Вечером того же дня, когда они были на пути к Генисарету, Иисус внезапно остановился и обратился к своим ученикам.
-- За кого почитает Меня народ? -- спросил Он.
Они отвечали: -- Одни говорят, что Ты Иоанн, воскресший из мертвых, -- другие, что Ты Илия, -- иные, что Ты Иеремия или какой-нибудь другой из пророков.
Иисус простоял с минуту молча, затем спросил медленно, как будто нерешительно:
-- А вы за кого почитаете Меня?
Ученики переглянулись, но ни один не ответил. Мысль, лежавшая у всех у них на дне души, видоизмененная у каждого в зависимости от Его права, Его желаний и мечтании, но все же служившая той общей связью, которая всех их приковывала к Иисусу, мысль, являвшаяся у одних праздничным даром фантазии и энтузиазма, у других дорого купленным плодом долговременной борьбы и исканий, у третьих прибежищем от уныния и сомнений, выступила теперь перед ними, как ответ на Его вопрос -- и, однако, они боялись ее высказать, дать ей жизнь и действительность в слове. Все они почувствовали, что ответ, который они сейчас дадут, сделается решающим для всей их жизни, и внезапно в них проснулось гнетущее сознание грозного рока, лежавшего в глубине того, что до этой поры для большинства из них было лишь светлой, блаженной грезой.
Иисус смотрел на них; взор Его переходил от одного к другому; лицо выражало напряжение, почти боязнь.
Тогда Симон поднял на Него глаза и произнес: -- Мы веруем, Господи, что Ты Христос, Сын Божий.
Иисус ответил ему взглядом, в котором была странная смесь человеческого сознания своего избранничества и благодарности: Он простер руку к Симону и сказал: -- Петр!
Затем Он вдруг замолк, повернулся и задумчиво продолжал путь.
* * *
Но ответ Симона упал, как молния, в душу Иуды. Впервые услыхал он из кружка учеников облеченную в ясные слова ту мысль, которая лежала в недрах его души, когда он разыскивал Иисуса, но потом, среди ежедневного общения с Ним, отступила на задний план, как нечто несущественное, утратила долю своего значения и ясности. Иисус вытеснил в его душе Христа, человек вытеснил Бога; но теперь он почувствовал, что то, что до сих пор поддерживало его дух, не имело больше сил на это, что оно сломилось. Он сам недоумевал, почему это так было и когда именно это произошло. "Не тогда ли, как я узнал о смерти Иоанна?"-мелькнуло у него в голове. "Но почему бы этому быть?" Он не мог дать себе в этом отчета, но повторял про себя, сам не зная, что громко высказывает свою мысль: "Да, он Христос, Сын Божий".
Вдруг он услыхал позади себя голос, говоривший тихо, почти шепотом:
"И все-таки Он сын Иосифа и Марии, и их обоих я, знаю!"
Иуда посмотрел в сторону, пораженный изумлением; эти слова прозвучали так странно в его ушах.
Рядом с ним шел Фома, погруженный в свои мысли; на лице у него было то же самое выражение, как тогда, когда Иуда говорил с ним в первый раз на дворе Симонова дома. Он также, по-видимому, не сознавал, что выразил свою мысль в словах, потому что, почувствовав на себе взгляд Иуды, он испуганно поднял голову и покраснел от стыда, отступив на несколько шагов.
Иуда поспешно отвернулся и продолжал свой путь. Но слова Фомы продолжали раздаваться в его ушах и наполняли его изумлением. Инстинктивный страх, который раньше внушал ему Фома, рассеялся теперь; он только ощущал мучительную, страстную потребность знать, что происходит в этом человеке, проникнуть в мысли, которыми он так удручен.
Ом вдруг остановился, обратился к Фоме и сказал:
-- Так ты не веришь, что Он Божий Сын?
Фома вздрогнул и взглянул на него неуверенно и робко. Но затем лицо его постепенно приняло свое обычное, открытое и доверчивое, выражение. Иуда с первой же минуты внушил ему чувство симпатии, соединенное, быть может, с надеждой на то, что их души и судьба их окажутся родственными между собой; он думал, что от Иуды ему нечего опасаться чувства превосходства и презрения к его слабости, которое он подозревал по отношению к себе в других учениках, и поэтому ему было больно видеть, что Иуда старается оттолкнуть его от себя, и что он его избегает. Теперь он с жаром схватился за представившийся ему случай открыть свое сердце и, может быть, приобрести себе друга и близкого человека. Он отвечал: "Но как же мне верить этому, когда я сам видел Его мать, -- видел ее собственными глазами? И как же может быть Он Сыном Божиим, когда Он сын Марии? Я хочу верить, -- хочу, -- о, я с радостью отдал бы жизнь свою, чтоб спастись от сомнений, но я не могу, я не могу!"
Он говорил горячо, с порывистыми жестами, и все время его невинные, ясные глаза были устремлены на Иуду.
Последний слушал внимательно, и когда Фома умолк, он спросил далее, преисполненный все той же тревожной, мучительной потребности исследовать тайники его души:
-- И ты все-таки Его ученик?
Фома бросил на него умоляющий взгляд.
-- Да, ты находишь, что это нехорошо? Я этого боялся! Порой я так думаю сам, думаю, что должен был бы оставить Его и не красть счастия, которого я недостоин. Но я не могу Его оставить, -- клянусь Богом, не могу! О, несчастный я человек! -- зачем я так создан? -- отчего не могу я верить, когда хочу верить? Но все это чудесное, все то, чего я не могу понять, оно терзает меня, -- преследует меня, -- отнимает у меня всякое спокойствие и мир. Я стараюсь заставить себя сказать: это правда, но что-то внутри меня отвечает: нет, -- не поверю, пока не увижу этого собственными глазами! Много странного видел я, и все же каждый раз сызнова сомневаюсь. Тогда мне думается подчас, что мое место не здесь, что лучше было бы для меня сделаться снова тем, чем я был прежде -- самым простым рыбаком, -- потому что это дело я понимаю, и здесь мне не в чем сомневаться.
Он посмотрел в сторону с грустной улыбкой. Когда он опять повернулся лицом к Иуде, оно, однако ж, просветлело.
-- Но иногда что-то говорит мне, что, быть может, я все-таки не совсем недостоин, -- да ведь и Он тоже не отринул меня! -- продолжал он тихим голосом.
Иуда со смущением взглянул на него.
-- Он знает это? -- нерешительно спросил он.
-- Да, -- отвечал Фома, не глядя уже на него и весь уйдя в свои думы. -- Он знает все. И Он не негодует на меня, -- можешь ли ты это понять. Я видел, как Он гневался на других за их сомнения и неверие, и слышал, как Он карал их речами, в трепет приводившими меня. Но на меня Он не гневается, нет, -- это удивительно -- на меня нет!
Он шел некоторое время молча и затем продолжал:
-- Я спросил Его однажды, почему Он не гневается на меня, и умолял Его не давать мне пощады. Тогда Он только улыбнулся и ответил: "Ты дитя, Фома, а для детей у меня нет гнева!" И потом прибавил: "Ты мне дорог, Фома, своим сомнением, подобно тому, как Иоанн дорог мне своей верой". -- Я не понимаю этого, но Он так сказал. Так как же могу я оставить его!
Он умолк; Иуда тоже не возобновил разговора. Он думал: "Почему сказал он это мне, именно мне, и почему я ничего не имею ему сказать? Да и что мог бы я сказать ему, как мог бы объяснить ему то, что меня угнетает? Я и сам ведь этого не знаю".
"Уж не сомневаюсь ли я, подобно ему?" -- спросил он себя с тревогой. Но какой-то голос внутри его ответил: "Нет, я не сомневаюсь, -- я верю, что Он Христос, Божий сын!"
Не решаясь признаться себе в этом, он боялся найти нечто общее между мыслями Фомы и своими собственными; но ом ничего такого не нашел; слова его собеседника ничего в нем не всколыхнули. И, тем не менее, ему казалось, что при всех своих сомнениях и самообвинениях Фома счастливее его.
В молчании нагнали они остальных.
Вечернее солнце разливало жгучий зной и бросало прямо им в лицо свои косые лучи. Но теперь они приблизились к берегу, и ландшафт стал менее голым и унылым; кое-где маленькая купа деревьев отбрасывала тень на землю. Под одну из таких куп они и сели отдохнуть.
Некоторое время все оставались безмолвны. Иисус был задумчив, и по всему было видно, что Он занят тяжелыми, скорбными мыслями. Вдруг Он обратился к Симону и спросил:
-- Петр, о чем ты думаешь?
Симон поднял голову и отвечал, нисколько, по-видимому, не удивленный, ибо порой случалось, что Учитель ставил им совсем неожиданные вопросы:
-- Я думаю о том, почему Ты вчера в пустыне удалился от нас.
Иисус кивнул, как бы подтверждая его слово, взглянул на учеников и сказал:
-- Еще немного, и Я буду, быть может, еще дальше от вас, чем вчера.
Петр посмотрел на Него с испугом и сомнением, а Иоанн воскликнул:
-- Что хочешь Ты сказать, Господи? Зачем Тебе быть далеко от нас? Не думай этого! Где будешь Ты, там буду и я!
Иисус печально покачал головой и снова взглянул на Симона.
-- Неужели вы думаете, что Сын Человеческий спасется от рода, у которого в обычае побивать камнями своих пророков? Они искали убить Иоанна и хорошо знают, что Меня им больше следует бояться. Или думаете, что Я меньше Иоанна?
Ученики смотрели на Него испуганно и вопросительно. Но Иоанн снова воскликнул:
-- Господи, Ты хочешь сказать...
Тогда Иисус посмотрел на них каким-то особенным, блестящим взглядом и с усилием произнес:
-- Что Я должен умереть!
Ученики сидели бледные и безмолвные. Но, наконец, Симон подошел к Иисусу и сказал с укоризной:
-- Настав и и к, что это за речи? Это Ты о первосвященниках говоришь, что они Тебя умертвят! Какое Тебе до них дело? Зачем Тебе попадаться им на глаза? Останься с нами! Здесь никто Тебе не сделает зла, а, если кто вздумает угрожать Тебе, мы Тебя защитим!
Тогда Иисус обернулся и устремил на Симона взгляд, которого тот никогда после того не мог забыть.
-- Отойди от Меня, сатана! -- тихо сказал Он. Симон отступил назад; и все стояли пораженные изумлением.
Но Иисус повернулся в другую сторону и продолжал Свой путь. Они последовали за ним на некотором расстоянии, бледные и недоумевающие.
Иуда слышал все это, но точно во сне; значение слов не внедрилось ему в душу. Он снова взглянул на Фому, все так же шедшего рядом с мим. Тот тоже был бледен и серьезен, но с лица его исчезло прежнее измученное выражение; оно носило теперь отпечаток мужества и отваги и что-то похожее на сияние радости.
Завистливое чувство кольнуло Иуду, и он снова подумал: "Да, он счастливее меня!"