Интересъ къ христіанству въ наше время.-- Точное опредѣленіе задачи.-- Настроеніе міра въ эпоху Христа.-- Духовная жизнь въ эпоху Христа.-- Вѣра въ бога въ античномъ мірѣ.-- Споръ между античными философскими школами.-- Значеніе стоической философіи.-- Продолженіе философской полемики.
Современная эпоха нашего духовнаго и нравственнаго существованія снова выдвинула на первый планъ вопросы религіозной жизни, и мы, нѣмцы, съ полнымъ правомъ можемъ превозносить ее за это, хотя бы въ другихъ отношеніяхъ мы и считали многое въ ней заслуживающимъ лишь осужденія и не находили бы особаго удовольствія жить въ эту эпоху. На какой бы точкѣ зрѣнія мы ни стояли, -- желая вынести вполнѣ справедливое рѣшеніе, мы несомнѣнно должны признать, что среди нашихъ современниковъ лишь очень немногіе принадлежатъ въ разряду хулителей. Настоящая фривольность вообще, слава Богу, рѣдкая гостья въ нѣмецкихъ земляхъ; выраженіе "христіанскіе бонзы" принадлежитъ тому быстро протекшему времени, когда самый грубый матеріализмъ, казалось, завладѣлъ многими умами. Мы, слава Богу, въ этомъ отношеніи ушли далеко впередъ; даже совершенно нерелигіозные философы и историки видятъ въ христіанствѣ великую, отчасти даже величайшую проблему человѣческаго развитія. Помимо лекцій на религіозныя темы, на которыя собираются обыкновенно лишь лица одинаковаго образа мыслей, мы замѣчаемъ, что вообще въ Германіи съ каждымъ днемъ становится все сильнѣе и сильнѣе жажда болѣе близкаго ознакомленія съ содержаніемъ и значеніемъ христіанства. Развѣ не является, напр., важнымъ симптомомъ то, что А. Гарнакъ имѣлъ возможность говорятъ въ Берлинѣ о сущности христіанства передъ аудиторіей, состоявшей почти изъ 600 студентовъ всѣхъ факультетовъ. Такое же знаменіе времени составляетъ и появленіе въ свѣтъ размышленій и изслѣдованій объ ученіи Іисуса, написанныхъ Чэмберлэномъ, извѣстнымъ авторомъ основныхъ теченій XII вѣка. Сюда же слѣдуетъ отнести также и тотъ интересъ, который былъ проявленъ сначала германскимъ императоромъ, а за нимъ и всей Германіей къ лекціямъ Делича о "Вавилонѣ и библіи".
Лекціи Гарнака и Делича вызвали цѣлый потокъ полемической литературы. Твердая критическая и теософическая позиція перваго оскорбила ортодоксальныхъ теологовъ, слишкомъ большая переоцѣнка результатовъ, добытыхъ вавилонскими раскопками, сдѣлала Делича объектомъ еще болѣе энергичныхъ нападокъ. Повидимому, въ этой области, касающейся не одного только разума, трудно достигнуть дѣйствительной объективности. Повсюду раздается требованіе безпристрастнаго изслѣдованія и тѣмъ не менѣе, когда въ этой области появится какое-либо новое литературное произведеніе, прежде всего спрашиваютъ о его "точкѣ зрѣнія". И какъ это ни печально, но это почти необходимо. Пока наше воспитаніе будетъ христіанскимъ, до тѣхъ поръ мы не въ состояніи буденъ разсматривать проблемы христіанскаго преданія, какъ предметъ чистаго разсудка. Какъ бы мы ни смотрѣли на вопросъ о подлинности евангелій, будемъ ли мы считать ихъ дополняющими другъ друга, или же отдадимъ предпочтеніе одному изъ нихъ, признаемъ-ли мы дѣйствительнымъ историческое существованіе Христа или же будемъ считать его лишь миѳической личностью: во всякомъ случаѣ глубокое, подчасъ даже самое сокровенное участіе чувства въ работѣ необходимо. Ибо, если теологъ, занимающійся вопросомъ о явленіи Христа, человѣкъ безъ чувства, то онъ не настоящій теологъ. Но какъ разъ поэтому-то, каковы бы ни были его взгляды, онъ всюду легко наживаетъ враговъ, которые такъ же искренни въ своихъ сужденіяхъ, какъ и онъ, но, въ сожалѣнію, не всегда склонны признавать его честность.
Мы не будемъ говоритъ здѣсь о личности Христа и его дѣяніяхъ, объ евангеліяхъ и т. п. Историку и филологу, который въ сущности не менѣе близко принимаетъ въ сердцу вопросы христіанства, чѣмъ теологъ, все-таки изучать ихъ гораздо легче. Онъ скорѣе сумѣетъ отнестись къ нимъ безъ всякихъ предвзятыхъ мыслей, онъ можетъ, исходя изъ какой-либо области, проникнуть отъ периферіи къ центру; для теолога же исходнымъ пунктомъ большею частью является самъ Христосъ, и обыкновенно онъ проводитъ свои круги вокругъ одного центра. И здѣсь, въ этой области исторіи христіанства, гдѣ источники становятся тѣмъ обильнѣе, чѣмъ дальше мы уходили отъ самой личности Христа, мы достигаемъ также болѣе положительныхъ, я бы сказалъ, болѣе мирныхъ результатовъ, чѣмъ при изученіи самой личности Христа. Но все-таки подобныя изслѣдованія всякій разъ снова приводятъ въ центру всего разсматриваемаго движенія; по глубинѣ и разнообразію того возбуждающаго дѣйствія, которое оно оказываетъ на умы, мы постоянно вновь представляемъ себѣ величіе того, кто вызвалъ это движеніе.
Посвящая нѣсколько главъ эпохѣ древнѣйшаго христіанства, т. е. главнымъ образомъ эпохѣ II столѣтія, мы, какъ ни стремимся къ этой цѣли, тѣмъ не менѣе никоимъ образомъ не можемъ претендовать на достиженіе полной объективности, или лучше сказать: на установленіе объективныхъ истинъ. На самомъ дѣлѣ, положа руку на сердце, мы должны признать, что въ дѣйствительности существуетъ только одинъ неопровержимый фактъ, -- это фактъ побѣды христіанства; причины этой побѣды, какъ-бы просты онѣ ни казались наивному уму, гораздо болѣе глубоки; чѣмъ многіе думаютъ; да, отвѣтить на этотъ вопросъ, можетъ быть, возможно лишь догадками. Но тѣмъ не менѣе мы попробуемъ до нѣкоторой степени безпристрастно прослѣдить самый процессъ осуществленія этого факта и придти къ нѣкоторымъ поучительнымъ результатамъ. Правда, очень возможно при этомъ, что эти результаты оскорбятъ внутреннее чувство нѣкоторыхъ, или пошатнутъ чье-нибудь кровное убѣжденіе. Но здѣсь менѣе, чѣмъ гдѣ-либо, мы должны опасаться смотрѣть истинѣ въ глаза, ибо вѣдь какъ разъ христіане и стремятся къ познанію истины. Такая гигантская эволюція, какъ побѣда совершенно новаго міровоззрѣнія, совершается не безъ заблужденіи, не безъ сильнѣйшей, нерѣдко превосходящей всякую мѣру страстности, не безъ временныхъ пораженій: буря и натискъ весьма человѣческія свойства, характеризуютъ также и ходъ возникновенія христіанства. Но какъ разъ поэтому то человѣческая личность и здѣсь, среди всей этой, часто весьма мало радующей душу борьбы сохраняетъ свой побѣдный блескъ, и цѣль борьбы, достиженіе высочайшаго мыслимаго на землѣ идеала, болѣе чѣмъ гдѣ-либо и когда-либо сглаживаетъ ошибки страстей.
Мы только-что говорили о все усиливающемся интересѣ, проявляемомъ въ наши дни къ этимъ вопросамъ. И по какой-то почти таинственной случайности теологическое изслѣдованіе, также вновь воспрянувшее за послѣднее время, получило поддержку въ совершенно неожиданныхъ открытіяхъ. За послѣднее время было сдѣлано и дѣлается множество находокъ, о которыхъ еще недавно никто не рѣшался и мечтать. Древнѣйшія сочиненія, считавшіяся давнымъ давно утерянными, появляются на свѣтъ въ болѣе или менѣе цѣломъ видѣ, древне-христіанскія посланія къ паствѣ, множество апокалипсисовъ, отрывки евангелій, предполагаемыя слова Христа. И чѣмъ больше мы находимъ, тѣмъ сильнѣе дѣлается надежда найти еще большее; и ничего нѣтъ мудренаго, что въ одинъ прекрасный день мы еще узнаемъ о находкѣ новаго древняго евангелія. Правда, одновременно съ этими находками возникаетъ и масса новыхъ проблеммъ, и къ абсолютному знанію, по самой природѣ этихъ проблеммъ, мы приближаемся менѣе, чѣмъ въ какой-либо другой области.
Переходя прежде всего къ разсмотрѣнію состоянія язычества въ эпоху выступленія христіанства, сначала нужно опровергнуть тотъ, еще весьма распространенный, взглядъ, будто бы во времени появленія Христа язычество, или лучше сказать -- греко-римскій міръ былъ уже настолько разоренъ, что самъ объявилъ себя банкротомъ. Алтари будто бы были совершенно оставлены, авгуры занимались высмѣиваніемъ другъ друга, самые неимовѣрные пороки безпрепятственно торжествовали, Римъ сдѣлался Вавилономъ отвратительнѣйшихъ преступленій, и если греки и не были такъ развращены, какъ римляне, то и они проводили время лишь въ безплодной философской болтовнѣ, которую апостолъ Павелъ засталъ въ Аѳинахъ. Всѣ это въ такой формѣ либо совершенно невѣрно, либо, если и вѣрно, то въ весьма небольшой степени и основано на совершенно одностороннемъ взглядѣ.
Несомнѣнно, міръ усталъ, но не въ томъ смыслѣ, какъ это намъ нерѣдко стараются представить. Въ культурномъ отношеніи онъ вовсе не дошелъ еще до своего естественнаго конца; эпоха, породившая писателей Цезаря, Горація и Тацита (называю лишь наиболѣе крупныя имена), не можетъ считаться исчерпавшей самое себя. Чувствовалось только матеріальное разореніе, благодаря вѣчнымъ междоусобнымъ войнамъ, объ опустошительномъ дѣйствіи которыхъ мы не можемъ даже составить себѣ достаточное представленіе. Ошибки экономической политики Рима совершенно обезсилили провинціи, не смотря на то, что отдѣльные дальновидные люди и старались облегчить положеніе провинціаловъ. И вотъ, послѣ всѣхъ невзгодъ, продолжавшихся цѣлыя десятилѣтія, возникла имперія, и имперія здѣсь дѣйствительно принесла съ собою миръ. Возникло то центральное мѣсто, въ которому провинціалъ могъ обращаться со своими нуждами, щедрые владыки стали править въ Римѣ, который до этого лишь расхищалъ чужое добро: надъ землею былъ снова судья. Матеріальная жизнь, послѣ глубокаго упадка, опять достигла расцвѣта, и если сенатъ въ Римѣ все еще стоялъ отчасти въ сторонѣ, и дружественные ему писатели не находили достаточно словъ противъ тиранія императоровъ, то провинція напротивъ, почти съ перваго же дня существованія имперіи, сдѣлались фанатическими приверженцами ея, и многіе изъ императоровъ, на которыхъ мы черезъ сенаторскіе очки привыкли смотрѣть, какъ на изверговъ, въ провинціи считались благодѣтелями. Прежде всего, конечно, самъ Августъ. Благодарная провинція Азія -- фактъ, который сталъ намъ извѣстенъ, благодаря лишь одной новѣйшей находкѣ -- чтила его, какъ "спасителя", и мы знаемъ теперь, съ какой цѣлью христіанство такъ энергично старалось перенести это имя на основателя собственной религіи: назареянинъ долженъ былъ вытѣснять римскаго императора.-- Всматриваясь въ исторію этихъ императорскихъ фамилій и ихъ дворовъ, мы, конечно, не можемъ не содрогаться при видѣ тѣхъ ужасовъ, которые тамъ творились. Но эти противоестественныя преступленія достаточно часто случались и въ другія эпохи. Интимная исторія многихъ европейскихъ дворовъ ничѣмъ не отличается отъ исторіи римскаго двора, и если о нравственности современныхъ народовъ судить только по "chronique scandalense" извѣстныхъ общественныхъ круговъ, то можно придти къ весьма пессимистическимъ результатамъ. Благодаря античной откровенности и пристрастію историковъ къ скандальнымъ фактамъ, эти образцы римской испорченности получили такое освѣщеніе, какъ будто они составляли тогда общее правило. Но два фактора позволяютъ судить о морали данной эпохи: нравственное отношеніе къ совершающемуся въ ней злу и позитивное выполненіе добра. Первый моментъ не находился въ забвеніи въ императорскую эпоху, во всякомъ случаѣ въ гораздо меньшей степени, чѣмъ, напр., въ эпоху итальявскаго возрожденія; тѣ римскіе императоры, которые дѣйствительно ничего не стоили, находили всегда осужденіе въ народѣ. Труднѣе отвѣтить на вопросъ: "что добраго дало то время?" Люди тогда, конечно не были многимъ хуже, чѣмъ какое-либо другое время; религіозное чувство и потребность въ религіи постоянно возростали, какъ о томѣ свидѣтельствуютъ богослуженія, о которыхъ будетъ рѣчь впереди, но ростъ матеріальнаго благосостоянія, глубокій миръ въ провинціи погружали общество въ столь же глубокую бездѣятельность. Празднества смѣнялись празднествами, повсюду произвосились рѣчи, которыя современному человѣку нужно прочитать, по крайней мѣрѣ, три раза, чтобы понять все ничтожество того повода, по которому онѣ произносились.-- Но этой внѣшней бездѣятельности соотвѣтствовала мощная жизнь духа. Безчисленныя надгробныя надписи свидѣтельствуютъ о глубинѣ того чувства, которое вызывала смерть близкаго человѣка, особенно о тѣсной супружеской связи, сближавшей любящія сердца: вѣдь, въ эпоху императоровъ жила та римская женщина, которая, видя умирающаго мужа, вонзила себѣ ножъ въ сердце, воскликнувъ: Пэтъ, мнѣ не больно! Читая, далѣе, произведенія Сенеки или Эпиктета, мы не можемъ не поражаться святостью и возвышенностью ихъ нравственнаго міровоззрѣнія. Не даромъ еще до сихъ поръ существуетъ мнѣніе, что Сенека непремѣнно долженъ былъ имѣть понятіе объ ученіи Христа; это мнѣніе повторяетъ ошибку послѣднихъ вѣковъ древности, когда на основаніи сходства ученія Сенеки съ христіанствомъ, была сочинена даже цѣлая переписка между апостоломъ Павломъ и Сенекой, сохранившаяся до нашего времени.
Но въ эпоху зрѣлости находится въ почетѣ и развивается наука. Здѣсь, несмотря на то, что намъ извѣстны имена выдающихся юристовъ и филологовъ, объ этомъ много говорить не приходится. По крайней мѣрѣ, греческая наука, о которой въ сущности только и можетъ идти рѣчь, достигла уже ранѣе своего высшаго развитія; она не увеличиваетъ дальше запасъ знаній, а сохраняетъ и собираетъ уже извѣстное. Прежде всего бросается въ глаза сильный застой въ точныхъ наукахъ. Математика и астрономія приходятъ въ упадокъ и вновь переживаютъ расцвѣтъ лишь въ концѣ древности, явно противодѣйствуя христіанству, не ожидавшему ничего добраго отъ математики. На ряду съ этимъ комментируются старыя произведенія и традиціи передаются потомству. То же самое и съ географіей. Здѣсь также мы тщетно стали бы обращаться къ отдѣльнымъ представителямъ этой науки съ вопросами объ ихъ путешествіяхъ или самостоятельныхъ изслѣдованіяхъ, мы можемъ спрашивать ихъ только о тѣхъ источникахъ, какими они пользовались, и отъ которыхъ ихъ отдѣляютъ нерѣдко цѣлыя столѣтія. Довольно печальнымъ знаменіемъ для этой эпохи и ея научныхъ стремленій является также то обстоятельство, что ея величайшій географъ, знаменитый Птоломей, написалъ произведеніе объ астрологіи. Медицина въ свою очередь находится въ жалкомъ состояніи; единственный, дѣйствительно выдающійся, врачъ и писатель этого времени, Галенъ, комментировалъ также болѣе древнія произведенія и кромѣ того жилъ многими другими интересами. Наконецъ, историческія науки. если вообще можно говорить о таковыхъ въ древности, совершенно утратили свое настоящее значеніе. Историка, который дѣйствительно занимался бы серьезнымъ. объективнымъ изученіемъ источниковъ, нѣтъ; все сводится -- и это вообще основная ошибка античной исторіографіи -- къ красивымъ описаніямъ. Даже такія личности, какъ Тацитъ, главнымъ образомъ привлекаютъ насъ, какъ писатели; строгой истины, несмотря на ихъ обѣщанія, у нихъ искать нечего. Только одна отрасль духовной дѣятельности составляетъ предметъ дѣйствительно всеобщаго вниманія и всѣ возрастающаго интереса, котораго позже не могли избѣгнуть и христіане; это -- краснорѣчіе, или вѣрнѣе -- искусство высказывать возможно многорѣчивѣе, изысканнѣе и запутаннѣе то, что можно было бы ясно выразить немногими словами. Это съ малолѣтства изучается къ школахъ реторики, гдѣ каждый пріучается писать различнымъ стилемъ, соотвѣтствующимъ различнымъ предметамъ.
Успѣхамъ науки соотвѣтствуетъ ея оцѣнка. Греческая философія уже давно занималась, какъ это мы подробнѣе увидимъ далѣе, внутреннимъ развитіемъ человѣка. Но лишь въ эту эпоху впервые все болѣе и болѣе выдвигается идея, что наука ничему не можетъ помочь, что все должно сосредоточиться на заботахъ о душѣ. Упомянутый уже Сенека, хотя иногда и горячо защищаетъ науку, какъ онъ ее понимаетъ, но дѣлаетъ это лишь потому, что такъ поступали его греческіе предшественники. Тамъ, гдѣ проявляется его собственное убѣжденіе, мы слышимъ нѣчто совершенно иное. Геометрія, по его мнѣнію, ничего не стоитъ: какая польза, восклицаетъ онъ, въ вычисленіи площади даннаго участка земли, если я не умѣю подѣлиться имъ съ братомъ! Не надо знать болѣе того, что необходимо; большинство ученыхъ скучны, болтливы, надоѣдливы и заняты собой. Наука не дѣлаетъ человѣка лучше, это достигается лишь изученіемъ мудрости.-- Такимъ образомъ, когда утверждаютъ, что христіанство было враждебно образованію, то въ такой формѣ это невѣрно. Правда, христіане не менѣе враждебно относились въ абсолютному знанію, чѣмъ греко-римскіе философы; но послѣдніе сами дошли до этого, христіане же мыслили такъ, какъ всѣ окружающіе: утомленіе знаніемъ древняго міра и для христіанства является одной изъ его предпосылокъ.
Итакъ, главный интересъ эпохи сосредоточивается на собственномъ я. Это не свидѣтельствуетъ о людяхъ того времени съ худой стороны, тѣмъ болѣе, что такое настроеніе было широко распространено. Но интересъ, проявляемый къ своему собственному внутреннему міру, необходимо приводить къ вопросу: кто твой богъ, и какъ ты относишься къ нему? Съ этимъ вопросомъ связано все пониманіе эпохи. Поэтому, мы должны болѣе подробно разсмотрѣть религіозное настроеніе античнаго человѣчества въ эпоху явленія Христа и въ послѣдующія десятилѣтія, тѣмъ болѣе, что теологи въ этой области нерѣдко исходятъ изъ совершенно общихъ представленій, не изучая самостоятельно источниковъ.
Вѣра въ боговъ нерѣдко являлась камнемъ религіознаго преткновенія для мыслителей древности; извѣстно, что Платонъ хотѣлъ совершенно изгнать изъ своего идеальнаго государства чтеніе такого безбожнаго поэта, какъ Гомеръ. Но это были только отдѣльныя выступленія. Новая эпоха теологическаго мышленія впервые зарождается лишь въ концѣ IV вѣка. Безпримѣрное величіе Александра Македонскаго, повидимому, до безконечности раздвигало предѣлы человѣческой мощи, и желаніе царя, чтобъ ему воздавали божескія почести, было исполнено, не смотря на протесты нѣкоторыхъ скептиковъ. Его преемники дѣйствовали также. И разъ люди стали считаться богами, то, какъ прямой выводъ отсюда, могъ возникнуть и взглядъ на боговъ, какъ на людей. Подобныя раціоналистическія мнѣнія, что культъ боговъ возникъ изъ почитанія особо выдающихся людей, нерѣдко высказывались уже и ранѣе, но впервые въ систему привелъ ихъ грекъ Эвгемеръ, по имени котораго и все это раціоналистическое направленіе получило названіе эвгемеризма. Эвгемеръ написалъ нѣчто въ родѣ романа-путешествія, въ которомъ онъ разсказывалъ, что въ одной древней надписи ему удалось найти разсказъ, гдѣ дѣянія боговъ описывались, какъ дѣянія древнихъ царей. Эти цари позднѣе, будто бы, объявили себя богами. Выдающіеся умы древности относились въ этой неостроумной, но, повидимому, пользовавшейся въ то время успѣхомъ книгѣ довольно пренебрежительно, вслѣдствіе множества, встрѣчавшихся въ ней, выдумокъ; христіанамъ она во всякомъ случаѣ нерѣдко служила хорошую службу въ ихъ борьбѣ противъ язычниковъ. Для насъ она является только знаменіемъ времени, только симптомомъ, а вовсе не планомѣрнымъ, глубоко продуманнымъ нападеніемъ на народныя вѣрованія въ боговъ; иначе авторъ не придалъ бы своимъ разсужденіямъ формы романа-путешествія. Этой полемикѣ впервые была придана система, когда приверженцы Эпикура, того философа, именемъ котораго впослѣдствіи злоупотребляли для обозначенія стремленій ко всякаго рода пустымъ наслажденіямъ, открыли походъ противъ народныхъ греческихъ боговъ. Мы должны остановиться на этомъ нѣсколько подробнѣе, такъ какъ въ противномъ случаѣ намъ не будетъ понятна полемика христіанства противъ язычниковъ. Эпикурейцы прежде всего останавливались на человѣческихъ несовершенствахъ боговъ. Если на Критѣ показываютъ могилу Зевса, то слѣдовательно, отецъ боговъ когда-то дѣйствительно умеръ, такъ же, какъ и прекрасный любовникъ Афродиты, Адонисъ; поэтому, онъ не могъ быть богомъ. Кромѣ того, эти боги часто испытывали тяжкія муки и страданія, Геркулесъ находился въ услуженіи у Еврисѳея, Аресъ и Афродита были ранены, а сколько было еще подобныхъ же сказаній. Не менѣе недостойно божества также, что оно постоянно носитъ съ собою символъ своей должности, лукъ или молотъ, зеркало и т. п. И какъ должны мы представлять себѣ боговъ? Неужели у Аполлона постоянно гладкія щеки и все одна и та же внѣшность, неужели богъ-кузнецъ, Гефестъ, постоянно хромалъ на одну ногу? Сыновья Зевса заполнили собою весь міръ; самъ верховный богъ ради любовныхъ похожденій не боялся превращаться то въ быка, то въ лебедя, то въ орла. Далѣе, развѣ эти боги не находятся въ постоянной враждѣ между собою? Во время троянской войны они отчаянно нападали другъ на друга, на высотѣ Олимпа Зевсъ угрожаетъ богамъ низверженіемъ, а когда супруга верховнаго бога хочетъ что-нибудь выполнить, то она безъ зазрѣнія совѣсти обманываетъ своего мужа. На самомъ дѣлѣ эти боги не обладаютъ ни однимъ божественнымъ качествомъ; они думаютъ предсказывать будущее жалкимъ людямъ, и тѣмъ не менѣе, самъ Аполлонъ, божественный прорицатель, преслѣдуя Дафну, не подозрѣваетъ, что она тотчасъ превратится въ лавръ. Такіе боги не могутъ служить образцами для людей; напротивъ, ихъ примѣръ дѣйствуетъ чрезвычайно пагубно и только побуждаетъ людей ко злу. Поэтому, почитать этихъ боговъ -- это значить уподобляться безбожникамъ, и поэты, сочинивъ эти басни, совершили тяжкій грѣхъ. Несомнѣнно, боги существуютъ, такъ какъ иначе вѣра въ нихъ не была бы такъ распространена, и не правы тѣ, кто разыгрываетъ изъ себя вольнодумцевъ, въ то время, какъ народъ устраиваетъ въ честь боговъ празднества и приносятъ имъ жертвы; не слѣдуетъ разбивать ничью вѣру. Но могутъ ли эти боги помочь намъ, вообще, заботятся ли они о насъ, это болѣе, чѣмъ сомнительно.
Таковъ былъ серьезный и сильный взглядъ эпикурейцевъ. Но чувство грека не могло удовлетвориться этимъ полнымъ отрицаніемъ. Его страстное исканіе связи между человѣкомъ и божествомъ удовлетворялось, по крайней мѣрѣ, отчасти ученіемъ стоиковъ. Стоики, правда, также признаютъ, что боги, изображенные поэтами и виновные въ тяжкихъ преступленіяхъ, представляютъ полное ничтожество. Но не нужно понимать ихъ буквально. Эти миѳы имѣютъ глубокое аллегорическое значеніе. Зевсъ не есть обольститель смертныхъ женъ, онъ -- тотъ міровой разумъ, который придаетъ порядокъ всему, -- такъ называемый, логосъ (который съ нѣкоторымъ видоизмѣненіемъ упоминается также во вступленіи къ Евангелію Іоанна), Зевсъ -- душа вселенной. Точно такъ же и Аресъ не что иное, какъ война, Гефестъ -- огонь, Гера -- воздухъ, Аполлонъ -- солнце, Артемида -- луна. Такимъ образомъ, когда боги на Олимпѣ борятся съ Зевсомъ, то это означаетъ лишь борьбу элементовъ между собою, когда царь боговъ низвергаетъ Гефеста съ Олимпа на землю, то въ этомъ нужно видѣть лишь фактъ сошествія на землю огня, когда Аресъ, раненый Аѳиной, издаетъ громкій крикъ, то это не что иное, какъ недисциплинированное, грубое варварское войско, поднимающее страшный шумъ въ битвѣ, и, наконецъ, когда Аресъ соединяется съ Афродитой, то это свидѣтельствуетъ лишь о связи между враждой и любовью для цѣлей гармоніи. Этотъ аллегорическій раціонализмъ, встрѣчающійся, хотя и въ измѣненной формѣ, и въ позднѣйшемъ христіанствѣ, былъ лишь внѣшностью стоическаго ученія и, конечно, не могъ наполнять религіозное сознаніе. Главнымъ для стоиковъ является вѣра въ провидѣніе, вѣра, которая въ той же формѣ и опирающаяся на тѣ же аргументы, свойственна и раціонализму XVIII вѣка, вообще столь сходному съ стоическимъ ученіемъ. Стоикъ, вглядываясь въ міръ, находилъ, что все въ немъ устроено чудесно. По вѣчнымъ, желѣзнымъ законамъ совершается движеніе свѣтилъ, и всѣ они такъ или иначе служатъ человѣку. Слѣдовательно, за всѣмъ этимъ чудеснымъ устройствомъ должна скрываться какая-то движущая сила. Варвары при видѣ вертящагося глобуса, съ вращающимися вокругъ него звѣздами, поражаются этимъ продуктомъ человѣческаго разума. Неужели же мы можемъ повѣрить, что небесный сводъ вращается самъ собой. Что нѣтъ той души, той первоначальной причины, которая приводила бы его въ движеніе? Войдемъ въ гимназію, гдѣ трудъ совершается по опредѣленному плану, взглянемъ на благоустроенный городъ, посмотримъ на плывущій корабль: неужели мы можемъ признать, что все это совершается само собою? А какъ прекрасна сама земля, въ какомъ порядкѣ все на ней устроено, какая соразмѣрность, какая цѣлесообразность господствуемъ всюду! Все сдѣлано для того, чтобъ обезпечить животнымъ сохраненіе и внѣшнюю безопасность, противъ всѣхъ могучихъ явленій природы они вооружены особыми органами защиты. Но для кого же все это существуетъ? Конечно, не для самого себя, -- цѣлью природы постоянно является польза человѣка. А самъ человѣкъ, какъ искусно и тонко онъ созданъ! Каждая часть тѣла приноситъ особую пользу, имѣетъ свое особое назначеніе, даже отличается своей индивидуальной красотой. Если, такимъ образомъ, мы сами обладаемъ превосходно устроеннымъ тѣломъ, если животныя служатъ намъ, если но положенію свѣтилъ мы узнаемъ волю судьбы, то не ясно ли, что вся природа движется вокругъ человѣка, какъ центра, что человѣкъ является ея конечной цѣлью. Но эта природа есть высшее провидѣніе, чудесная, божественная воля, проникающая вселенную. Самъ Богъ, который, какъ отецъ, окружаетъ любовью человѣка, свое созданіе, но самъ остается невидимъ ему, а только чувствуется благочестивымъ сознаніемъ. Этому божеству подчинены отдѣльныя частичныя силы, ибо міръ и звѣзды, и элементы -- также боги, носящіе въ себѣ часть божественной воли.
Однако эпикурейцы находили эту величественную пантеистическую философію, воодушевлявшую безконечное множество людей, въ лучшемъ случаѣ, смѣшной. Въ аллегорическихъ богахъ стоиковъ они видѣли лишь фантастическіе образы разгоряченнаго воображенія; развѣ какой-нибудь богъ свѣта или огня, говорили они, можетъ удержать человѣка отъ злого дѣла? Стоическое провидѣніе, проникающее вселенную божественное начало, для эпикурейцевъ не болѣе, какъ старая тетка, которая всюду суетъ свой носъ, гдѣ ея не спрашиваютъ. Вѣдь этотъ богъ стоиковъ никогда не можетъ успокоиться, если ему приходится заботиться о такомъ множествѣ дѣлъ. Что же касается цѣли, то ея вовсе не видно. Развѣ можно найти какую- нибудь пользу въ существованіи, напр., блохъ, вшей, клоповъ и т. п. отвратительныхъ тварей? Наконецъ, гдѣ же былъ Богъ до сотворенія міра?-- Между тѣмъ, какъ эпикурейцы такимъ образомъ досаждали стоикамъ, противъ послѣднихъ поднялся новый могучій врагъ въ видѣ скептическаго направленія платоновской школы. Съ эпикурейцами, правда, скептики тоже не хотятъ имѣть ничего общаго, но тѣмъ не менѣе отчасти они идутъ съ ними по одному пути, не съ цѣлью разбить стоиковъ, а съ цѣлью познать истину или, по крайней мѣрѣ, хотя бы отчасти постичь ее, они устанавливаютъ принципъ полнаго отсутствія предопредѣленія. По ихъ мнѣнію, прежде всего вселенная не даетъ никакого повода для вывода заключенія о ея божественности. Планомѣрность ея аналогична правильности явленія приливовъ и отливовъ, или періодичности перемежающейся лихорадки, въ которыхъ ни одному человѣку, конечно, не прійдетъ въ голову, видѣть что-либо божественное. Все это проходитъ; преходящи также и вселенная, и звѣзды, и элементы; Богъ же не можетъ быть преходящъ. Съ богами нельзя ничего предпринять; о многихъ изъ нихъ нельзя рѣшить, были ли они богами или какими нибудь другими существами. Лучше всего, поэтому, совсѣмъ оставить ихъ въ сторонѣ; иначе пришлось бы, пожалуй, чтить также и египетскія звѣриныя божества. Аллегоріи же вовсе не выдерживаютъ критики, потому что здѣсь во всякое время можно выдумывать новыя, въ этой области господствуетъ полный произволъ. Далѣе, знаніе будущаго, также, по мнѣнію стоиковъ, происходящее отъ боговъ, вовсе не можетъ осчастливить человѣчество. Для чего знать человѣку заранѣе то, что все-равно должно случиться? Вообще астрологія -- это полнѣйшее надувательство; ни одинъ человѣкъ не въ состояніи составитъ вѣрный гороскопъ. Наконецъ если бы дѣйствительно существовало святое и справедливое провидѣніе, то оно, конечно, поощряло бы добрыхъ и наказывало бы злыхъ. А между-тѣмъ мы являемся свидѣтелями какъ разъ обратнаго. Самые благородные люди проводятъ жизнь въ страданіяхъ, Сократъ сдѣлался жертвой несправедливости; зато массовые убійцы, тираны, святотатцы чувствуютъ себя превосходно. Вѣра въ боговъ этимъ вовсе не должна быть поколеблена; но такъ какъ всѣ народы чтутъ различныхъ боговъ, каждый философъ создаетъ свою систему, то мы и не можемъ прійти ни къ какому цѣльному результату.
Не смотря на эти остроумные вопросы, стоики, хотя и принужденные сдѣлать кой-какія уступки, все-таки остались при своей возвышенной точки зрѣнія. Хотя нѣсколько и комично, что они на вопросъ эпикурейцевъ соглашаются призвать даже пользу названныхъ выше насѣкомыхъ, но тѣмъ не менѣе они снова выдвигаютъ ту точну зрѣнія, что несчастья представляютъ собою, въ концѣ концовъ, лишь испытанія, ниспосылаемыя провидѣніемъ.
Стоики обладаютъ смѣлымъ убѣжденіемъ, которымъ воспользовалось и христіанство, именно, что несчастья служатъ лучшей школой для человѣка. Богъ не балуетъ добрыхъ людей, онъ заставляетъ ихъ трудиться; онъ не дѣлаетъ своихъ дѣтей изнѣженными, какъ чувствительная мать. Всѣ препятствія въ концѣ концовъ идутъ на пользу тѣмъ, на чьемъ пути они встрѣчаются, особенно же для цѣлаго. Такимъ образомъ, когда человѣкъ спрашиваетъ себя, почему при землетрясеніяхъ или при наводненіяхъ погибаетъ также такое множество добрыхъ людей, то отвѣтъ на это гласитъ, что истинныя основанія этого намъ недоступны, мы не должны даже спрашивать о нихъ. Богъ, какъ справедливый отецъ, наблюдающій за всѣмъ, знаетъ лучше насъ, близорукихъ людей, что необходимо для вселенной, и даже эти стихійныя явленія направляются имъ на пользу цѣлому. Если же злому часто все въ жизни удается, добраго же преслѣдуютъ неудачи, то скептики должны помнить, что добрые люди и Богъ родные другъ другу; злые лишь рабы его. Пусть они веселятся и легкомысленно убиваютъ время, дѣти Господни должны вести скромный и благопристойный образъ жизни. Нѣтъ несчастнѣе того человѣка, котораго никогда не постигали несчастья; судьба всегда избираетъ наиболѣе смѣлыхъ. Кормчаго можно узнать только во время бури, войну -- во время битвы, добродѣтель, не встрѣчающая сопротивленія, умираетъ отъ истощенія. И если намъ приводятъ примѣръ Сократа, погибшаго вслѣдствіе несправедливости, то мы спросимъ, развѣ его участь дурна тѣмъ, что онъ принялъ цѣлебный напитокъ безсмертія. Нѣтъ, истинное несчастье -- зло, а отъ него то какъ разъ и удерживаетъ Богъ добрыхъ людей. Тѣ люди, которые кажутся счастливыми, часто бываютъ жалки, они подобны выбѣленнымъ стѣнамъ. Страдающіе учатъ другихъ терпѣнію, они служатъ для нихъ примѣромъ. Богъ не можетъ наказывать только злыхъ на землѣ; вѣтеръ не можетъ быть благопріятнымъ для добраго и неблагопріятнымъ для злого, ни одинъ врачъ не откажетъ въ своемъ лѣкарствѣ дурному человѣку.
Въ этихъ положеніяхъ, на которыя, конечно, можно многое возразить, во которыя во всякомъ случаѣ дышатъ исключительной красотой и цѣльностью міровоззрѣнія и поразительной глубиной чувства, евреи и христіане нашли средство для отвѣтовъ на скептическіе вопросы своихъ языческихъ противниковъ. Я нарочно подробно остановился на всѣхъ этихъ идеяхъ, потому что почти нѣтъ фразы, которая впослѣдствіи не была бы повторена евреями или христіанами. Позднѣйшее іудейство отчасти вполнѣ эллинизируется. Еврейскій писатель, Филонъ, пишетъ морально-философскіе трактаты, которые одинаково могъ бы написать и язычникъ По его стопамъ идутъ и христіане; они заимствуютъ изъ всѣхъ философскихъ системъ все, что имъ нужно. На языческихъ боговъ они нападаютъ съ оружіемъ эпикурейцевъ и скептиковъ, бытіе Бога и провидѣнія они выводятъ изъ состоянія міра и существъ, относительно несчастій они пользуются аргументами стоиковъ. Такимъ образомъ, борьба философскихъ дисциплинъ язычества переходитъ въ христіанство; оно почти одинаково враждебно относится во всѣмъ философамъ, но безъ смущенія пользуется почти всѣми ихъ доводами. И въ этомъ обнаруживается огромное значеніе древней философіи для христіанства, мощное переживаніе традиціи. Но наряду съ этимъ мы познаемъ также и еще нѣчто -- духовную работу древности. Проблемы, въ родѣ затронутыхъ выше античными языческими философами, всегда волновали человѣка. Нерѣдко они получали разрѣшеніе въ томъ же духѣ, и еще долгое время наше отношеніе къ нимъ мало чѣмъ будетъ отличаться отъ этого. Но тѣмъ ближе намъ эти люди, занимавшіеся разрѣшеніемъ самыхъ мучительныхъ вопросовъ; и хотя великій скептикъ Гейни говоритъ: "И дуракъ ожидаетъ отвѣта", но мы не можемъ не относиться съ почтеніемъ и любовью въ людямъ, искавшимъ отвѣтъ на вопросы своего разума и чувства.
Какъ же, однако, отнеслась древность въ эпоху Христа, послѣ того, какъ она такъ или иначе разрѣшила вопросъ о Боги и о божественномъ управленіи вселенной, къ вопросу о внѣшнемъ богослуженіи? И въ этомъ отношеніи древность далеко не была такъ отстала, какъ это нерѣдко думаютъ еще нынѣ. Здѣсь необходимо отмѣтить замѣчательный параллелизмъ въ развитіи евреевъ и античныхъ языческихъ народовъ. Евреи презираютъ изображенія изъ дерева, камня или бронзы и не перестаютъ предостерегать отъ примѣра язычниковъ. У грековъ также можно замѣтить подобные взгляды. И впереди всѣхъ стоятъ здѣсь опять стоики съ ихъ чистымъ богопочитаніемъ. "Не стройте", восклицаетъ одинъ изъ нихъ, "храмовъ божеству; ибо въ храмѣ нѣтъ ни цѣны, ни святости, ничего нѣтъ такого, что было бы достойно божества". Храмомъ бога, по воззрѣнію стоиковъ, можетъ быть только сердце человѣка. Величайшая безсмыслица стоять на колѣнахъ въ храмѣ передъ мертвыми истуканами, которыхъ сдѣлали художники, не пользующіеся никакимъ уваженіемъ. Не одинъ разъ раздается предостереженіе, чтобы въ изображеніяхъ боговъ, нѣмыхъ, слѣпыхъ, безжизненныхъ предметахъ, не видѣли самихъ боговъ. И тѣмъ не менѣе, язычники не пришли къ выводу о необходимости низвергнуть изображенія, какъ это сдѣлали впослѣдствіи христіане. Язычество чрезвычайно бережно относилось во всякаго рода преданіямъ, и одинъ изъ самыхъ тяжкихъ упрековъ, которые дѣлались впослѣдствіи христіанамъ, былъ тотъ, что они нарушили обычаи отцовъ. Язычники приводили въ свое оправданіе тотъ, не лишенный справедливости доводъ, что они, будучи далеки отъ того, чтобы видѣть въ изображеніяхъ само божество, тѣмъ не менѣе считаютъ ихъ необходимыми для постояннаго напоминанія о божествѣ.
Такъ же было и съ жертвоприношеніями. Благородные эллины уже очень рано высказали мысль, что божество не нуждается въ человѣческой службѣ. Такой взглядъ къ концу этой эпохи, въ первое столѣтіе по Р. Хр., пртвлекаетъ къ себѣ все больше и больше сторонниковъ. Какая польза, говорятъ они, Богу, дающему намъ все въ изобиліи и не ожидающему отъ насъ за это никакой благодарности, отъ дыма жертвенныхъ животныхъ и запаха благовонныхъ куреній? Да развѣ можно, даже этими искупительными жертвами отвратить судьбу, которая насъ все равно постигнетъ? Это лишь утѣшенія больного духа. Неотвратимая судьба не измѣнится отъ того, что мы принесемъ въ жертву бѣлаго ягненка. Кромѣ того, неужели Богу могутъ быть дѣйствительно пріятны стоны умерщвляемаго для жертвы животнаго?
Выводъ изъ всего предыдущаго, конечно, ясенъ. Не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы эпоха, когда люди съ такими трепетными заботами относились къ спасенію собственной души, когда многія сотни людей слышали самыя серьезныя моральныя проповѣди, когда тысячи грековъ и римлянъ обращались въ Іудейство, признала сама свое безсиліе только потому, что въ Римѣ неистовствовали цезари, и накипь всѣхъ народовъ осаждалась въ столицѣ имперіи и въ большихъ городахъ Средиземнаго моря. Римъ Нерона никогда не представлялъ собою всего міра, не былъ даже копіей съ него. Античный человѣкъ, особенно грекъ, смотрѣлъ на жизнь не только съ легкомысленной, пустой стороны, и если отвратительный семитъ Лукіанъ смѣется надъ тѣмъ, что странствующіе философы повсюду ведутъ другъ съ другомъ диспуты по самымъ возвышеннымъ вопросамъ, то эта насмѣшка падаетъ обратно на того, для кого ничего не было святого; грекамъ же этотъ идеализмъ лишь дѣлаетъ честь. Какъ разъ потребность въ душевномъ покоѣ и совпадающее съ ней расхожденіе науки и жизни подготовили сердца для побѣды христіанства. Но глубокій расколъ начинался въ самой сущности греко-римскаго міра. Мы уже говорили о немъ: это -- противорѣчіе между строгимъ, нерѣдко святымъ мышленіемъ и внѣшними дѣйствіями культа; философъ вмѣстѣ со всѣми спокойно приносить жертву, потому что таковъ обычай. Сюда-то и вонзилось клиномъ христіанство; для него, въ лицѣ лучшихъ его представителей, жизнь и ученіе составляли одно. Христіанство, какъ мы еще увидимъ, не пошло мирно по своему пути, оно отчасти вызвало преслѣдованія, какъ всякая религія, которой, чтобъ жить, приходится вести пропаганду. Отталкивая отъ себя всѣ секты, стремясь къ полному единству въ борьбѣ, выступило оно на врага, который, въ концѣ концовъ, такъ и остался обороняющейся стороной; но нападеніе обыкновенно свидѣтельствуетъ не только о надеждѣ на побѣду, но и о способности побѣдить.