В то время как эта пасторальная жизнь, ютившаяся вокруг школьного дома на просеке, нарушалась лишь случайными сторожевыми ружейными выстрелами, доносившимися из владений Гаррисон-Мак-Кинстри, — более деловитая часть Инджиан-Спринга вдруг была охвачена одним из тех предприимчивых спазмов, какие свойственны всем калифорнийским рудоносным поселкам.
Открытие Эврика-Дитш и расширение почтового сообщения из Биг-Блуфа были событиями немаловажными и праздновались в один и тот же день. Такое сугубое торжество оказалось даже не под силу красноречивой риторике издателя «Star», который совсем запутался в метафорических сравнениях. «Не будет слишком большим преувеличением, если мы скажем, что Инджиан-Спринг, благодаря своей превосходно организованной системе внутреннего обращения, слияния Норт-Форка с рекой Сакраменто и их общему впадению в необозримый Тихий океан, находится в прямом сообщении не только с Китаем, но даже и с отдаленнейшими рынками антиподов, — объявил он с чарующей восторженностью. — Граждане Инджиан-Спринга, сев в почтовую карету в 9 часов утра, и прибыв в Биг-Блуф в 2 ч. 40 м., могут отправиться в тот же вечер с курьерским поездом в Сакраменто и достигнуть Сан-Франциско на великолепном пароходе компании паровой навигации во время, чтобы сесть на тихоокеанский почтовый пароход, отправляющийся в Йокагаму на следующий день в 3 ч. 30 м.».
Хотя никто из граждан Инджиан-Спринга не собирался воспользоваться таким удивительным удобством, но каждый смутно ощутил удовольствие от такой перспективы, и даже учитель, давший прочитать редакторское красноречие Руперту Фильджи с педагогической целью доставить последнему упражнение в произношении пятисложных слов, был приятно польщен. Джонни Фильджи и Джимми Снейдер, усмотрели в этом таинственном сообщении тоже нечто заманчивое, хотя и непонятное, слушали во все уши и таращили глазенки.
А заключительные слова учителя, что такое замечательное событие следует отметить распущением учеников на полдня, окончательно утвердили мысль об его важном значении.
И вот наступил знаменательный день, когда две почтовых кареты прибыли из Биг-Блуфа с нарочно приглашенными спикерами — которые всегда приглашаются в таких случаях, но каждый раз чувствуют себя так, как будто бы им еще не доводилось присутствовать на таком важном и интересном торжестве. Стреляли по этому поводу из двух пушек, гремел хор медных инструментов, и выброшен был новый флаг на дереве свободы. После того последовало «угощение» в местной гостинице. И над всем этим господствовал дух неукротимой молодости и неудержимой предприимчивости, опьянявший самый воздух. Это тот дух, который населил пустыни и превратил их в цветущие города и поселки.
Учитель, распустивший своих питомцев и чувствующий себя как-то состарившимся в их обществе, почувствовал нечто вроде зависти, расхаживая между этими юными энтузиастами.
Особенно памятным остался этот день для Джонни Фильджи, не только потому, что он слушал восхитительные звуки медных труб вперемежку с тромбоном и барабанами; не только потому, что внимал оглушительной пальбе двух пушек и обонял опьяняющий запах пороха, но вследствие одной странной случайности.
Бессовестно покинутый на веранде Эврика-отеля, в то время как его брат Руперт ухаживал за хорошенькой хозяйкой, помогая ей в хозяйственных хлопотах, Джонни предавался неограниченным наблюдениям. Розетки, шестерка лошадей, новая упряжь, длина бича кучера, его громадные кожаные рукавицы и то, как он держал возжи — все это ослепляло глаза и чувства Джонни и навеки запечатлелось в его памяти. Но когда из второй кареты или «купе» вылез «настоящий пассажир» и беспечно и развязно направился к веранде, как будто бы карета и торжество, что происходило, были для него плевым делом, Джонни решил, задыхаясь от восторга, что он увидел принца! Разодетый в белый шелковый сьют, с бриллиантовым перстнем на пальце, с золотой цепочкой, сверкавшей на жилете и в шляпе-панама, с широкой черной лентой, лихо сидевшей на его завитых и напомаженных волосах, он был так великолепен, что совсем ослепил Джонни. Если бы он толкнул Джонни, проходя мимо его, он бы задрожал от восторга; если бы он заговорил с ним, то он не в силах был бы ему отвечать. И, представьте себе его крайнее изумление, когда он увидел, что дядя Бен, да! да! именно дядя Бен, подошел к этому фениксу, этому идеалу, хотя и не без конфуза, и, перекинувшись с ним двумя-тремя непонятными словами, ушел вместе с ним!
Можно ли удивляться, что Джонни, позабыв о брате, о лошадях и даже об угощении, немедленно последовал за ними.
Оба человека свернули в боковую улицу, которая ярдах в пятистах вдавалась в покинутый прииск, с его заброшенными шахтами и туннелями, давно уже полуразрушенными. Джонни, скрываясь за изгородями, шел за ними по пятам.
Не подозревая о том, что их выслеживает маленький мальчик, раз или два как бы ненароком перебежавший их дорогу, они продолжали свою конфиденциальную беседу. Слова «акции», «облигации» одни были понятны. Джонни наслушался их сегодня, но его поразил тот факт, что дядя Бен, по-видимому, о чем-то расспрашивал феникса и очень скромно и покорно выслушивал его. Но мальчик был окончательно сбит с толку, когда после получасовой ходьбы, они дошли до спорных границ Гаррисона-Мак-Кинстри. Так как ему специально было запрещено туда ходить, то Джонни, само собой разумеется, в совершенстве был с ними знаком. Но что делал тут несравненный иностранец? Не для того ли привел его сюда дядя Бен, чтобы он своим видом парализовал обе воюющие стороны? Не был ли то юный шериф, или юный судья, а может быть и сын губернатора Калифорнии? Или же они пришли сюда потому, что дядя Бен «глуп» и не знает местности? Вот прекрасный случай для него, Джонни, отрекомендоваться фениксу и предупредить его об опасности и даже, быть может, намекнуть на собственную неустрашимость.
К несчастию, пока он собирался с духом, спрятавшись за дерево, феникс повернулся и с легким пренебрежением, которое так пристало ему, сказал:
— Ну я бы не дал доллара акр за всю мызу. Но если вам вздумалось предложить баснословную цену… то это ваше дело!
Предубежденному Джонни показалось, что дядя Бен принял это заслуженное презрение, как и подобало, со смирением, но тем не менее пробормотал что-то «глупое» в ответ, так что Джонни было противно даже и слушать. Не выступить ли ему вперед и не объяснить ли фениксу, что он тратит попусту время с человеком, который не умеет сложить «пекарь», и которого учит азбуке его родной брат, Руперт?
Феникс продолжал:
— И, конечно, вы знаете, что, купив право на землю, вы еще тем самым не вступаете в ее владение? Вам надо выжить отсюда скоттеров и бродяг. Вместо двух воюющих сторон будет три — вот и все!
Дурацкие ответы дяди Бена не интересовали Джонни. Он слушал только то, что изрекали те, другие, вещие для него, уста. Эти последние холодно продолжали:
— Ну а теперь займемся вашим прииском. Я не могу уделить вам много времени, потому что меня ждут здесь некоторые люди и кроме того, полагаю, что вы желаете сохранить до поры до времени все это втайне. Хотя я не понимаю, как вам удалось скрыть это до сих пор. Ваш прииск близко? Вы живете на нем, как говорили, кажется?
Если бы только маленький слушатель не был так очарован иностранцем, его должно было бы поразить предположение, что у дяди Бена может быть прииск, заслуживающий внимания. Теперь же он ограничился тем, что последовал за ними следом, объяснив себе то немногое, что он понял, «бахвальством дяди Бена». Хижина дяди Бена была сколочена из грубых досок и неотесанных камней и почти вросла в одну из больших ям, вырытых в земле и в песке, и представлявших остатки давно покинутого золотого прииска Инджиан-Спринг. Некоторые утверждали, что дядя Бен ухлопывал малые заработки, полученные им на настоящей рудокопной работе, на поскребушки прежнего покинутого прииска — унизительный труд, практиковавшийся до сих пор только китайцами и недостойный честолюбия кавказской расы. Кодекс чести рудокопов допускал, что человек может довольствоваться малыми результатами своего дневного труда, лишь бы его поддерживала надежда на большие заработки, но осуждал его, если он удовлетворялся скромной действительностью. Как бы то ни было, а это подозрение создавало уединение вокруг жилища дяди Бена и содействовало его одиночеству по крайней мере на столько же, как и широкий ров, отделявший его от соседей. Осторожно остановясь на опушке леса, Джонни увидел, как его светлое видение скрылось в избушке дядя Бена, точно простой смертный. Джонни уселся на пень и дожидался его возвращения, страстно надеясь, что он вернется один! Через полчаса он сделал маленькую экскурсию за ягодами и вернулся на свой обсервационный пост. Но из хижины не доносилось ни звука, и неприметно было никакого движения. Прошло еще минут десять, и к великой досаде Джонни дядя Бен показался один и направился к лесу. Сгорая от нетерпения, Джонни бросился навстречу дяде Бену. Но тут произошла одна из тех несообразностей, свойственных только детям. Когда дядя Бен обратил на него свои серенькие глазки полуудивленно, полувопросительно, мощный дух детской скрытности внезапно овладел мальчиком. Никакими силами теперь не вытянуть было вопроса, который за минуту вертелся у него на языке.
— Гей, Джонни! Что ты здесь делаешь? — спросил дядя Бен ласково.
— Ничего.
После минутного молчания, в продолжение которого он оглядывал массивную фигуру дяди Бена, как какой-нибудь монумент, он прибавил:
— Ищу ягод.
— Почему ты не наверху за угощением?
— Руперт там.
Мысль о том, что брат служит его представителем на пиру, казалась ему достаточным объяснением. Он вскочил на ствол, на котором сидел за секунду перед тем и дожидался нового затруднительного вопроса. Но дядя Бен, очевидно, вполне удовлетворился ответом Джонни и, кивнув ему головой, пошел дальше.
Когда его фигура исчезла в кустах, Джонни осторожно подкрался к избушке. На некотором расстоянии от нее он поднял с земли камушек и бросил им в дверь, немедленно навострив лыжи в укромную чащу. Никто не появлялся, он повторил эксперимент два и даже три раза с камнем больших размеров и на более близком расстоянии. После того он смело обошел избушку и дошел до давно брошенной шахты, прикрытой грубым трапом из старых досок, как бы за тем, чтобы предохранить неосторожных посетителей от того, чтобы они не свалились в нее. Тут внезапный и необъяснимый страх овладел Джонни, и он убежал. Когда он добежал до отеля, то почти первое зрелище, представшее его глазам, был его феникс, очевидно, ни мало не выбитый из колеи и хладнокровно попивавший грог с новым собеседником.
Тем временем м-р Форд, как ни был он растроган сантиментальным значением празднества, слегка утомился его подробностями. Так как его собственная комната в Эврика-отеле оглушалась звуками хора медных инструментов и красноречием спикеров и наполнялась ароматами пороха и вина, то он решил вернуться в школу и там воспользоваться лесной тишиной, чтобы написать несколько писем.
Перемена показалась благодатной; отдаленный шум взбудораженного поселка доносился только, как освежающий шелест ветра среди листьев.
Чистый воздух елового леса, наполнявший каждую щелку в школьном доме и как будто сметавший все следы человеческого пребывания, до того уносил от праздника, что праздник этот представлялся каким-то нереальным сном. Единственная реальная жизнь его была здесь.
Он вынул из кармана несколько писем — одно из них истрепалось даже от частого чтения — и принялся отвечать на них.
Но вдруг он остановился, охваченный каким-то неопределенным сладким чувством. Как будто аромат какой-то опьянил его голову. Он вспомнил, что уже раньше обонял его, когда солнце заходило, и растения сильнее пахли.
Он поднял глаза. На его конторке перед ним находился источник чудного запаха — небольшой букет дикой калифорнийской мирты, окружавшей розовый бутон, которого он сначала не заметил.
В этом обстоятельстве не было ничего необыкновенного. Дети имели обыкновение приносить цветы в самое различное время и по самым различным поводам, да он мог и не заметить букетика во время класса. Он пожалел об этом от того, что цветы уже начали увядать от такого невнимания. Он припомнил, что в народных сказках, пересказываемых детьми, мирт был тесно связан с Венерой и считался эмблемой любви. Он припомнил также, что рассказывал детям о возможном происхождении этого поверья. Держа букетик в руках, он вдруг ощутил под руками нечто мягкое, как шелк, от чего точно магнетический ток пробежал по его пальцам. Поглядев внимательнее, он увидел, что цветы были связаны не ниткой и не ленточкой, но длинными, мягкими каштановыми волосами, туго обвитыми вокруг стеблей. Он развернул один волос и поглядел на него на свет. Его длина, цвет, а пуще всего необъяснимый инстинкт подсказали ему, что это волосы Кресси Мак-Кинстри. Он поспешно положил их назад, точно фамилиарно дотронулся до самой Кресси.
Он дописал письмо, но время от времени поглядывал на букетик и задумывался. Написав второе письмо, он отложил в сторону бумагу и перо и с минуту колебался перед миртовыми веточками, окружавшими розу, и наконец запер букетик в конторку. Затем, сообразив, что дядя Бен, по всей вероятности, присутствует на празднике вместе со всеми остальными, решил вернуться немедленно в гостиницу.
Входя в свою комнату в отеле, он нашел Руперта Фильджи, стоявшего насупившись у окна, между тем как его брат Джонни, утомленный волнениями дня и угощением, заснул в креслах. Присутствие их было не редкостью, так как м-р Форд, тронутый одиночеством осиротелых мальчиков, часто приглашал их к себе в комнату смотреть книги с картинками.
— Ну что? — весело спросил он.
Руперт не отвечал и не переменил позы. М-р Форд, взглянув на него, увидел знакомый гневный блеск в красивых глазах мальчика, отуманенных слезой. Тихо положив руку на плечо Руперта, он сказал:
— Что случилось, Руперт?
— Ничего, — сердито отвечал мальчик, не отрывая глаз от стекла.
— Что м-с… м-с Трип (красивая хозяйка гостинницы) была нелюбезна?
Ответа не было.
— Вы знаете, Руп, — продолжал м-р Форд шутливо, — что она должна выказывать некоторую сдержанность при людях… и как раз сегодня. Не годится скандализировать людей.
Руперт хранил негодующее молчание. Но ямочка на щеке, обращенной к учителю, обозначилась явственнее (кстати, Руперт презирал эти ямочки, как женственную черту). Но только на минуту, а затем его темные глаза снова омрачились.
— Я бы желал умереть, м-р Форд.
— Что так?
— Или… найти какое-нибудь занятие.
— Вот это уже лучше. Что именно вы желали бы делать?
— Работать… чтобы заработывать деньги. Бросить носить дрова и воду дома; бросить стряпать и стлать постели, точно китаец; бросить нянчится с ребятишками, одевать и раздевать их, точно нянька. Поглядите вы на него, — указал он на безмятежно спавшего Джонни, — поглядите на него. Знаете, что это значит? Это значит, что я должен снести его домой через весь город, а затем затопить печь и сварить ему кушанье, и вымыть его, и раздеть его, и положить в постель, и убаюкивать его; а папа тем временем шатается по городу с другими такими же идиотами и вопит о «прогрессе» и о «будущности Инджиан-Спринга». Хорошая будущность ожидает нашу семью, м-р Форд. Хорошую будущность он приготовил мне.
Учитель, которому эти случайные взрывы Руперта были не редкостью, улыбнулся, хотя серьезные глаза шли в разрез с улыбающимися губами, и утешил мальчика, как умел. Но ему хотелось узнать причину настоящего припадка и его вероятную связь с м-с Трип.
— Мне казалось, что мы уже обсудили это, Руперт. Через несколько месяцев вы оставите школу, и я посоветую вашему отцу найти вам какое-нибудь дело, в котором вы могли бы пробить себе дорогу. Терпение, дружище, вы учитесь очень хорошо. Вспомните про вашего ученика, дядю Бена.
— О, да! Вот еще другой большой ребенок, с которым приходится возиться в школе, когда я не негритянствую дома.
— И я не вижу, что бы другое вы могли делать в Инджиан-Спринге, — продолжал м-р Форд.
— Так, — мрачно ответил Руперт, — но я мог бы уехать в Сакраменто. Юба Билль говорит, что там в конторы, да в банки берут мальчиков не больше меня… и через год или два они работают не хуже других и получают такое же большое жалованье. Да вот здесь находится человек, не старше вас, м-р Форд, и вполовину не такой ученый, а он разодет, как куколка, в перстнях, да золотых цепочках, и все глаза на него таращат, так что противно глядеть.
М-р Форд приподнял брови.
— О! вы говорите про молодого человека от Бенгама и К о, который разговаривал с м-с Трип, — сказал он.
Румянец досады разлился по лицу Руперта.
— Может быть, но он страшный фат.
— Вы хотите быть таким, как он? — спросил м-р Форд.
— Вы знаете, что я хочу сказать, м-р Форд. Не таким, как он. Вы лучше его в сто раз, — прибавил Руперт наивно, — но если такая сорока добилась своего, то почему я не могу этого добиться.
Тут учитель снова посоветовал своему ученику терпение и выдержку и вдобавок рассказал некоторые забавные факты из собственной жизни, чтобы вызвать ямочки на щеках Руперта. Через полчаса мальчик успокоился, собрался домой и подошел к спящему брату с чем-то вроде покорности судьбе. Но сон, по-видимому, превратил Джонни в какую-то инертную массу, вроде желе. Потребовались соединенные усилия учителя и Руперта, чтобы нагрузить им брата. Сонный мальчик охватил рукою шею Руперта, с трудом полуоткрыв заспанные глазенки, и опять крепко заснул. Учитель простился с Рупертом и вернулся в свою комнату, после того как мальчик спустился с лестницы с своей ношей.
Но тут Провидение, которое, боюсь, иногда презирает человеческие приличия, вознаградило Руперта так, как только могло пожелать его неразумное сердце. М-с Трип стояла внизу лестницы, с которой сошел Руперт, и тот весь покраснел от стыда. Она увидела его и его ношу, и сердце ее было тронуто.
Знала ли она о том поклонении, какое питал к ней Руперт, или нет — этого я не могу сказать. Голосом, пронизавшим его душу, она сказала:
— Как! Руперт, вы уже уходите?
— Да, сударыня… из-за Джонни.
— Передайте его мне, я уложу его у себя на ночь.
Соблазн был очень велик, но Руперт нашел в себе силу отказаться.
— Бедняжечка, он, кажется, очень устал.
Она наклонила свое все еще свежее и хорошенькое личико близко, близко к Руперту и поцеловала Джонни в щечку. Потом подняла свои смелые глаза на Руперта и, двинув с его лба поношенную шляпу, решительно поцеловала его в лоб.
— Покойной ночи, милый.
Мальчик вздрогнул и ринулся опрометью в темноту ночи.
Но с деликатностью чувств джентльмена тотчас же свернул в боковую улицу, как бы желая скрыть от пошлых взглядов то счастие, какого удостоился.
Путь, избранный им, был труден и утомителен, ночь, темна, а Джонни нелепо тяжел, но он бодро шел с женским поцелуем, горевшим на его нежном лбу и, как звезда, озарявшим ему дорогу.