Так сделался Иуда одним из учеников Иисуса.
* * *
Теперь настал для него период счастья, период, во время которого его душа без раздумья и сомнений отдыхала среди того спокойствия, которое разливало вокруг себя существо Иисуса, и которое сообщалось всем, кто Его окружал. В нем было освобождающее дух сознание, что другой, более сильный взял теперь в свои руки его судьбу и ведет ее вперед к светлой, прекрасной цели, между тем как его собственная задача состоит только в том, чтоб следовать за ним с упованием и слепой верой. Ему казалось, что он утратил совершенно собственную волю, утратил всякую способность домогаться чего-либо ради самого себя, и он был счастлив этим.
Так, мало-помалу, сделался он участником Иисусова учения, которое воспринимал, не раздумывая над ним, не имея, в сущности, о нем ясного понятия. Он сидел в кругу учеников и, подобно им, внимал словам Учителя, смотрел на Него и думал: "Да, это правда, все это правда!" -- но что собственно было правда, этого он не мог бы объяснить. Не столько смысл слов, сколько почти исключительно звук их наполнял его удовлетворением, так что на душе у него становилось светло и легко, и он не уставал повторять себе: "Я верю, -- да, я верю!"-не стараясь выяснить себе, во что же он верит. В сущности, учение было для него ничто; все сосредоточивалось в Личности.
Но, если бы его спросили, что именно в Личности Иисуса производит на него такое обаяние, он не мог бы на это ответить. Он знал только, что, если ему случалось быть далеко от Него, он испытывал какую-то неопределенную тоску, чувство пустоты и уныния, и тогда осаждали его тягостные воспоминания о тех часах, когда он видел Иисуса занятым мелкими насущными заботами и делами, -- воспоминания, от которых он мог избавиться, лишь вызвав в своей мысли Его образ, каким Он явился ему в пустыне; но стоило ему только вновь увидеть Его, встретиться с Ним взглядом, и эти воспоминания исчезали, подобно обманчивым тучам, или же превращались в светлые, блестящие, пронизанные солнцем облака.
Он видел, как дни проходили за днями, полные солнечного сияния, теплого веяния ветра, шелеста деревьев и плеска волн о берег, и с недоумением обращался мыслями к своей прежней жизни: "Для чего он работал, -- чего он хотел, -- к чему стремился?" Теперь он этого уже не знал. Вечером он засыпал усталый, словно после счастливого рабочего дня, утром просыпался с радостным сознанием обновленной силы, а между тем и тело его, и душа находились в состоянии постоянного покоя.
С другими учениками у него не установилось более близких отношений. Как он пришел к ним чужим, так чужим и остался. Оттого ли, что он не был галилеянином, как они, или причина этого лежала глубже? Порой он задумывался над этим, ибо горько чувствовал, что все его попытки сблизиться с ними разбивались о скрытое, но непреодолимое недоверие. В особенности к одному из них влекла его это время не столько симпатия, сколько смутная потребность в опоре. Ученик этот был Симон Петр, и, несмотря на то, что в отношении к нему тот проявлял если не холодность, то лишь сдержанную принужденную приветливость, это не отталкивало от него Иуду, и он постоянно держался возле него, со слабой надеждой, путем терпеливого выжидания, снискать, в конце концов, его доверие. К другому из учеников, Фоме, тому, с которым он разговаривал в воротах, он чувствовал, напротив, непонятную, необъяснимую для него самого неприязнь, близкую к страху. А между тем он единственный из всех добровольно с ним сходился и выказывал ему непритворное расположение. В его природе было что-то застенчивое, почти стыдливое, а в его подвижном, выразительном лице, выдававшем все, что в нем происходило, нельзя было найти ничего, что могло бы вызвать недоверие. Тем не менее, Иуда инстинктивно избегал его, но украдкой с любопытством наблюдал за ним; он видел, что Иисус часто и подолгу беседует с ним с глазу на глаз, и мучился тогда мыслью: "О чем это они говорят?"
Сам Иисус как-будто не делал различия между Иудой и остальными учениками, Его наружное обращение, как с ним, так и с другими -- было совершенно одинаково. И все же Иуда чувствовал, что различие есть. Ему казалось, что взгляд Иисуса, когда он устремлен на него, имеет иное выражение, чем когда он покоится на других учениках, что он становится тогда в одно и то же время и более теплым, и более глубоким, и менее ясным, что всем своим обхождением с ним Иисус как будто указывает на тайную связь между ними, из которой другие исключены. Он редко говорил с ним наедине, не отличал его каким-либо особым доверием, как Петра, а также Иакова и Иоанна, и все-таки Иуда не чувствовал себя обойденным, не испытывал зависти к ним. Одно какое-нибудь ласковое слово, один неожиданный взгляд вознаграждали его за все это и наполняли его радостью, а вместе с тем неопределенной, не вполне пробудившейся тревогой. Порой ему казалось, что Иисус от него чего-то ждет.
И то же чувство внушало ему еще другое существо, вблизи которого он ежедневно находился. То была Мария Магдалина. Он ни разу не разговаривал с ней после того дня, на вершине горы. Он и ее избегал, но не по той причине, по какой избегал Фому. Не страх и неприязнь внушала она ему, а чувство тайного сродства, и вместе с тем невольную робость. Он думал: "Зачем мне говорить с ней, зачем к ней подходить? Мы все равно понимаем друг друга".
Часто вспоминал он ее темный намек на грозящую Иисусу опасность, и тогда еще сильнее чувствовал эти связующие звенья между ними, находил тогда сходство в их обоюдных отношениях к Учителю. Он недоумевал, что могут означать эти слова, но не хотел, однако, получить их объяснение. Слова же, произнесенные ею, когда она повернулась к нему, показывая ему свои слезы, тоже часто мелькали в его мыслях, но соединенные с какой-то странной, глухою болью.
Как и он, она держалась особняком, и редко видел он, чтоб она разговаривала с другими. Ему казалось даже, что она ему благодарна за то, что он не старается приблизиться к ней; но взоры их часто встречались, и тогда ее взгляд всегда бывал приветливым и как бы ободряющим. Лишь порой вселял он в него смутную тревогу, точно призывая его к чему-то, чего он не понимал; порой же он находил в нем какое-то восторженное выражение, от которого ему теснило грудь.
Так прошло некоторое время, и тайная неприязнь других учеников к Иуде постепенно смягчилась и сгладилась под незаметным влиянием Иисуса и благодаря силе привычки. Он был теперь окончательно принят в их маленькую общину, -- больше того, был одним из двенадцати, состоявших всего ближе к Иисусу и Им самим избранных в апостолы. И все это время он был счастлив; одно только нарушало его покой: это чувство, становившееся все сильнее, что Иисус от него чего-то ждет, и часто спрашивал он себя с мучительной тревогой: "Чего же ждет Он? Боже мой, чего это Он ждет?"