до того противны были поцелуи этой женщины, похожие на прикосновение жабы...
Так, незаметно, дошел до Тверской, пересек Страстную площадь и направился к киоску трамвая, думая там укрыться до полного рассвета.
На площади никого не было, но вот дорогу Борьке пересекла чья-то темная фигура, пошедшая впереди, все время оглядывавшаяся. Приглядевшись, Борька распознал женщину, одетую в короткий зимний сак и меховую шапочку. И вдруг женщина замедлила шаги, поравнялась с Борькой и задорно крикнула:
-- Молоденький! Пойдем ко мне!..
Борька знал, что есть женщины, которые гуляют ночью по Москве и зазывают к себе мужчин. Знал, как их называют, но вблизи никогда их не видел.
Женщина продолжала идти рядом, повертывая к Борьке лицо, изредка лишь закрывая его от ветра меховой муфтой. Насколько можно было рассмотреть лицо ее -- она была молода и красива.
Борька шел молча, неуверенно шагая, косясь на соседку.
-- Куда же ты идешь, миленький? -- не отставала спутница. -- Батюшки: да на тебе пальта нет?!. -- вдруг вскрикнула она и остановила Борьку. -- Постой: почему же на тебе пальта-то нет?!.
-- Нет! -- коротко ответил Борька, пожав плечами.
-- Да, ведь, холодно... А?..
-- Очень!
-- А где же ты живешь?..
-- Нигде!..
Сказал это просто, страшно просто, и в этой именно простоте вылился весь ужас им пережитого.
Спутница начала еще пристальней рассматривать Борьку.
-- Знаешь что, -- потянула она его за руку, -- пойдем ко мне!
Инстинктивно чувствуя, что может быть в данном случае нужны деньги, Борька решил быть откровенным.
-- У меня нет денег! -- сказал он глухо, опустив голову.
-- Вот глупенький! Да разве я от тебя денег хочу?! Да будь у тебя деньги, ты первым долгом пальто бы себе купил! Пойдем! -- сказала она решительно и взяла Борьку крепко под руку.
Юноша беспрекословно повиновался. Они прошли до первого извозчика и поехали обратно. По дороге, женщина заставила Борьку взять ее муфту, обвязала ему шею своей горжеткой и так сразу расположила к себе, что юноша рассказал ей все подробно, как выгнали его из дому, и что он эти дни перенес.
Извозчик остановился в переулке около большого, кирпичного дома. Подъезд был незаперт. Женщина повела Борьку в третий этаж, где французским ключом открыла парадную дверь и пошла по коридору. Юноша шел за ней. Вошли в комнату; женщина зажгла электричество. Борька увидел широкую, красивую кровать, с шелковым одеялом, пузатый комод между двумя окнами и мягкую мебель в правом углу.
-- Ну, вот мы и пришли! -- она, улыбаясь, стала снимать шапочку и сак -- Садись, миленький, и чувствуй себя, как дома!
Борька стоял посреди комнаты и нерешительно мял в руках фуражку. Женщина подошла к нему вплотную.
-- Ты ведь, знаешь... кто я?..
-- Он не отвечал, а только застенчиво улыбался, смотря на нее, молодую, курчавую, с ясными голубыми глазами, похожую на куклу.
-- А она села рядом, на кресло, заставила сесть и Борьку и продолжала, положив пухлую, красивую руку на колени Борьки:
-- Я -- проститутка, миленький! Так-то!.. Но только нет у меня ни хозяев, ни друга милого! Никого!.. Вольна я, как ветер в поле!.. Хочу -- гуляю, не хочу -- вот на этой самой кровати лежу и в потолок смотрю!.. Ну, чего же ты задумался?..
Новый мир открывался Борьке. И жутко было здесь сидеть, и, в то же время, приятно. Мало видел Борька в короткой своей жизни ласки, и редко кто с ним так задушевно говорил... И пережитое ли за эти дни, или грустное и бесцветное детство, но что-то сжало сейчас грудь юноши острой спазмой, и из глаз Борьки ручьем хлынули слезы. Он не старался удерживать их и плакал, смотря на приютившую его доверчивыми, полными слез глазами.
Женщина сначала удивилась, схватила Борьку за руку, а затем сползла вдруг на пол и припала курчавой головой к мокрому колену юноши...
-- Бедный... бедный! -- всхлипнула она и забилась в судорожных слезах. -- Как собаку... в такую ночь!.. Боже мой! В такую ночь!..
Борька перестал плакать и бессознательно гладил ее волосы. И первый раз за эти дни он почувствовал, что ему как-то не по себе, что его то бросает в жар, то -- обдает холодом...
Женщина понемногу утихла. Подняла голову и заговорила быстрым шепотом, оставаясь в той же позе:
-- Миленький! Ты думаешь: ты один несчастный?! А я?.. Думаешь: сладко мне... Вот тебя так выгнали из дому, а, ведь, я... сама ушла!.. Ушла от хорошей, теплой жизни!.. Я тебе все как-нибудь расскажу!.. А тебя как зовут?..
-- Борисом.
-- А меня -- Лидией!.. На улице-то я Сонькой-Кудлашкой зовусь, но настоящее, христианское имя мое -- Лидия!.. Ты меня, пожалуйста, так и зови!..
Она поднялась с пола, вытащила из-за пояса носовой платок и вытерла глаза...
-- А тебе сколько лет?
-- Семнадцать!
-- Вишь ты!.. А мне -- двадцать пятый!.. Вон на сколько я тебя старше: на восемь лет!
Замолчала и пристально смотрела на Борьку, думая о чем-то. А Борька, согнувшись, мечтал о том, как хорошо здесь, и как жаль будет завтра покинуть эту комнату. Лидия снова села.
-- О чем же ты опять думаешь?..
-- Так... -- уклонился Борька.
-- Нет, нет... ты уж скажи... все скажи!.. Теперь минута такая, что надо все, как на духу, говорить!.. Святая минута!.. Неспроста я с тобой встретилась.
Борька покраснел, но все, о чем сейчас думал, рассказал.
Лидия стала серьезна.
-- Об этом надо подумать... Ты, ведь, сам видишь, каким я трудом живу... -- она вздохнула. -- Конечно, когда гостя у меня не будет, ты ночевать можешь здесь. Но раз -- гость, придется искать тебе другое место... Впрочем, утро вечера мудренее!..
Она подошла к окну, приподняла штору и вскрикнула:
-- Ах, батюшки: белый свет! Вот как мы с тобой заговорились!
В окно пробивался день. И сразу стали тусклыми огни электричества. Лидия погасила лампочку. Комната сейчас же стала иной, как иной стала и сама Лидия, вернувшаяся от окна.
При свете дня увидел Борька тонкие, преждевременные морщинки на ее лице, мертвый, искусственный румянец... И стало грустно и больно. Словно украли у него золотую мечту о правде, бросив, взамен, прикрашенную ложь, такую же холодную и бледную, как это осеннее утро... Холодными и лживыми показались ему и кровать, выглядевшая теперь убогой, с полинявшим, потертым одеялом, и грязные, дешевые обои тусклой, далеко не уютной теперь комнаты...
А с улицы глядел в окно бессолнечный день, обещавший такие же тусклые, дешевые радости... Хотелось вскочить и бежать опять на улицу, но вспомнил мрачные, молчаливые дома, холодное, неприветливое небо. И остался.
Лидия заметила, что ему не по себе. Решила, что это от пережитого. Сжалось сердце, -- захотелось утешить, приласкать...
Села к нему на колени, -- обвила его шею...
-- Не горюй... не тужи, миленький, что-нибудь придумаем! С твоей-то молодостью, да горевать?!. Смотри, какой ты красивый... высокий!..
Прильнула к нему губами, но сейчас же отстранилась, испуганно смотря на него: потрогала его лоб... руки...
-- Миленький... да у тебя... жар!..
И Борька сразу почувствовал, что ему действительно нехорошо. Стало вдруг холодно, -- гораздо холоднее, чем сегодня ночью на бульваре, -- застучали зубы, в голове поплыли мутные мысли, которых никак не удавалось собрать... По настоянию Лидии, Борька разделся, лег в кровать, накрылся одеялом. Но зубы продолжали стучать. Лидия накрыла его сверху своей шубой. Ничего не помогало.
Утром Лидия свезла Борьку, бывшего в бреду, в больницу. Там не приняли без паспорта, -- пришлось везти в участок, где его и оставили, причем участковый врач сказал Лидии, что у больного тиф...