Христианство
Уже было упомянуто, что Цезарь открыл новый мир с его реальной стороны, со стороны его духовного и внутреннего существования, и новый мир открылся при Августе. В начале существования империи, принципом которой являлись, как мы выяснили, доведенная до бесконечности конечность и партикулярная субъективность, благодаря тому же принципу субъективности родилось спасение мира; при этом оно родилось как этот единственный человек, в абстрактной субъективности, но так, что, наоборот, конечность есть только форма его явления, а сущность и содержание его составляют бесконечность, абсолютное для-себя-бытие. В римском мире, в его вышеохарактеризованном состоянии, в его беспомощности и страдании от того, что он покинут богом, совершился разрыв с действительностью: в нем обнаруживалось страстное желание найти удовлетворение, которое может быть найдено лишь в глубине духа, и этим была подготовлена почва для более возвышенного духовного мира. Римский мир являлся судьбой, подавлявшей богов и жизнерадостность в служении им, и мощью, очистившей человеческий дух от всякой обособленности. Поэтому все его состояние и его страдания являются муками родов другого, более возвышенного духа, который открывается в христианской религии. Этот более возвышенный дух содержит в себе примирение и освобождение духа, так как в человеке обретает сознание духа и его всеобщности и бесконечности. Абсолютный объект, истина, есть дух, и так как сам человек есть дух, то он присутствует в этом объекте {302} и таким образом обретает в своем абсолютном предмете сущность и свою сущность. Но для того чтобы предметность сущности была снята и чтобы дух был при себе самом, – естественность духа, в которой человек оказывается отдельным и эмпирическим, должна быть отрицаема, для того чтобы чужеродное было уничтожено и свершилось примирение духа.
Бог познается как дух лишь таким образом, что он признается триединым. Этот новый принцип есть ось, вокруг которой вращается всемирная история. История идет до этого пункта и направляется отсюда далее. « Когда исполнилось время, бог послал своего сына », – сказано в Библии. Это означает не что иное, как то, что самосознание возвысилось до таких моментов, которые принадлежат понятию духа, и до потребности понимать эти моменты как абсолютные. Теперь следует это выяснить точнее. Мы сказали, что для греческого духа законом было: «Человек, познай себя!». Греческий дух был сознанием духа, но ограниченного духа, существенным ингредиентом которого был природный элемент. Конечно дух господствовал над ним, но самое единство господствующего и подчиненного еще само имело природный характер: дух являлся как определенный дух, во множестве индивидуальностей народных духов и богов и изображался искусством, в котором чувственное возвышалось лишь до прекрасной формы и фигуры, а не до чистого мышления. Отсутствовавший у греков момент внутреннего мира мы нашли у римлян, но так как он был формальным и неопределенным в себе, он черпал свое содержание из страсти и произвола, и даже нечестивейшие поступки могли соединяться здесь с трепетом, внушаемым божественностью. (Показание Гиспалы о вакханалиях у Ливия XXXIX, 13.) Затем этот элемент внутреннего мира далее реализовался как личность индивидуумов, и эта реализация была адекватна принципу и столь же абстрактна и формальна, как этот принцип. Как это «Я», я бесконечен для меня, и это мое наличное бытие есть мое достояние и признание меня как личности. Этот внутренний мир не идет дальше; всякое дальнейшее содержание в нем исчезло. Благодаря этому индивидуумы полагаются как атомы, но в то же время они подчинены суровой власти одного лица, которая, как monas monadum, есть власть над частными лицами. Следовательно это частное право оказывается и небытием, непризнанием личности, и это состояние права есть совершенное бесправие. Это противоречие есть несчастье римского мира. Субъект по принципу своей личности имеет право только на владение, и личность, возвышающаяся над всеми личностями (die Person der Personen) – на вла {303} дение всеми, так что единичное право в то же время снимается и оказывается бесправием. Но страдание от этого противоречия есть дисциплина (Zucht) мира. Слово Zucht происходит от ziehen (привлекать к чему-нибудь); и где-то на заднем плане имеется какое-нибудь постоянное единство, к которому следует привлекать и к которому следует подготовлять воспитанием, для того чтобы сделаться адекватным цели. Это – отказ, отучение от привычки как средство, ведущее к абсолютной основе. Вышеупомянутое противоречие римского мира есть отношение, выражающееся в такой дисциплине: это – дисциплина образования, благодаря которой личность в то же время обнаруживает свою ничтожность. Но прежде всего это лишь нам представляется дисциплиной, а для подвергаемых ей она является слепой судьбой, которой они с тупым страданием покоряются; еще нет более возвышенного определения, заключающегося в том, что сам внутренний мир должен дойти до страдания и страстного желания, что при этом не только должен быть привлекаем человек, но что это привлечение его должно быть его самоуглублением. То, что было лишь нашей рефлексией, должно представиться самому субъекту его собственной рефлексией, так чтобы он сам признал себя в себе несчастным и ничтожным. Это внешнее несчастье должно, как уже сказано, стать страданием человека в самом себе: он должен почувствовать себя отрицанием самого себя, он должен понять, что его несчастье есть несчастье его природы, что он в самом себе является разделившимся и разъединившимся. Этого определения дисциплины в самом себе, страдания от своей собственной ничтожности, собственного несчастья от страстного желания избавиться от этого душевного состояния следует искать за пределами собственно римского мира; им обусловливаются всемирно-историческое значение и важность еврейского народа, потому что благодаря ему дух возвысился до абсолютного самосознания, так как из своего инобытия (Anderssein), которое является его разладом с самим собою и его страданием, он отражается в самом себе. Самое чистое и прекрасное выражение вышеуказанного назначения еврейского народа мы находим в псалмах давидовых и у пророков, где содержание составляют влечение души к богу, ее глубочайшая скорбь о своих недостатках, стремление к справедливости и благочестию. Мифическим выражением этого духа является излагаемая в начале еврейских книг история грехопадения. По преданию, человек, созданный по образу и подобию божию, перестал чувствовать себя вполне удовлетворенным, вкусив от древа познания добра и зла. Здесь грех состоит лишь в познании: оно оказывается {304} греховным и благодаря ему человек лишился своего естественного счастья. В этом выражается глубокая истина: зло заключается в сознании, потому что звери не злы и не добры; это применимо и к остающемуся естественным человеку. Лишь сознание вызывает разграничение между «Я» в его бесконечной свободе как проявляющейся в произволе и чистым содержанием воли, добром. Познание как отрицание естественного единства есть грехопадение, которое есть не случайная, а вечная история духа. Ведь состояние невинности, это райское состояние, есть животное состояние. Рай есть парк, в котором могут оставаться только звери, а не люди. Ведь животное отождествляется с богом, но лишь в себе. Лишь человек есть дух, т.е. для самого себя. Но это для-себя-бытие, это сознание есть в то же время отделение от всеобщего божественного духа. Если я в моей абстрактной свободе действую против добра, то именно это и есть точка зрения, свойственная злу. Поэтому грехопадение есть вечный миф человека, именно благодаря ему он становится человеком. Однако в том, чтобы оставаться на этой точке зрения, заключается зло, и это ощущение скорби о себе и страстного желания мы находим у Давида, когда он поет: «Сотвори мне, боже, чистое сердце и дух правый обнови во мне». Это ощущение испытывалось, как мы видели, уже при грехопадении, в котором однако выражается не примирение, а то, что несчастье будет продолжаться. Но в то же время в нем предсказывается примирение, а именно, в словах: «Змей будет поражен в голову», но еще глубже в том, что, когда бог увидел, что Адам вкусил от вышеупомянутого дерева, он сказал: «Вот, Адам стал, как один из нас, зная добро и зло». Бог подтверждает слова змея. Итак, в себе и для себя истинно, что человек постигает самого бога духом благодаря познанию всеобщего и единичного. Но сперва эта говорит бог, a не человек, который, наоборот, остается в разладе с самим собою. Человек еще не достиг примирения, доставляющего удовлетворение; абсолютное окончательное удовлетворение найдено еще не для всего существа человека, а лишь для бога. Человек еще не может избавиться от чувства скорби о себе. Сперва человек находит ограниченное удовлетворение в семействе и в обладании землею Ханаанскою. В боге он не находит удовлетворения. Правда, в храме приносятся жертвы богу, проступки перед ним искупляются внешними жертвами и внутренним раскаянием. Но это внешнее удовлетворение в семье и обладании землей отнято у еврейского народа в дисциплине, установленной римским государством. Уже сирийские цари притесняли его, но лишь римляне отрицали его индиви {305} дуальность. Сионский храм разрушен, народ, служивший богу, рассеян. Итак, здесь отнято всякое удовлетворение, и народ вынужден вернуться к точке зрения, выраженной в первоначальном мифе, – к точке зрения скорби человеческой природы в ней самой. Здесь всеобщей судьбе римского мира противостоит сознание зла и стремление к господу. Требуется лишь расширить эту основную идею, придав ей объективный всеобщий смысл, и принять ее за конкретную сущность человека, за выполнение его естественного назначения. Прежде евреи считали этим конкретным содержанием землю Ханаанскую и самих себя – народом божиим. Но теперь это содержание утрачено, и благодаря этому возникает чувство несчастья и исчезает надежда на бога, с которым вышеупомянутая реальность была по существу дела связана. Итак, несчастье является здесь не тупою покорностью судьбе, а бесконечной энергией страстного желания. Стоицизм учил лишь, что отрицательное не существует и не существует боли; но еврейское чувство, наоборот, придерживается реальности и требует примирения в ней, потому что оно основано на восточном единстве природы, т.е. реальности, субъективности и субстанции единого. Благодаря утрате чисто внешней реальности дух вынужден углубиться в себя; таким образом сторона реальности очищается и возвышается до всеобщего благодаря отношению к единому. Восточная противоположность между светом и тьмою переносится здесь в дух, причем тьмою оказывается грех. Теперь для отрицаемой реальности не остается ничего кроме самой субъективности, человеческой воли в себе как всеобщей, и лишь благодаря этому становится возможным примирение. Грех есть познание добра и зла в их разделенности, но ведь познание исцеляет старый недуг и является источником бесконечного примирения. Дело в том, что познавать значит уничтожать внешнее, чуждое сознанию, и таким образом познание есть возвращение субъективности к себе. Будучи теперь выражено в реальном самосознании мира, оно есть достигаемое миром примирение. Благодаря беспокойству, вызываемому бесконечным страданием, при котором обе стороны противоположности относятся друг к другу, обнаруживается единство бога и принимаемой за отрицательную реальности, т.е. отделенной от него субъективности. Бесконечная потеря возмещается лишь его бесконечностью, и благодаря этому получается бесконечное приобретение. Тождество субъекта и бога является в мире, когда исполнилось время; сознание этого тождества есть познание бога в его истине. Содержание истины есть сам дух, живое движение в самом себе. Природа бога то, что он есть чистый дух, {306} открывается людям в христианской религии. Но что такое есть дух? Он есть единое, равное самому себе, бесконечное, чистое тождество, которое, во-вторых, отделяет себя от себя, как другое для самого себя, как для-себя-бытие и в-себе-бытие в противоположность всеобщему. Но это отделение преодолевается благодаря тому, что атомистическая субъективность как простое отношение к себе сама оказывается всеобщим, тождественным с собою началом. Если мы говорим, что дух есть абсолютная рефлексия в самом себе благодаря его абсолютному различению, любовь как чувство, знание как дух, то он рассматривается как триединый: отец и сын, и это различие в его единстве как дух. Теперь еще следует заметить, что в этой истине выражается отношение человека к самой этой истине. Ведь дух противополагает себе себя как свое другое, и он есть возвращение из этого различия к самому себе. Другое, рассматриваемое в чистой идее, есть сын бога, но это другое в своем обособлении есть мир, природа и конечный дух; итак, конечный дух сам полагается как момент бога. Итак, человек сам содержится в понятии бога, и то, что он содержится в этом понятии, может быть выражено таким образом, что единство человека и бога полагается в христианской религии. Этого единства не следует понимать поверхностно, а именно так, что бог оказывается лишь человеком, и человек также оказывается богом, но человек оказывается богом лишь постольку, поскольку он преодолевает естественность и конечность своего духа и возвышается до бога. А именно человек, который причастен истине и который знает, что сам он есть момент божественной идеи, в то же время отказывается от своей естественности, потому что естественное есть несвободный и недуховный элемент. В этой идее бога заключается и примирение, являющееся утешением в страдании и несчастьи человечества. Ведь само несчастье теперь уже признается необходимым для достижения посредством него единства человека с богом. Это в-себе-сущее единство существует прежде всего лишь для мыслящего, умозрительного сознания; но оно должно существовать и для чувственного, представляющего сознания, оно должно стать предметом для мира, оно должно явиться, а именно в чувственной форме духа, которая есть человеческая форма. Христос явился: человек, который есть бог, и бог, который есть человек; благодаря этому в мире настали мир и примирение. Здесь следует вспомнить о греческом антропоморфизме, о котором было сказано, что он не шел достаточно далеко. Ведь греческая естественная жизнерадостность еще не дошла до субъективной свободы самого «Я», до этого внутреннего мира, до определения духа как этого. Далее, для явления {307} христианского бога существенно, что оно единственно в своем роде; оно может совершиться лишь однажды, потому что бог есть субъект, и как являющаяся субъективность исключительно один индивидуум. Ламы всегда вновь избираются, потому что на Востоке бога знают лишь как субстанцию, для которой поэтому бесконечная форма в этом множестве отдельных проявлений оказывается лишь внешней. Но субъективности как бесконечному отношению к себе форма присуща, и как являющаяся она оказывается лишь единственной, исключающей всякую другую. Но затем чувственное наличное бытие, в котором является дух, оказывается лишь преходящим моментом. Христос умер; лишь как умерший он вознесся на небо и восседает одесную бога, и лишь таким образом он есть дух. Он сам говорит: когда же я уже не буду с вами, дух научит вас всякой истине. Впервые в троицын день апостолы исполнились святого духа. Для апостолов Христос при жизни был не тем, чем он сделался для них впоследствии как дух общины, в которой он впервые стал для нее истинно духовным сознанием. Столь же неправильно выражается это отношение и тогда, когда мы вспоминаем о Христе только как о существовавшей исторической личности. Тогда задают вопросы: как он родился, кто были его отец и мать, каковы были его домашнее воспитание, его чудеса и т.д., т.е., что такое представляет он собою с не-духовной точки зрения? Точно так же, если его рассматривать лишь со стороны его дарований характера и моральности, его ставят наравне с Сократом и с другими лицами, хотя и считают его мораль более возвышенной. Но превосходный характер, мораль и т.д. – все это не составляет последней потребности духа, которая состоит в том, чтобы человек представлял себе умозрительное понятие духа. Если утверждают, что Христос был лишь превосходным, даже безгрешным индивидуумом и только им, то представление умозрительной идеи, абсолютной истины отвергается. Между тем дело именно в этой идее, и из нее следует исходить. Делайте в своей экзегетике, критике, истории из Христа все, что хотите, доказывайте, как хотите, что учения церкви продиктованы на соборах теми или иными интересами или страстями епископов или что они вытекают из того или иного источника, – все такого рода обстоятельства безразличны; вопрос заключается только в том, что такое идея или истина в себе и для себя.
Далее божественность Христа подтверждается свидетельством собственного духа, а не чудес, потому что лишь дух познает дух. Чудеса могут быть путем к познанию. Чудо означает, что прерывается естественный ход вещей; но то, что называют естественным ходом, {308} весьма относительно, например действие магнита можно было бы назвать чудом. И чудо божественной миссии ничего не доказывает; ведь и Сократ выражал новое самосознание духа против обычного хода представлений. Главный вопрос заключается не в божественной миссии, а в раскрытии и в содержании этой миссии. Сам Христос порицает фарисеев, которые требуют от него чудес, и говорит о лжепророках, которые будут творить чудеса.
Далее мы должны еще рассмотреть формирование христианского представления в церкви. Выведение этого формирования из понятия христианства завело бы слишком далеко, и здесь следует указать лишь общие моменты. Первым моментом является основание христианской религии, в котором принцип его выражается с бесконечной энергией, но сперва абстрактно. Мы находим это в евангелиях, где основною темою является бесконечность духа, его возвышение в духовный мир как единственно истинное с пренебрежением ко всем мирским связям. Христос выступает среди еврейского народа с бесконечной откровенностью. « Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят », – говорит он в своей нагорной проповеди, и это изречение в высшей степени просто и эластично по отношению ко всем внешним предписаниям, которые могут быть навязываемы человеческому духу. Чистое сердце есть та почва, на которой бог является человеку: тот, кто проникнется этим изречением, гарантирован от всяких чуждых ему уз и суеверий. Затем следуют другие изречения: « Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божиими »; « Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное »; и « Будьте совершенны, как совершенен отец наш небесный ». Здесь мы имеем совершенно определенное требование Христа. Главное значение придается бесконечному возвышению духа до простой чистоты, которое полагается в основу всего. Форма примирения еще не указана, но указана цель как абсолютная заповедь. Что же касается отношения этой точки зрения духа к мирскому существованию, то и здесь проповедуется эта чистота как субстанциальная основа: « Ищите же, во-первых, царства божия и правды его, и сие все приложится вам » и « нынешние страдания не так важны, как то величие ». Здесь Христос говорит, что не следует бояться и избегать внешних страданий как таковых потому, что они ничто по сравнению с тем величием. Затем это учение, именно потому, что оно кажется абстрактным, выражается в полемической форме: «Если правое око твое соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну». {309} То, что могло бы запятнать чистоту душевную, должно быть уничтожено. Относительно собственности и наживы также сказано: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело – одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» Таким образом работа для пропитания отвергается. «Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение свое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небеси и приходи и следуй за мною». Если бы это так непосредственно выполнялось, то должен был бы совершиться переворот: бедные сделались бы богатыми. Ведь учение Христа так возвышенно, что все обязанности и нравственные связи становятся безразличными по сравнению с ним. Юноше, который еще хочет по хоронить своего отца, он говорит: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». «Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня». Он сказал: «Кто матерь моя и кто братья мои?» И, указав рукою своею на учеников своих, сказал: «Вот матерь моя и братья мои. Ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь». И даже сказано: « Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч. Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью, и невестку с свекровию ее ». Здесь выражается отрешение от всего того, что существует в действительности, даже от нравственных связей. Можно сказать, что нигде не произносилось столь революционных речей, как в евангелиях, потому что все прежде общепризнанное принимается за безразличное, не заслуживающее уважения.
Затем этот принцип развивался, и вся дальнейшая история есть история его развития. Реально это выразилось прежде всего в том, что последователи Христа образуют общество, общину. Уже было отмечено, что дух мог сойти на последователей Христа лишь после его смерти, что лишь тогда они могли понять истинную идею бога, а именно то, что во Христе спасен и искуплен человек; ибо в нем познается понятие вечной истины, заключающейся в том, что сущность человека есть дух и что человек достигает истины, лишь отчуждаясь от своей конечности и предаваясь чистому самосознанию. Христос, человек как человек, в котором проявилось единство бога и человека сам проявил в своей смерти, вообще в своей истории, вечную историю духа – историю, которую всякий человек должен сам пережить, чтобы быть как дух или чтобы стать сыном бога, гражданином его царства. Последователи Христа, объединяющиеся в этом смысле и {310} задающиеся целью жить духовною жизнью, образуют общину, которая есть царство божие. «Где двое или трое собраны во имя мое (т.е. согласно определению того, что я представляю собою), – говорит Христос, – там я посреди их». Община есть действительная, настоящая жизнь в духе Христа.
Христианская религия вовсе не должна сводиться к одним изречениям самого Христа: у апостолов впервые выражается установленная, развитая истина. Это содержание развилось в христианской общине. Община прежде всего находилась, во-первых, в связи с римским миром, а затем в связи с истиной, развитие которой было ее целью. Мы рассмотрим эти различные отношения в отдельности.
Община существовала в римском мире, и в нем должно было совершаться распространение христианской религии. Прежде всего община должна была воздерживаться от участия во всякой государственной деятельности, составлять особое, отдельное общество и не реагировать на постановления государства, на те взгляды, выразителем которых являлось государство, и на меры, проводимые государством. Но так как община не принимала участия в государственной жизни и не признавала императора своим неограниченным верховным владыкой, она подвергалась преследованиям и возбуждала ненависть к себе. Тогда эта бесконечная внутренняя свобода проявилась в замечательной непоколебимости, с которой муки и страдания терпеливо переносились ради высшей истины. Это внешнее распространение и внутренняя сила христианства были вызваны не столько чудесами апостолов, как содержанием, истинностью самого учения. Сам Христос говорит: «Многие скажут мне в тот день: господи! господи! Не от твоего ли имени мы пророчествовали? И не твоим ли именем бесов изгоняли? И не твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие!»
Что же касается другого отношения, а именно отношения к истине, то особенно важно заметить, что догмат, теоретическая сторона, был выработан еще в римском мире, между тем как развитие государства согласно этому принципу совершалось гораздо позднее. Отцы церкви и соборы установили догмат, но важным моментом для этого установления было предшествовавшее развитие философии. Выясним точнее, как относилась философия этого времени к религии. Уже было упомянуто, что римский внутренний мир и субъективность, которые лишь абстрактно проявлялись как бездушная личность в высокомерии своего «Я», были очищены философией стоицизма и скептицизма и {311} приняли благодаря этому форму всеобщности. Благодаря этому совершился переход в сферу мысли, и бог был познан как единый, бесконечный в мысли. Всеобщее является здесь лишь несущественным предикатом, выражающим, что субъект не есть в себе, но что для этого он нуждается в конкретном частном содержании. Но единое и всеобщее как широкая фантазия вообще свойственны Востоку, так как Востоку свойственны беспредельные воззрения, идущие далее всего ограниченного. Будучи представляемо в сфере самой мысли, восточное единое есть незримый и нечувственный бог израильского народа, который однако в то же время для представления является субъектом. С тех пор этот принцип стал всемирно-историческим. В римском мире объединение Востока и Запада сперва совершилось внешним образом благодаря завоеванию; теперь произошло и внутреннее объединение, так как восточный дух распространился на Западе. Культы Изиды и Митры были распространены во всем римском мире; дух, поглощенный внешностью и конечными целями, стремился к бесконечному. Но Запад требовал более глубокой, чисто внутренней всеобщности, такого бесконечного, которому в то же время была бы присуща определенность. Опять-таки в Египте, а именно в Александрии, в центре сношений между Востоком и Западом, очередная проблема была поставлена мысли, и теперь решением был дух. Там произошло сближение двух вышеупомянутых принципов в области науки, и они были научно применены. Особенно замечательно, что такие ученые евреи, как Филон, соединяют абстрактные формы конкретного, заимствованные ими у Платона и Аристотеля, со своим представлением о бесконечном и познают бога согласно более конкретному понятию духа с определением логоса. Таким образом глубокие мыслители в Александрии постигли и единство философии Платона и философии Аристотеля, и их умозрительная мысль дошла до абстрактных идей, которые составляют и основное содержание христианской религии. Философия уже приняла у язычников такое направление, что те идеи, которые признавались истинными, формулировались как требования, предъявляемые к языческой религии. Платон совершенно отвергал мифологию и был вместе со своими последователями обвинен в атеизме. Наоборот, александрийцы старались обнаружить в греческих божественных образах умозрительную истину, и затем император Юлиан Отступник опять обратил внимание на эту сторону вопроса, утверждая, что языческие культы тесно связаны с разумностью. Язычники были, так сказать, вынуждены признавать и своих богов не только чувственными представлениями, и таким образом они делали попытки одухо {312} творять их. И не подлежит сомнению, что в греческой религии содержится разум, потому что субстанция духа есть разум, и его продукт должен быть разумным; различие состоит лишь в том, содержится ли разум в религии явно или лишь неявно и как основа. Если греки одухотворяли таким образом своих чувственных богов, то христиане, с своей стороны, искали более глубокого смысла и в историческом элементе своей религии. Точно так же как Филон находил в моисеевых книгах более глубокий смысл и идеализировал внешнюю форму повествования, и христиане делали то же самое, – с одной стороны, с полемическими целями, а с другой стороны – еще более из интереса к существу дела. Однако нельзя утверждать, что догматы чужды христианству и не касаются его, так как они проникли в него при посредстве философии. Совершенно безразлично, откуда что-либо произошло; вопрос лишь в том, истинно ли оно в себе и для себя? Многие думают, что достаточно сказать, что какое-либо учение представляется неоплатоническим, чтобы исключить его из христианства. Ведь дело не сводится только к тому, что какое-либо христианское учение выражено буквально так в Библии, на что только и обращают внимание новейшие ученые-экзегеты. Сами они говорят, что буква мертвит, дух животворен, и однако они извращают смысл этого изречения, принимая рассудок за дух. Эти учения были признаны и установлены церковью, духом общины, и даже в символе веры сказано: «Верую во единую святую церковь»; и сам Христос сказал: «Дух научит вас всякой истине». Наконец на Никейском соборе (в 325 г. после Р.Х.) был формулирован определенный символ веры, которого мы еще теперь придерживаемся: хотя этот символ веры и не выражен в умозрительной форме, но глубокое умозрение теснейшим образом связано с самим явлением Христа. Уже у Иоанна (в начале было слово и слово было у бога и слово было бог) мы видим начало глубокого понимания: глубочайшая мысль связана с образом Христа, с историческим и внешним, и величие христианской религии состоит именно в том, что при всей этой глубине она легко может быть усвоена сознанием с внешней стороны и в то же время побуждает к более глубокому проникновению. Таким образом она соответствует всякой ступени образования и в то же время удовлетворяет высшим требованиям.
Если мы таким образом говорили об отношении общины, с одной стороны, к римскому миру, а, с другой стороны, к истине, содержащейся в догмате, то теперь мы переходим уже к третьей форме, которая является как учением, так и внешним миром, а именно к церкви. Община есть царство Христа, в котором действует присутствующий в нем дух {313} Христа, потому что это царство действительно существует и в настоящем, а не только в будущем. Итак, этому духовному присутствию свойственно и духовное существование не только наряду с язычеством, но и наряду с мирским существованием вообще. Ведь церковь как это внешнее наличное бытие есть не только религия в противоположность другой религии, но в то же время и мирское наличное бытие наряду с мирским наличным бытием. В религиозной жизни господствует Христос, а в мирской жизни – произвол самих индивидуумов. Итак, это царство божие должно быть организовано. Прежде всего все индивидуумы знают, что они исполнились духа; вся община признает истину и высказывает ее; но наряду с этою общностью обнаруживается необходимость в руководителях и наставниках, отличающихся от массы, организованной в общину. Руководителями выбирают таких лиц, которые отличаются дарованиями, характером и деятельным, благочестием, святостью жизни, ученостью и образованием вообще. Руководители, знающие смысл всеобщей субстанциальной жизни, исследующие эту жизнь, устанавливающие то, что есть истина, и дающие возможность приобщаться к истине, отличаются от общины, как знающие и управляющие от управляемых. Дух присущ этой организации знающих руководителей как таковой: в общине дух содержится лишь как в себе бытие. Так как в организации руководителей дух содержится как для себя сущий и себя сознающий, то она является авторитетом как в духовных, так и в светских делах, авторитетом для установления истины и для отношения субъекта к истине, заключающегося именно в том, чтобы поведение индивидуума соответствовало требованиям истины. Благодаря этому различию в царстве божием возникает духовное царство. Оно по существу необходимо, но то, что для духовного существует власть авторитета, основывается именно на том, что человеческая субъективность как таковая еще не развилась. Хотя сердце и отказалось от злой воли, но воля как человеческая еще не прониклась божественностью, и человеческая воля освобождена лишь абстрактно, не в своей конкретной действительности; ведь вся дальнейшая история есть лишь осуществление этой конкретной свободы. До сих пор конечная свобода лишь снимается для достижения бесконечной, и свет бесконечной свободы еще не воссиял в мирском. Субъективная свобода еще не признается как таковая: разумение еще не самостоятельно, но существует лишь в духе чужого авторитета. Таким образом это духовное царство определилось далее как церковное, как отношение субстанции духа к человеческой свободе. К этой внутренней организации присоединяется еще то, что {314} община получает и более определенную внешнюю форму и собственное мирское достояние. Как достояние духовного мира оно находится под особым покровительством, и непосредственным результатом этого является то, что церковь не должна платить никаких государственных налогов и что духовные лица не подлежат светской юрисдикции. В связи с этим находится то, что церковь сама управляет своим имуществом и принадлежащими к ней лицами. Таким образом в церкви проявляется контраст, заключающийся в том, что на стороне мирского оказываются лишь частные лица и власть императора, а на другой стороне оказывается полная демократия общины, которая избирает себе своих руководителей. Однако эта демократия вскоре переходит в аристократию благодаря посвящению в священники, но дальнейшее развитие церкви относится не к рассматриваемому здесь, а к последующему периоду.
Итак, благодаря христианской религии абсолютная идея бога была осознана в своей истинности; в этой идее и человек в соответствии со своей истинной природой, данной в определенной интуиции сына, находит самого себя. Человек, рассматриваемый как конечный для себя, есть в то же время и образ божий и источник бесконечности в нем самом; он есть самоцель, имеет в самом себе бесконечную ценность и назначен для вечности. Итак, его родина находится в сверхчувственном мире, в бесконечной внутренней жизни, которую он обретает лишь благодаря разрыву с естественным наличным бытием и хотением и благодаря своим стараниям преодолеть его в себе. Таково религиозное сознание. Но для того чтобы войти в сферу религиозной жизни и участвовать в религиозном движении, человеческая природа должна быть способна к этому. Эта способность есть δυναμις (возможность) для вышеуказанного ενεργεια (осуществления). Итак, теперь мы должны рассмотреть еще определения, вытекающие для человека из того, что он есть самосознание вообще, поскольку его духовная природа является исходным пунктом и предпосылкой. Сами эти определения еще не имеют конкретного характера, но являются лишь первыми абстрактными принципами, которые установлены христианской религией для светского государства. Во-первых, рабство невозможно при христианстве, потому что теперь человек созерцается в боге, как человек по своей всеобщей природе; всякое отдельное лицо является объектом божественной благодати и божественной конечной цели; бог хочет, чтобы все люди спаслись. Итак, без всякого партикуляризма человек в себе и для себя и притом уже как человек имеет бесконечную ценность, и именно эта бесконечная ценность упраздняет всякий {315} партикуляризм, обусловливаемый рождением и отечеством. Другим, вторым принципом является внутренний мир человека по отношению к случайному. Человечеству принадлежит эта сфера чистой духовности в себе и для себя, и из нее должно исходить все остальное. Та сфера, которой должен быть присущ и в которой должен присутствовать божественный дух, есть духовный внутренний мир, и в этой сфере решается все случайное. Отсюда вытекает, что христианский мир уже не стоит на той же точке зрения, которая выражается в рассмотренном выше определении формы нравственности у греков, потому что эта нравственность является чуждой рефлексии привычкой, а христианский принцип есть самостоятельный внутренний мир, та почва, на которой зреет истинное. Отныне невозможна нравственность, чуждая рефлексии, противоречащая принципу субъективной свободы. Греческая свобода была свободой счастья и гения; она еще обусловливалась рабами и оракулами; теперь же принцип абсолютной свободы выражается в боге. Человек находится уже не в отношении зависимости, а в отношении, выражающемся в любви, в сознании, что он причастен божественному существу. В отношении частных целей теперь человеку свойственно самоопределение, и он знает себя, как имеющего вообще власть над всем конечным. Все частное отступает на задний план по сравнению с духовной сферой внутреннего мира, который снимается лишь по сравнению с божественным духом. Благодаря этому исчезает всякое суеверное отношение к оракулам и полету птиц: человек признан имеющим бесконечную власть принимать решения.
Теперь эти два вышеуказанные принципа присущи в себе бытию духа. Назначение внутренней сферы состоит в том, чтобы, с одной стороны, гражданина, живущего религиозной жизнью, подготовлять к тому, чтобы он был достоин духа божия, с другой стороны, эта сфера является исходным пунктом для мирских отношений и задачей для христианской истории. Благочестие обращенного в христианство не должно оставаться в глубине его души, но должно осуществляться в действительном настоящем мире, который должен руководиться предписаниями абсолютного духа. В благочестии души еще не заключается под чинения субъективной воли, в ее отношениях к внешнему миру, этому благочестию, но мы видим, что в действительности еще бушуют все страсти, тем более что эта действительность считается бесправной, ничтожной, когда на нее смотрят с высоты умопостигаемого мира. Итак, задача заключается в том, чтобы идея духа была внесена и в духовный, непосредственно существующий мир. Относительно этого следует сде {316} лать еще одно общее замечание. С давних пор желали установить противоположность между разумом и религией, равно как между религией и миром, но при более точном исследовании она оказывается лишь различием. Разум вообще есть сущность духа как божественного, так и человеческого. Различие между религией и миром состоит лишь в том, что религия как таковая есть разум в душе и сердце, что она есть храм представляемой истины и свободы в боге; наоборот, государство, соответственно тому же разуму, есть храм человеческой свободы в знании и желании действительности, самое содержание которой может быть названо божественным. Таким образом свобода в государстве поддерживается и подтверждается религией, так как нравственное право в государстве есть лишь осуществление того, что составляет основной принцип религии. Задача истории состоит лишь в том, чтобы религия являлась человеческим разумом, чтобы религиозный принцип, присущий сердцу человека, осуществлялся и как мирская свобода. Таким образом уничтожается разлад между внутренним миром сердца и наличным бытием. Однако к осуществлению этого призван другой народ или призваны другие народы, а именно германские. В самом древнем Риме христианство не может найти настоящей почвы для себя и сформировать государство.