Несколько дней спустя после знакомства Иконникова с Розой Самойловной, к нему в номер зашел Филатов. Он был чем-то расстроен, и Иконников сразу это заметил.
И, когда Филатов присел на диван и начал рассеянно вертеть в пальцах бахрому салфетки, Иконников спросил:
-- Что это у тебя такой вид сегодня? Совсем не весенний.
Филатов сделал гримасу и процедил сквозь зубы:
-- Нет, ничего. Просто меня этот художник расстроил!
-- Какой художник?
-- Спириденко! Ах, да, ведь ты с ним незнаком! -- спохватился Филатов. -- Тут, видишь ли, к Рудзевичу заходит один художник, пропойца, из бывших людей. Когда-то он был хорошим иллюстратором. Говорят, много зарабатывал. И вот, постепенно, дошел до дна.
-- Чем же он мог тебя расстроить?
-- Своими разговорами. Сидит он у нас сейчас в номере. И ужасно скверная у него привычка: куда бы ни пришел -- всюду заводит разговоры о самоубийстве.
Филатов помолчал, а затем поднялся.
-- Хочешь, пройди, послушай его?
Иконников сегодня был не в духе, и ему разговоры на эту тему не улыбались. Но Спириденко заинтересовал его, и он пошел к Рудзевичу. В номере была обычная обстановка: самовар, водка, колбаса и ходящий по номеру с заложенными за спину руками Рудзевич. И рябой студент был тут же, а рядом с ним, около стола, сидел средних лет штатский, одетый бедно. Когда-то красивое лицо его было теперь испито и обрюзгло, а большие мешки под глазами, небритые щеки и подбородок, делали, его похожим на старика. И только глаза были молоды, большие, черные, с опухшими от бессонных ночей веками и длинными ресницами. Он пришел, очевидно, без пальто, в одном пиджаке с поднятым воротником, который он все время конфузливо поправлял, прикрывая им выглядывавшую ночную сорочку. Рукава его пиджака были коротки и обнажали худые руки, красные от холода, с грязными ногтями на длинных, тонких пальцах.
Когда Иконников вошел, он развязно поднялся и первый протянул студенту руку:
-- Художник Спириденко! Бывший иллюстратор и карикатурист!
-- Почему бывший? -- спросил Иконников, присаживаясь.
Сел и Спириденко, опрокинулся на спинку стула и сказал мягко, как бы щадя Иконникова:
-- По многим соображениям! Во-первых, спился и потерял способность творить, быть же ремесленником и не хочу, да и не могу.
Он протянул Иконникову дрожащие руки...
-- Видите? Все время мессинское землетрясение! Разве на этой зыби карандаш удержится? Затем -- костюм у меня такой, что ни в одну порядочную редакцию не пустят. А в-третьих, плевать я на всех хочу, ибо талант никогда не должен унижаться!
Он обернулся к Рудзевичу.
-- Так продолжим наш разговор! Вот ты, Казимир, говорил, что самоубийство есть трусость? А чем ты это докажешь?
-- И доказывать нечего! Эка невидаль пустить себе пулю в лоб, или повеситься! Один момент -- и все кончено! А ты вот попробуй-ка, поживи, да покувыркайся в этом грязном болоте -- в жизни! Тот же, кто бежит от жизни -- трус! Ясно, как соленый огурец!
-- Конечно, коллега прав, -- поддержал Иконников. -- Только трусы кончают самоубийством, или ненормальные люди! Для борьбы с жизнью нужны храбрость, сила воли и ясный ум. А для самоубийства этого ничего не нужно.
Спириденко вдруг привскочил на стуле и ударил кулаком по столу.
-- Врете вы все!.. Вот вы-то именно и есть трусы, ибо согласитесь лучше ползать на брюхе перед давящей вас пятой, чем поднять мятеж духа и заглянуть неустрашимо в лицо смерти.
-- Так почему же вы сами не покончите самоубийством? -- вырвалось невольно у Иконникова.
Спириденко пристально на него посмотрел:
-- Не беспокойтесь, я это сделаю! Вы не думайте, я не провокатор.
-- Я этого вовсе и не думал! -- сконфузился Иконников -- Это был просто вопрос, подсказанный логикой.
Спириденко помолчал немного, закурил папиросу и продолжал:
-- Я не хочу кончать сейчас с собой только потому, чтобы не подумали, что Спириденко испугался нужды, испугался того дна, на которое опустился. Я покончу с собой только тогда, когда буду в лучших условиях, чем теперь. А это, весьма возможно, в скором времени и будет.
-- Тогда приходи за мной! -- вдруг сказал Рудзевич, и было непонятно: говорит ли он серьезно, или шутит.
Иконников с удивлением на него посмотрел: Рудзевич был серьезен. Спириденко же принял это, как должное.
-- Хорошо! Я тогда за тобой приду!
Наступила большая, тяжелая пауза. Монотонно ходил из угла в угол Рудзевич, сумрачно сидел на диване Филатов, и было слышно, как тяжело дышит Прохоров. Скверно себя чувствовал и Иконников. Будто одно, общее горе заползало в эту комнату и спаяло сердца присутствующих одной скорбью.
-- Странные иногда бывают на свете случаи! -- заговорил опять Спириденко. -- Вот сегодня хоронят одну молодую девушку, которая третьего дня отравилась. Она жила в том же доме, где я, и потому я всю эту историю знаю. Была она дочерью купцов, людей довольно состоятельных и почтенных. Но мещане они были и по рождению и по духу. И в семье атмосфера была невозможная. Бедную девочку держали в ежовых рукавицах. И вот, наконец, просватали. В это воскресенье должна была состояться ее свадьба.
Иконников вздрогнул и насторожился. Что-то знакомое было для него в рассказе художника.
-- Ну! -- чуть не крикнул он. -- Что же дальше?
-- А дальше, стряслась над девицей беда. Собственно не беда, а так... Я даже не знаю: как это назвать. По-моему, просто девчонка пошалила. Перенес ее где-то через лужу студент. И нужно же было случиться, что в это время по этой улице ехал жених и...
Иконников вскочил со стула, бледный, как полотно. И казалось ему, что он летит в какую-то бездну, и словно откуда-то издалека долетают до него слова Спириденко:
-- Жених приехал к ее родителям и, говорят, отказался жениться. Да что с вами, -- вдруг привстал художник, -- вам... дурно?
К Иконникову подбежали товарищи и усадили его на диван. А он смотрел на них блуждающими глазами и бормотал, как во сне:
-- Нет... нет... я ничего! Право же ничего! Боже мой, как все это ужасно!
-- Дай ему воды, Филатов! -- крикнул Рудзевич.
Но Иконников уже пришел в себе.
-- Не надо, -- сказал он, откидывая дрожащей рукой со лба волосы. -- Меня просто взволновала вся эта история. Уже прошло!
Он встал, оправил тужурку и спросил Спириденко, стараясь придать своему голосу спокойный тон:
-- Вы говорите ее сегодня хоронят? Где?
-- Отпевают в церкви Рождества, что в Палашевском переулке. А где будут хоронить, не знаю.
-- Я пойду, немного пройдусь, -- сказал Иконников. -- У меня ужасно начала болеть голова, может, улица меня освежит.
-- Пойдем вместе, -- поднялся Филатов.
Иконников подумал.
-- Пойдем, пожалуй!
Студенты вышли.
-- Что это с ним? -- спросил Спириденко. -- Уж не он ли, чего доброго, переносил ее?
-- Все может быть! -- ответил Рудзевич. -- А, впрочем, какое нам дело!
Минут через пять Спириденко ушел, заняв у Рудзевича двугривенный. Ушел вскоре и Прохоров, и Рудзевич остался один. Походил немного по номеру, потом подошел к окну и стал кормить, через форточку, крошками голубей. И не слышал, как в номер кто-то вошел.
-- Казимир Францевич!
Рудзевич оглянулся и увидел Розу Самойловну. Она стояла около стола и улыбалась.
-- Чем это вы занимаетесь?
-- Да вот, кормлю птичек божьих! Присаживайтесь!
Курсистка присела.
-- Так вы раздевайтесь! Снимайте шляпку, кофточку.
-- Нет, нет... я ненадолго! Я зашла попросить у вас последний альманах. У вас, кажется, был.
-- К сожалению, его вчера взял Прохоров. Но как только принесет -- я вам дам.
Она поглядела на стол и укоризненно покачала головой.
-- А вы... все пьете?
Рудзевич ходил по комнате.
-- Как видите!
-- И бросить не можете?
-- Не могу!
-- Вот как? А если бы, -- по лицу курсистки пробежала судорога. -- Если бы я вас попросила бросить?
-- Не получилось бы никакого результата!
Она вспыхнула.
-- Ну... а если бы вас попросила об этом... любимая вами девушка?
-- У меня такой нет!
Рудзевич отвечал резко, словно откалывая топором фразы. Очевидно, ему был неприятен этот разговор.
На глаза курсистки набежали слезы. Она незаметно смахнула их и поднялась.
-- До свиданья! Так, пожалуйста, когда Прохоров принесет альманах -- я первая кандидатка.
Рудзевич подошел к ней.
-- Обязательно! Так куда же вы спешите? Посидите.
-- Нет, мне пора! Ведь я только на минуточку!
Она пожала ему руку и вышла. Рудзевич сделал стремительное движение, к двери, словно желая воротить курсистку, но остановился, а затем опять зашагал по номеру.
И глубокая складка легка у него между бровями...