Утром учитель ушел. Иконников еще не проснулся, и Гиацинтов, крадучись, и озираясь по сторонам, на цыпочках, осторожно вышел из номера. Проснувшись, студент не нашел уже его в номере.
Иконников встал, не спеша оделся, вымылся, позвал коридорного и приказал проветрить номер, в котором стоял запах винного перегара. И, пока номер прибирают, решил пройти к Рудзевичу.
Казимир Францевич был один, с неизменной бутылкой водки на столе, сумрачный и чем-то расстроенный. Ходил, по обыкновению, из угла в угол и на ходу бросил Иконникову:
-- Присаживайтесь! Если хотите чаю -- прикажите подать самовар. Когда я один, он мне не требуется.
Тут только Иконников заметил отсутствие Филатова.
-- А где же Филатов? -- спросил он.
Рудзевич повернул к нему голову, остановился и заложил руки в карманы брюк.
-- Позвольте мне вас, коллега, спросить: где Филатов? Вы же с ним вышли, а не я!
Иконников почувствовал, что попал в неловкое положение, и что нужно солгать, чтобы не подвести Филатова.
И он ответил с деланным удивлением:
-- Ей-Богу, не знаю где он! Вышли мы вместе, но потом он простился со мной и пошел. Мне он сказал, что идет по делу.
-- Странно! -- Рудзевич опять заходил по номеру. -- Я, видите ли, боюсь одного: Филатов мальчишка и не умеет управлять своими страстями. И я уверен, что он полез на какую-нибудь нелегальную сходку.
-- Конечно, это дело его, -- продолжал Рудзевич. -- Живи он один -- пусть нарывается на какую хочет историю! Но он живет со мной и знает прекрасно, что за мной следят. Случись что, -- первым долгом ко мне явятся.
Положение Иконникова становилось скверным. Он был теперь между двух огней: покрывая Филатова он, тем самым, подводил Рудзевича.
Приходилось действовать дипломатично.
-- А вы бы, Рудзевич, на всякий случай, приняли меры! -- сказал он, подумав. -- Мало ли что может случиться! Вдруг Филатова арестовали?
Иконников уже не сомневался, что это так именно и случилось.
-- Вы посмотрите: одиннадцатый час, а его еще нет! Право, что-то подозрительно!
-- Мне нечего принимать меры. У меня здесь ничего нет. Но меня просто впутают в историю с Филатовым. Они ждут только предлога.
Иконников посидел еще с полчаса, а потом пошел к себе. Номер его был уже прибран, он напился чаю и решил пойти в университет.
Еще издали, подходя к университету, Иконников увидел, что и сегодня пришел напрасно: вся Моховая была запружена полицией, и мимо нее, как сквозь строй, проходили кучки студентов. Опять, как и вчера, студенты шли с веселыми лицами, остря и перекидываясь ироническими фразами, а на них глядели хмурые лица городовых, с застывшей готовностью, по первому знаку начальства, произвести расправу.
Попадались студенты и с возбужденными лицами, настроенные демонстративно. На углу Воздвиженки загремела вдруг песня, подхваченная сотней молодых голосов... Конные городовые вонзили шпоры в бока гарцующих коней и понеслись карьером. Песня оборвалась, демонстранты рассеялись, и атака городовых пропала.
Рядом с Иконниковым стояла какая-то, прилично одетая, старушка.
Она не успела посторониться, и лошадь одного городового прижала ее к стене дома. Старушка отчаянно закричала, но городовой, не обращая внимания, продолжал осаживать лошадь...
Иконников возмутился и ударил кулаком лошадь по заду так, что та шарахнулась с тротуара. Но маневр студента был замечен, и его сейчас же схватили. Может быть, он был бы даже избит, потому что повернувший лошадь городовой выругался и поднял над студентом нагайку, но удар остановил подбежавший помощник пристава.
-- В чем дело? -- опросил он у одного из державших Иконникова городовых.
-- Сопротивление полиции, ваше бро-дие! -- отрапортовал тот, делая под козырек. -- Ударил лошадь!
-- Да... ударил! -- крикнул Иконников, полный негодования. -- Но ударил потому, что она чуть было не задавила какую-то даму! Надо смотреть на что лезешь!
-- Прошу замечаний не делать! -- сухо сказал полицейский и сделал жест. -- Взять!
Иконникова довольно грубо толкнули в спину и повели. На углу Никитской его сдали конвою из городовых, который охранял кучку студентов, человек в двадцать. Минут через десять привели еще партию студентов, всех их сбили вместе, и повели, окружив нарядом полиции.
Иконников был страшно возмущен. Озлобление нарастало в его груди, и ему хотелось громко кричать о несправедливости. Но он сознавал, что это бесполезно, и потому шел молча, кусая от негодования губы.
Неловко он себя чувствовал в том положении, в котором очутился. Идти под конвоем полиции, среди белого дня, по шумной улице, ему приходилось в первый раз в жизни, и казалось, что все взгляды прохожих и проезжающих останавливаются именно на нем, которого, как преступника, ведут под конвоем. Но, бросив исподлобья взгляд на ближайший тротуар, студент успокоился: будто одно неразрывное звено сковало всех этих студентов с шумной улицей, и Иконников видел, как эта улица страдала одним общим страданием, переживала то же, что переживают студенты.
Привели студентов в Арбатскую часть. Большинство их сейчас же куда-то увели, а некоторых, в том числе и Иконникова, оставили для составления протокола. И когда очередь дошла до Иконникова, и он обстоятельно рассказал приставу за что его взяли, -- тот покрутил усы и сказал околоточному надзирателю:
-- Составьте протокол и отпустите!
Возвратись домой, Иконников прошел было к Рудзевичу справиться о Филатове, но номер Рудзевича был заперт, и коридорный сказал, что Казимир Францевич с утра ушел в город и еще не возвращался.
Не видел коридорный и Филатова.
Дома Иконникову не хотелось оставаться. Слишком кипело в груди и назревала потребность с кем-нибудь поделиться пережитым. И вдруг вспомнил Розу Самойловну.
Но как найти курсистку? Слышал он как-то мельком от Филатова, что она живет где-то в номерах на Цветном бульваре, но в каких номерах -- Филатов так и не сказал.
Иконников решил, что "язык доведет до Киева", и пошел. Дошел до Цветного бульвара и вошел в первые же номера. Навстречу ему вышел заспанный, плутоватого вида коридорный и на вопрос студента: здесь ли живет курсистка Роза Самойловна? -- вдруг глупо хихикнул.
-- Чиво? Девочка, Роза, дивствительно у нас обитают! А другой что-то не слыхали!
-- To есть как: девочка? -- крикнул студент. -- Какая девочка?
Коридорный смутился и переминался с ноги на ногу.
-- Известно: какие бывают девочки! Гулящие!
Иконников решил, что, очевидно, он не туда попал и только было повернулся, чтобы выйти на улицу, как дверь отворилась, и вошла Роза Самойловна. Увидев Иконникова, она страшно смутилась, густо покраснела, но потом быстро овладела собой.
-- Здравствуйте! -- уже спокойно сказала она, протягивая студенту руку. -- Вы ко мне?
Иконников смутился не менее ее. Будто поймала она его на каком-нибудь некрасивом поступке. Он еще не пришел в себя от того, что услышал от коридорного, и растерялся, не, зная, что ему теперь делать.
-- Да... к вам! -- пробормотал он смущенно. -- Вы позволите к вам зайти на минуту? У меня есть дело.
-- Пожалуйста! Пойдемте наверх!
Она обернулась к коридорному.
-- Василий! Принесите мне самовар!
Придя к ней в номер, Иконников снял пальто, присел на диван и рассказал Розе Самойловне происшествие сегодняшнего дня. Та слушала молча, улыбаясь краями губ. И когда студент окончил, она посмотрела на него, не то с сожалением, не то -- с укоризною.
-- Не знаю, чего вы так возмущаетесь? То, что произошло с вами сегодня -- случается со многими.
Иконников пожал плечами, а Роза Самойловна добавила:
-- Погодите: не то еще с вами будет! Стоит вам только ближе приглядеться к окружающей обстановке, исчезнет ваша "беспартийность"! Скажите: видели вы Рудзевича?
Иконников рассказал ей про исчезновение, Филатова, про тревогу Рудзевича и высказал опасение, что Филатов арестован.
Курсистка встревожилась.
-- Это будет неприятно. Жаль Филатова, но могут быть скверные последствия и для Рудзевича.
Внесли самовар. Роза Самойловна занялась хозяйством, а Иконников смотрел на нее и думал о том чудовищном, что сказал про нее внизу коридорный. Нет, тут какое-нибудь страшное недоразумение. Надо открыть ей глаза.
Положение студента было ужасное. Он был уверен, что коридорный пьян, и не сознавал, что говорит. Но как сказать это Розе Самойловне. В каком виде, наконец, он ей это скажет? А не сказать, значит, предоставить этому нахальному лакею чернит ее направо и налево. Хорошо еще, что он нарвался на Иконникова, который курсистку знает. Но ведь он может так сказать про нее и первому встречному!
-- У вас, кажется, коридорный вечно пьян, -- сказал он, после некоторого раздумья.
Роза Самойловна удивилась.
-- Неужели? А я, признаться, не знала даже, что он пьет! А почему вы это думаете?
-- Да он такие вещи говорит! Я бы на вашем месте положил этому конец!
Курсистка слегка изменилась в лице.
-- Я вас не понимаю! Про кого же он, например, говорит?
-- Про вас!
Роза Самойловна в это время вытирала полотенцем стакан. И вдруг Иконников увидел, как вспыхнуло ее лицо и как потом будто застыло и сделалось каменным. И в упор глядя на студента, она сказала спокойным, ледяным голосом:
-- Я... догадалась! Он говорил про меня, что я... проститутка? Он сказал почти правду!
Иконников остолбенел. Будто холодной водой окатили его с ног до головы... Широкими, полными ужаса глазами, смотрел он на курсистку.
-- Видите ли, Афанасий Петрович... Я вынуждена жить по такому документу, иначе меня, как еврейку, сейчас же выселят.
Это был для Иконникова, какой-то новый кошмар. Он еще плохо разбирался в том, что сказала ему сейчас курсистка, но чувствовал, что здесь происходит нечто такое, отчего должна, застыть кровь человеческая...
-- Это было нужно, -- сказала Роза Самойловна, совершенно спокойно. -- Наука требует иногда маленьких жертв.
Иконников махнул рукой и вдруг сорвался с места, схватил фуражку и пальто с вешалки и выбежал в коридор. Затем, сбежал вниз по лестнице, на ходу одевая пальто, и, едва сдерживая рыдания, вышел стремительно на улицу.
На улице было уже темно. Газовые фонари тускло отсвечивались на сырости тротуара, и на Иконникова надвигалась далекая ночная тьма. Он прислонился к стене и долго смотрел тупым взором на мостовую... Мимо него шли прохожие, и некоторые из них останавливались, подозрительно смотрели на студента и шли дальше, покачивая головой.
Наконец, Иконников пришел в себя, надвинул глубже на глаза фуражку и пошел. И долго шел он без всякой намеченной цели, сознавая, что его собственная обида, -- смешна и ничтожна в сравнении с великой обидой этой маленькой еврейки!..
Вернулся он домой довольно поздно, и открыл ему парадную дверь не швейцар, как обыкновенно, а городовой.
Иконников сразу сообразил, что тут что-то неладно, но не подал виду и поднялся наверх. К его удивлению, дверь его номера оказалась открытой и, войдя, он увидел жандармского офицера, полицию и двух штатских, сидевших, при свете лампы, на диване и на стульях.
-- Студент Иконников? -- вежливо спросил, жандармский офицер в ответ на удивленный взгляд.
-- Да!..
-- Простите, что мы без вас. Но вот, -- жандарм протянул ордер. -- Приказано произвести у вас обыск.
Иконников пожал плечами.
-- Сделайте одолжение! Но, на основании чего? Я ни в чем не замешан!
Офицер загадочно улыбнулся.
-- Я не сомневаюсь! Но... вы сами знаете, -- я исполняю только приказание!
-- Я вам дам сейчас ключи от комода и стола, -- сказал студент, вешая пальто.
-- Не беспокойтесь! Все уже закончено. А вот вы... напрасно раздеваетесь.
-- А что?
-- Вам придется ехать со мной! В ордере это тоже говорится.
Студент надел опять пальто, и все вышли. У подъезда стоял извозчик, и на него любезно указал жандармский офицер. И, когда Иконников сел, -- офицер сел с ним вместе, и они поехали. Пробовал было студент по дороге заговаривать, узнать, куда его везут, -- жандарм настолько уклончиво отвечал, что расспрашивать дальше было бесполезно.
Привезли Иконникова во двор какого-то мрачного здания в переулке, провели в маленькую, узкую дверь, затем длинным коридором, и ввели в просторную комнату с кожаным диваном и лакированным деревянным столом.
-- До утра вы пробудете здесь, -- мягко, и словно извиняясь сказал студенту жандармский офицер. -- Здесь можно спать: на диване есть кожаная подушка.
Жандарм устало улыбнулся и исчез за дверью. Иконников остался один и начал осматриваться. Комната была квадратная, в два окна, и на обоих -- студент заметил решетки. С потолка спускалась электрическая лампа, но она была на такой высоте, что ее нельзя было достать рукой.
Афанасий Петрович сел на диван и начал думать о причинах своего ареста. И вдруг -- начал догадываться. Да, да... не могло быть никакого сомнения: его арест находится в связи с исчезновением Филатова! Очевидно, Филатова гоже арестовали. Но причем тут, он, Иконников?.. Могли арестовать Рудзевича, это было бы объяснимо, но его... Все это было покрыто какой-то тайной. Но впечатления сегодняшнего дня были настолько сильны, что студент просто устал думать и скоро заснул, не снимая тужурки.
Утром его снова провели коридором и ввели в кабинет, где за письменным столом сидел пожилой жандармский полковник. Он любезно указал Иконникову на кресло, предложил папиросу и долго расспрашивал о Филатове и Рудзевиче. Иконников был очень осторожен и отвечал довольно уклончиво. Причины же своего ареста так и не понял. Упоминал полковник о каком-то преступном сообщничестве, для которого, якобы, студенты сбирают деньги... Но что это было за "сообщничество", и причем тут был опять-таки Иконников -- осталось по-прежнему загадкой.
После допроса студента усадили в крытые дрожки, и он, в сопровождении жандармского вахмистра, был отвезен в Бутырскую тюрьму и сдан по разносной книге в контору. Здесь его обыскали, а затем отвели в одиночную камеру.
И когда захлопнулась тяжелая дверь, студенту показалось, что кто-то властный и недремлющий, пробудил его от долгого сна и втолкнул в эту жизнь, чтобы начать ее сызнова. И все прошлое: промелькнувшее детство и проходящая юность, показались ему такими далекими и чуждыми его сердцу, будто принадлежали не ему, а кому-то другому, кто остался за стенами этой серой тюрьмы.
В окно с решеткой гляделся клочок солнечного, весеннего неба... И такой он был маленький и жалкий в сравнении с мраком, царившим в камере, и так скупо бросало солнце в камеру лучи, что, казалось, что кто-то наивный и неопытный пытается игрушечным фонарем осветить большую подземную шахту...
И вся жизнь показалась студенту происходящей на дне большой подземной шахты...
Через десять дней, утром, Иконникова вызвали в тюремную контору и объявили, что он свободен и может идти домой.
Вышел он из ворот тюрьмы немного похудевшим, словно перенесшим тяжелую болезнь, и усталым от бессонных ночей. И в глазах его, до сих пор ясных и даже немного лукавых -- теперь залегли отблески пережитого, и потому они были слегка грустны.
Дома его встретил коридорный, передал ему ключ от номера и рассказал об аресте Рудзевича, за час до ареста Иконникова. О Филатове коридорный ничего не знал.
В номере Иконников нашел все на своем месте. И только было расположился пить чай, как быстрой походкой вошел Рудзевич.
-- Понравилась вам, коллега, Бутырка? -- спросил он, здороваясь.
-- А вы откуда знаете, что я в ней сидел? -- удивился Афанасий Петрович.
Рудзевич улыбнулся.
-- Я тоже в ней сидел! Но мне, как человеку уже бывалому, сообщали все, что меня интересовало.
-- Я даже не знаю: за что я сидел! -- нахмурился Иконников.
-- А я знаю. Это нас с вами Филатов подвел!
Иконников сделал большие глаза.
-- Филатов? А он... тоже арестован?
-- И теперь сидит. Я же говорил вам тогда, что он выкинет какой-нибудь фортель! Он, видите ли, участвовал в организации общества помощи ссыльным студентам. Общество это только намечалось, намечались члены его, и Филатов записал и меня и вас в комитет.
-- Ну?
-- Ну, а когда влопался на какой-то сходке, то, при обыске, нашли и эту бумажонку.
Теперь Иконникову стали понятны слова жандармского полковника о "преступном сообщничестве". Также становилось ясным, почему Иконников был арестован.
На следующий день студентов вызвали в участок и объявили, что они высылаются в административном порядке под надзор полиции: Рудзевич в Вологодскую губернию, а Иконников -- в Архангельскую. Для необходимых сборов им дали двадцать четыре часа.
Придя домой, Иконников начал приготовляться к дальней дороге. Он написал подробное письмо отцу, сложил книги, белье, платье. А затем пошел в город, проститься кой с кем из знакомых и вернулся домой довольно поздно. Хотел зайти к Рудзевичу, думая, что он дома, но швейцар сказал, что перед вечером за Рудзевичем заходил какой-то господин, и они вместе вышли.
На другой день, утром, Иконников был уже совершенно готов к отъезду. Осталось только увязать чемодан, что он и стал делать. Дверь в номер отворилась, и кто-то вошел. Думая, что это Рудзевич, Иконников даже не обернулся -- он сидел на полу, спиною к дверям, -- а сказал:
-- А я к вам хотел только что зайти!..
Но, не получив ответа, обернулся и увидел Прохорова. Тот был в пальто и в фуражке, и вид у него был до того растерянный и взволнованный, что Иконников вскочил:
-- Что это с вами, коллега?.. Что-нибудь случилось?..
Прохоров грузно опустился в кресло и глухо сказал.
-- Да!.. Рудзевич... умер!..
Иконников смотрел на него с ужасом, не веря собственным ушам.
-- Отравился вчера вечером в ресторане!.. Вместе с Спириденко...
-- Спириденко?.. Художником?
-- Да!
-- Как же это... -- Иконников не мог собрать своих мыслей. -- Но... кто вам сказал?
-- Сейчас узнал в городе. Да и в газетах сегодняшних уже есть...
Иконников присел и стал тереть лоб... Он был до того подавлен, что не мог даже говорить...
А Прохоров помолчал немного и стал говорить, опустив голову:
-- Мне рассказывали, как они умерли... Эффектно умерли, как в романах. Перед вечером их видели вместе на Тверском бульваре. А потом, нашли уже мертвыми, в отдельном кабинете одного ресторана... Спириденко был выбритый... изящно одетый... в петличке роза... А на столике стояли живые цветы... шампанское... фрукты... Лежал открытый томик Поля Верлена и... оплаченный счет...