Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.
Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них,-- будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу,-- все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.
Двадцать, тридцать верст -- час, полтора -- и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.
-- Ему что,-- пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит -- только всего, что шкуру сдерет, а махан {мясо. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.) } опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!
Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.
У барина несколько раз открывался рот крикнуть: "Легче!" Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрез на часы, проговорил:
-- Час с четвертью... Молодец! Никто еще так не возил меня.
Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:
-- Ну, так как же, Гамид,-- хочешь взять Мялмуре?
-- Хочу, ваше благородие, да денег нет.
-- А много надо?
-- Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.
-- Гм! А ты их где достанешь?
-- Где достану? Нигде...
Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.
-- Ну, а если я тебе их дам?
-- Я бы отработал их.
-- Как?
-- Как прикажешь... В работники пошел бы с Мялмуре вместе.
-- А Елалдин? Он как без ямщика будет?
-- У Елалдина сын скоро придет,-- он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.
-- А когда бы ты свадьбу сыграл?
-- Нынче.
-- Сейчас?
-- Сейчас можно... Елалдин если согласится.
-- Ну, хорошо.
И, вынув двести рублей, барин сказал:
-- Вот тебе... А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал... Непременно завтра.
Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.
Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.
-- Как же... условие надо...
-- Ничего не надо... верю...
Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:
-- Так поцелуемся.
Они поцеловались, и, когда барин уехал, Гамид думал, что это ангел Магомета, а не барин.
Гамид знал, что все двести рублей он до последней копейки отработает, но то, что ему без расписки поверил барин, было еще дороже ему, и он готов был теперь за барина и умереть и в огонь и в воду идти. А барин -- баловень судьбы, уже мчался дальше, согретый своим добрым порывом. Что ему, молодому, богатому, с блестящей карьерой в будущем, эти двести рублей, которые еще к тому же отработаются?
Он хотел пить кумыс в этом году: Мялмуре будет готовить его, а Гамид будет конюхом.
На другой день к нему в усадьбу приехал Елалдин. Дал ему барин лесу, дал под хлеб две десятины чищобной земли, подарил жеребенка,-- и сдался Елалдин.