– Ну, что? – спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.
Карташев промычал что-то неопределенное.
– Нравится, но стыдно признаться, – сказал Шацкий. – Со мной это можно оставить – я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?
– Вряд ли.
– Как хочешь… может быть, утром меня навестишь?
– Нет. Я завтра на лекции.
– А-а! ужинать хочешь?
– Нет… буду письма писать.
– Ну, в таком случае прощай…
Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы – красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела «Viva l'Italia» [Да здравствует Италия (итал.)], ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание…
Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:
«За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь».
Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было – немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.
В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.
Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.
Карташев вдруг вскипел.
«Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше…»
Он решительно встал и вышел из аудитории.
– Подохните вы себе все с вашим умом, – прошептал он, хлопнув дверью.
Выйдя на улицу, Карташев так весело оглянулся, точно вдруг почувствовал себя дома, – не там дома, на далекой родине, а здесь, на воле, в большом Петербурге. Ему вспомнился вчерашний театр, Шацкий, его приглашение, и, взяв извозчика, он поехал к Шацкому.
Извозчик подвез его к красивому дому на Малой Морской, и по широкой, устланной ковром лестнице, по указанию швейцара, Карташев поднялся в третий этаж. Он позвонил. Вышла горничная в чепце, молоденькая, но важная, и с достоинством спросила:
– Как прикажете доложить?
– Не надо докладывать, – ответил Карташев.
Раздевшись, он оглянулся на горничную, и та, проведя его несколько шагов по широкому, застланному ковром коридору, отворила дверь. Карташев вошел в большую высокую комнату с большими венецианскими окнами, с бархатными малиновыми гардинами и с такой же тяжелой портьерой в другую комнату.
Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет, «Стрекоза», «Будильник» и несколько французских журналов. Весь пол был застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два зеркала.
Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.
– Кто тут? – испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело вскрикнул: – Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!
– И я тоже очень рад тебя видеть.
– Чай, кофе?
Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:
– И чай и кофе с печеньями, – прошу поторопиться: мой друг, граф Артур, не любит ждать.
– Сию минуту, ваше сиятельство, – ответила горничная.
– У меня строго, – сказал Шацкий после ухода горничной.
– Но зачем же ты меня произвел в графы? – спросил Карташев.
– Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не бывает… Единственное исключение составляет Ларио… Я его называю, когда является горничная: «Мой милый оригинал барон…» А правда, красиво – граф Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах… Это очень эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь… Завтра Корнева попрошу рецепт мне написать…
– Ты напишешь, что ранен?
– Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг… этикет… Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.
Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:
– Ничего не поделаешь… Большой свет требует жертв.
Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос «дзинь-ла-ла», обратился к Карташеву:
– Я всегда в этом костюме пишу письма домой… чтобы прийти в надлежащее настроение.
– Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, – раздался голос горничной.
– Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.
И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.
Горничная почтительно стояла у дверей.
Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.
– Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, – проговорил он как бы про себя.
– Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?
– Не надо… можете идти.
Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:
– Прилично?
– Вполне.
– Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня… Пожалуйста, – предложил он, подвигая кофе и печенье.
Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:
– Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные… не скажу, хорошие… Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными…
Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.
– Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?
– Это с удовольствием, – ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. – Тощища смертная, – произнес он, закладывая руки за голову.
– Мой друг, ты, кажется, не в духе? – спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. – В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
– Merci, мне не надо денег, – соврал Карташев. – Понимаешь, в чем дело… Я ничего не понимаю, что читают на лекциях…
– Только-то… смущаться от таких пустяков… а я совсем решил не ходить на лекции.
– И я сегодня решил то же самое.
– Я никогда не сомневался, что ты умный человек, – снисходительно ответил Шацкий.
– Понимаешь, какой смысл ходить…
– Понимаю, понимаю…
– …когда ничего не понимаешь…
– Понимаю, понимаю.
– Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
– Не стоит, мой друг.
– Ну, как не стоит? – надо же когда-нибудь…
– Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется… Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, – это я понимаю. Кстати, ты читал «Рокамболя»?
– Никогда.
– Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
– Ерунда ведь.
– Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света… Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял «Рокамболя» и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
– Такая чушь, – сказал, потягиваясь, Карташев, – а не оторвешься.
– А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
– Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
– Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
– Что ж это – каждый день?
– Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
– Надо хоть pince-nez купить, – сказал Карташев, – а то плохо видно.
– А-а… это необходимо!
– А ты?
– Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: «Ваше сиятельство».
– Ты отчего же угадал, что он тоже граф? – спросил Шацкий.
– Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, – ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
– Хорош, хорош, – проговорил Шацкий, – красавец… по мнению коров, – добавил он вдруг.
– Надеюсь, ты не завидуешь? – спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
– Мой друг… преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
– В чем же проявляется моя глупость?
– Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
– Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
– Тем, что переношу терпеливо глупость.
– Свою?
– Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
– Не я начал, ты…
– Еще бы… Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
– Ну, уж тебе я не подражаю.
– Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
– Как хочешь.
– Так мил и великодушен… comme une vache espagnole…[как испанская корова… (франц.)]
– А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
– Ты сегодня в ударе.
– А ты нет.
– При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
– Ах, как смешно, – пожалуйста, пощекочи меня.
– Мой друг, стыдно…
– С тобой мне ничего не стыдно, – покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
– Ты груб, как солдатское сукно.
– Я тебя серьезно прошу, – вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, – прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
– Обиделся наконец, – фыркнул Шацкий.
– Пристал, как оса.
– Ну, бог с тобой, – мир…
Карташев нехотя протянул свою руку.
– Ну, Артюша, миленький… А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился… Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово – и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать…
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
– Твоя, – сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
– Тише, – ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
– Видел! – вскрикнул Шацкий.
– Тише, нас выведут…
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
– Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
– Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше…
– Это легко сделать: подожди двадцать лет.
– Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив – это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…
– О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
– Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.
– Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
– Этого не может быть, не было и никогда не будет.
– Никогда?
– Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
– Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь… Постой, вот отличный способ убедиться… Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
– Согласен.
– И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
– А я говорю – одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
– Идет! – сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
– Подсади, – приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг – броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: «Merci, monsieur», – он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
– Миша, я умираю, – произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
– Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
– Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
– Да, она честная женщина, – сказал серьезно Шацкий, – и она уже любит тебя… Руку, мой друг, и едем ужинать.
– Едем. Но я умер, меня нет… Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
– Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
– Моя, ты хотел сказать?
– Твоя, твоя.
– Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
– Можно.
– Стоит, Миша?
– Стоит, стоит.
– А заметил ты ее скромную ротонду?
– Все заметил. Едем ужинать…
Они взяли извозчика и поехали.
После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
– Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
– С удовольствием, – ответил Шацкий. – Едем ко мне и на всю ночь.
– Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
– Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, – это уже неблагодарность.
– Согласен, – ответил Карташев. – Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
– Две сотенных.
– Миша, не говори таких пошлостей.
– Ну, бог с тобой… А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее… Понимаешь: она выходит вечером… подъезжает карета… два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: «Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами…» Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь… И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
– Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
– Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
– Ты думаешь?
– Наверно.
Приятели залились веселым смехом.
– Подумает, что я ей изменил? – спросил Карташев.
– Ну, конечно! – ответил Шацкий, сходя с извозчика.
Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: «Куда?» – только приложил палец к губам.
– Приедешь сегодня?
– Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие – как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
– Никакой надежды, – кончил Корнев, – вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время – самый мор для всех таких… Да и лучше…
Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
– Несчастная!
– Жаль, жаль девочку, – сказал Ларио. – А добрая была девочка… И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили…
– Что ж, она знает свою судьбу? – спросил Карташев.
– И знает и не знает, – ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, – как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: «Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь», а кончился осмотр – смотрит, глаза бегают, спрашивает: «Ну, как же по-вашему?» Доктор замялся, а она в слезы: «Ох, не жилица я!» Стал утешать, говорит, что, если лечиться, – пройдет, – повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: «Дай-то господи…» Обыкновенная история… За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло… А потом сразу бац, и готово.
– Как же теперь с ней быть?
– В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты… Если можно, похлопочем – даром ее… только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей…
– Не хватит, опять можно собрать, – сказал Карташев.
– Я вот, может, урочишком разживусь… не все же голодать, как собака, буду, – проговорил Ларио.
– Все время будешь, – уверенно сказал Корнев. – Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть – спустил.
– Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, – ответил Ларио, – три рубля, рубль – какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были… Прилично жил… Костюмчик приличный… Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило… Пива каждый день бутылочку…
– А-а! покровитель несчастных, – приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. – Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил…
Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать по комнате.
– Все дела, князь, – в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. – Высшие государственные соображения…
Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по комнате.
– Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в достаточно эффектном виде, знаете, выходит… получается грубое впечатление этакого, сорвавшегося с цепи…
– Вы, мой друг, имеете склонность забываться.
– Лорд, я прошу вашего снисхождения… Только все-таки сядьте, пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.
– Извольте.
Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:
– Ну, как же насчет Тюремщицы?
– Ее дело дрянь, – ответил Корнев, принимаясь за ногти. – Она умрет.
– Нескромный вопрос, доктор, – мы все умрем, – когда она умрет?
– Может быть, осенью, может быть, весной.
– Может быть, летом, может быть, зимой, – понимаю… Продолжайте… что мы с ней делаем?
– В клинику помещаем…
– Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью. Пожалуйста, не принимайте за комплимент… Кстати, у меня есть друг… Он опасно ранен на дуэли… Понимаете, кинжалом в грудь… Вы не будете ли добры прописать ему какой-нибудь рецепт… Предупреждаю, это может упрочить за вами репутацию знаменитого врача.
– Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не даю… Я бы посоветовал вашему другу… кто он?
– Это секрет.
– У него есть рубль?
Шацкий рассмеялся.
– У него половина России.
– Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль… Понимаете, рубль… и пусть пошлет за врачом…
– Нет ничего легче, как дать глупый совет… Примите это к сведению. Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть. Понимаете?
– Ничего не понимаю.
– Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?
– Это зависит от раны, – пустая царапина – довольно простых компрессов…
– Нет, этого мало… Не можете ли рецептик написать?
– Нет, этого нельзя.
– Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.
– Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни… мы люди маленькие. Это вам…
– Ну, конечно… А жаль, жаль… Вы окончательно не можете дать рецепт?
– Окончательно.
– Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я останусь среди этих отвратительных эгоистов.
– Да расскажите толком, в чем дело? – спросил Корнев.
– Да просто ему пришла идея… – начал было Карташев.
– Мой друг, я про твою итальянку молчу.
– Ого, – произнес Корнев, – я вижу, у вас завязались настоящие дела. Это что еще за итальянка?
– О, это секрет!
И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.
– Понимаете… Темная ночь… Дождь как из ведра… Карета… Два замаскированных господина… Дама под вуалью… Хоп в карету… На рассвете два джентльмена… дуэль… на кинжалах… Хоп… ранен… кровь… «Доктора, доктора!..» доктора нет… «Помогите, помогите!..» Никого… Дождь как из ведра… Вздох, и все кончено.
– Ничего не понимаю.
– Еще бы… Сам Рокамболь и тот опешил, как черт… стоит и ничего не понимает… Убил, сам видел труп… и вдруг стоит перед ним живой… Вот, батюшка мой, какие дела бывают… А вы рецепт дать не хотите…
– Позвольте… Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить. Доктор всегда должен быть в курсе тайн – все доктора друзья дома.
– Граф Артур, как вы думаете?
– Я думаю, он прав.
– Гм, а этот подлец? – указал Шацкий на Ларио.
– Зачем же подлец? – спросил Карташев. – Он ведь наш милый оригинал барон.
– А-а!.. Наш милый барон… Как я рад… Здравствуйте… – И Шацкий принялся трясти руку Ларио.
– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечал грубо Ларио, – как поживаете, кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать…
– Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну, как же с тобой разговаривать?
– Нет, ты действительно груб, – вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. – Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.
– Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу благородную руку, доктор.
– С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой таинственной драмы.
– Это надо обдумать… Граф Артур, ваше мнение?
– Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.
– Что вы думаете насчет отобрания клятвы… на мече, например?
– Я думаю, достаточно простого слова…
– Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы только этим?
– Да.
– В таком случае я согласен. Расскажите им, граф…
– Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим… князем… Читаем «Рокамболя», шляемся к Бергу.
– Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте…
– Больше ничего нет.
– А итальянка?
– Певица, – ответил Карташев.
– Обоюдная и нежная любовь, – пояснил Шацкий.
– И уже обоюдная? – спросил Корнев.
– Да врет он.
– Как врет, а подъезд?
– Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.
– О-го! – сказал Корнев.
– И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь любовь или дуэль.
– Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?
– Фантазия князя.
– Зачем же рецепт?
– Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые чувства.
– Очень милая редакция… Граф, mes compliments…[поздравляю… (франц.)] Продолжайте.
И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.
– И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств…
– Именно, – подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.
– …Князь хочет прибегнуть… к некоторому давлению…
– Parfait, mon comte [Прекрасно, граф (франц.)].
– …и уведомить родных, что по обычаям высшего света…
– Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах…
– …он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и был при этом ранен в грудь…
– Совершенно верно.
– …А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который берет за визит сто рублей.
– Верно!
– Да… вот что, – произнес разочарованно Корнев. – Но как по-вашему, это… это не пахнет, мой милый князь, шантажом? – спросил он раздумчиво.
– Дерзко и наивно… Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца: я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег, что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню… Кроме того, у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое… По вашим буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс… Ну, а мы, люди большого света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде, как он может их давать.
– Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст деньги на такую ерунду?
– А это мой секрет.
– Я думаю, секрет заключается в том, – пояснил Карташев, – что старый князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.
– Граф, вашу руку.
– Другими словами, – сказал Корнев, – оба, и старый и молодой, помешаны на большом свете.
– Как вы находите, граф, этого господина?
– Я не нахожу слов, князь, – ответил Карташев. – Он просто ее выдерживает роли.
– Именно.
– Да, князь, с вами выдержать роль, – вздохнул Корнев, – трудно, знаете… гороху надо поесть сначала.
– Ну вот… впрочем, оставим этот разговор… Что бы вы сказали, если бы вам предложить почитать «Рокамболя»? – спросил Шацкий.
– Нет, уж избавьте.
– Читал? – спросил Карташев.
– Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.
– Но ты себе представить не можешь, как это интересно, – роскликнул Карташев. – Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.
– И что там может быть интересного?
– Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня…
– Странно…
– Жаль, что нет здесь этой книги…
– Она здесь, – ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней несколько объемистых книг.
– Послушай, – обратился обрадованный Карташев к Корневу, – куда тебе торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы самому убедиться.
Корнев колебался.
– Да ведь глупо как-то…
– Мой друг, – сказал Шацкий, – помиритесь с мыслью, что от глупости все равно никуда не денетесь.
– Это как прикажете понимать?
– Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?
– С одной стороны, конечно.
– Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех… А если жизнь глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость… то есть мы-то делаем всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости – что тогда выйдет? А вдруг умная вещь?
– Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, – отвечал Корнев.
– А ты, Ларио? – спросил Карташев.
– Я с удовольствием, – я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения. Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.
– Интересно? – спросил Корнев.
– Очень, – ответил Ларио.
– Ну, черт с вами, – согласился окончательно Корнев. – «Рокамболя» так «Рокамболя»…
И Корнев повалился с ногами на диван.
– Так я тебе расскажу сначала, – предложил Карташев и принялся вперебивку с Шацким передавать прочитанное.
Когда Карташев кончил, он спросил:
– Ну что? Интересно?
– Ничего себе, – ответил Корнев.
– А вот в чтении послушай… Кто читать будет?
– Ну, начинай, а там по очереди, – ответил Корнев.
Карташев сел в кресло, подвинул лампу, откашлялся и начал.
– Ну что, Вася? – спросил Шацкий через час.
– Интересно, – снисходительно ответил Корнев.
Еще через час Шацкий повторил вопрос.
– Вы своими вопросами мешаете слушать. Давай я почитаю.
Чтение продолжалось до восьми часов утра, пока не окончили всего «Рокамболя».
– Возмутительно! – проговорил Корнев и стал быстро одеваться.
– Послушай, Вася, – предложил Шацкий, – идем теперь ко мне…
– Я иду домой, – ответил бесповоротно Корнев.
– Вечером к Бергу… Итальяночку…
– Не желаю.
– Ну, и ступай… Идешь ко мне? – обратился Шацкий к Карташеву.
Карташев нерешительно стал думать.
– Идем. Видишь, грязь какая у тебя… Накурено. У меня кофе напьешься, спать ляжешь, а там… дзин-ла-ла… Ну, одевайся… А ты? – обратился Шацкий к Ларио.
– Нет, я домой.
– Конечно.
Одевшись, компания вышла на лестницу.
Карташев точно опьянел от чтения, бессонной ночи, итальянки. Спускаясь и проходя мимо звонка какой-то квартиры, он вдруг изо всей силы дернул за этот звонок. В то же мгновение он бросился к противоположной квартире, дернул и там.
– Послушай, что ты? ошалел? – запротестовал было опешивший Корнев, но, сообразив, что сейчас отворят двери, бросился за мчавшимися уже через две ступеньки Ларио и Шацким.
Карташев понесся за ними и рвал звонки всех встречавшихся по пути квартир.
– Мальчишество, глупо… – по временам оглядывался на него взбешенный Корнев, но мчался вниз; за ним ураганом неслись другие, а там, вверху, уже щелкали засовы отворявшихся дверей, и одни за другими неслись вдогонку компании отборные ругательства.
Когда все вылетели на подъезд, Корнев, раздраженно проговорив: «Глупо, мой друг!» – не прощаясь, пошел прочь, а Шацкий закричал ему вдогонку:
– Вася, есть еще «Воскресший Рокамболь».
– Убирайтесь к черту!.. – не поворачиваясь, крикнул ему Корнев.