Десять дней Орлицкий никуда не выходил. Хандрил. Исполнял служебные обязанности вяло и с неохотой, а в свободное время шагал неизменно из угла в угол по кабинету и думал.
Думал о том, как жестоко, как несправедливо подшутила над ним судьба. Всю жизнь не знал он ничего, кроме горя и труда. И замкнуто было сердце его для любви... И только раз в жизни раскрылась заповедная раковина... И для чего?..
На Лизу он не сердился. Прав на нее он никаких не имел, никогда о любви своей ей не говорил, никогда и она ему на нее не намекала... Так чем же она виновата, что полюбил он ее, -- а что полюбил, в этом Петр Иванович теперь не сомневался. -- Не виновата она и в том, что таил он в душе своей какие-то сокровенные мысли... Очень возможно, что Лиза ему симпатизирует. Но почему она должна симпатизировать ему, не как другу... брату, а как возможному мужу... любовнику?! Подала ли она, хоть раз, повод смотреть на нее, как на невесту? Нет! Наоборот, в её отношении к Петру Ивановичу всегда сквозила лишь ласка сестры, дружба, а отнюдь не животное чувство.
А все же, осталась на душе податного инспектора горечь незаслуженной обиды. И решил оборвать все сразу с Лизой -- больше не встречаться...
С памятного воскресенья, не был у него и доктор Штейн. И это еще больше укрепило Петра Ивановича в подозрении, что тут что-то неладно.
Как-то днем, податному инспектору пришлось идти в город, по делу. Возвращаясь домой, он встретил на углу своей улицы полковника Осипова. Тот пробасил, что гуляет и пошел с податным инспектором рядом. Говорили о погоде. О разный вещах. И вдруг полковник ехидно спросил:
-- Ну, что, как ваши дела с Лизой-колбасницей?
-- Давно не был у неё... -- ответил Петр Иванович. -- А почему это вас так интересует?
-- Да совсем не интересует, а я так... Я-то, например, бросил туда ходить...
Помолчал немного и добавил:
-- Признаться сказать, я думал, что у вас давно того... все налажено!
Он закатился внутренним, гаденьким смехом... И, видя, что Петра Ивановича это покоробило, добродушно заметил:
-- Да вы не обижайтесь!.. Из-за всякой... -- он нехорошо выругал Лизу, -- право же, не стоить обижаться!
Петр Иванович от неожиданности даже остановился, чем заставил остановиться и полковника. Ужасное слово раскаленной бомбой ворвалось в мозг податного инспектора, и он даже не нашелся ответить, не знал способа заступиться за девушку.
А полковник продолжал смеяться неприятным, плотоядным смехом. Орлицкий нахмурился и, прищурясь смотрел на сытую физиономию своего спутника, на короткий затылок, торчащие усы...
-- Позвольте... -- глухо начал он. -- Вы... имеете доказательства тому, что сейчас сказали?
-- Те... те...те!.. -- взял Орлицкого за пуговицу полковник, -- да вы что же думаете: я не офицер?.. Раз говорю -- значит, знаю! Да не только я, весь город про это знает, только вы один в невинных младенцах состоите! Да уж если на чистоту: со мной три раза ночевала! И не только со мной, а почти со всеми. Да вот... с вашим, например, начальством... с Паршиным!.. Сам видел, как они на рассвете из гостиницы выползали! А с доктором Штейном: второй год у них амуры!..
Качались стены домов в глазах Петра Ивановича, плыли в мозгу хаотические мысли, стоял в ушах шум. Бессознательно, не говоря ни слова, а только криво улыбаясь, пошёл дальше с полковником податной инспектор, что-то ему говорил, помнит даже, как над чем-то хохотал... Но был это кто-то другой, автоматический, а сам Петр Иванович Орлицкий словно умер и чувствовал одну страшную пустоту и холод...
Около дома податного инспектора, полковник простился и ушел, напевая шансонетку...
Три дня спустя, у Петра Ивановича осталось к Лизе одно сожаление.