Глава первая.
Рим в императорский период
В этот период римляне соприкасаются с тем народом, которому предназначено после них стать всемирно-историческим народом, и мы должны рассмотреть этот период с двух существенных сторон – светской и духовной. В светской стороне, в свою очередь, следует обратить внимание на два главных момента: во-первых, на властителя, а затем на определения, в силу которых индивидуумы как таковые становятся личностями, – на мир правовых отношений.
Прежде всего, что касается империи, следует заметить, что римское господство было настолько лишено интересов, что великий переход к империи почти ничего не изменил в конституции. Только народные собрания уже не соответствовали положению дел и исчезли. Император был princeps senatus[37], цензором, консулом, трибуном: он соединил в своем лице все эти должности, номинально еще продолжавшие существовать, и военная власть, которая здесь была важнее всего, сосредоточивалась исключительно в его руках. Конституция оказалась совершенно несубстанциальной формой, ставшей совершенно безжизненной, а следовательно и лишенной силы и власти; простым средством поддерживать ее как таковую являлись легионы, которые император постоянно держал недалеко от Рима. Правда, государственные дела обсуждались в сенате, император являлся лишь как член сената наряду с другими членами, но сенат должен был повиноваться, и тот, кто противоречил, наказывался смертью, а его имущество конфисковалось. Поэтому те лица, которые уже предвидели свою верную смерть, сами себя убивали, чтобы по крайней мере сохранить имущество для семьи. Всего более ненавистен был римлянам Тиберий, а именно за свое искусство притворяться: он очень хорошо умел пользоваться низостью сената, чтобы губить тех сенаторов, которых он боялся. Опорой власти императора являлись, как уже было упомя {298} нуто, армия и окружающая его преторианская лейб-гвардия. Но вскоре легионы, и в особенности преторианцы, сознали свою важность и осмеливались сажать на трон кого им угодно. Сначала они еще проявляли некоторую почтительность к семье Цезаря Августа, но впоследствии легионы выбирали своих полководцев, и притом таких, которые снискивали их расположение и симпатию отчасти храбростью и умом, отчасти же подарками и послаблениями в отношении дисциплины.
Императоры держали себя, пользуясь своею властью, совершенно наивно и не окружали себя по-восточному блеском и пышностью. Мы находим у них черты, свидетельствующие об изумительной простоте. Например Август пишет Горацию письмо, в котором упрекает его за то, что он еще не посвятил ему ни одной оды, и спрашивает его, не думает ли он, что это могло бы уронить его в глазах будущих поколений. Сенат несколько раз желал снова добиться влияния, назначая императоров; но они или вовсе не могли держаться, или держались лишь, склонив преторианцев на свою сторону подарками. Кроме того назначение сенаторов и формирование сената были всецело предоставлены произволу императора. Политические учреждения были соединены в лице императора, уже не существовало никакой нравственной связи, воля императора стояла выше всего, пред ним все были равны. Вольноотпущенники, окружавшие императора, часто оказывались могущественнейшими людьми в государстве: ведь произвол не признает никаких различий. В личности императора партикулярная субъективность стала реальностью, свободной от всяких ограничений. Дух всецело вышел за пределы самого себя, так как конечность бытия и хотения сделалась чем-то неограниченным. Лишь один предел существует и для этого произвола, а именно: – предел всего человеческого, смерть; и даже смерть обратилась в театральное представление. Так, Нерон умер такою смертью, которая может быть примером для благороднейшего героя как для человека, в высшей степени безропотно переносящего постигшее его несчастье. В своей полной необузданности партикулярная субъективность не имеет никакого внутреннего содержания, ничего не видит ни перед собой, ни за собою: для нее нет ни раскаяния, ни надежды, ни страха, ни мысли, потому что все это содержит в себе постоянные определения и цели; но здесь всякое определение совершенно случайно. Она есть желание, наслаждение, страсть, причуда, одним словом, ничем неограниченный произвол. Он не сдерживается волею других лиц, так как отношение воли одного лица к воле остальных скорее оказывается {299} отношением неограниченного господства и порабощения. Насколько известно людям, на известной им земле нет такой воли, которая не была бы подвластна воле императора. Но под властью этого одного лица все оказывается в порядке, потому что в том виде, как оно существует, оно есть порядок, и господство состоит именно в том, что все гармонирует с волей одного. Поэтому конкретный характер императоров не представляет большого интереса, потому что важен именно не конкретный элемент. В Риме были императоры, отличавшиеся благородством характера и природных склонностей, и чрезвычайно образованные. Тит, Траян, Антонины известны именно как такие характеры, чрезвычайно строгие к самим себе; но и они не произвели никакого изменения в государстве; при них никогда не было речи о том, чтобы дать римскому народу организацию свободной общественной жизни; они были лишь как бы счастливой случайностью, которая проходит бесследно и оставляет все в том же состоянии, в каком оно есть. Ведь здесь индивидуумы стоят на такой точке зрения, держась которой они, так сказать, не действуют, потому что нет таких предметов, которые оказывали бы им сопротивление; стоит им только пожелать чего-нибудь хорошего или дурного, и желаемое ими осуществляется. Преемником достославных императоров Веспасиана и Тита был грубейший и отвратительнейший тиран Домициан; однако, по словам римских историков, римский мир отдохнул при нем. Итак, вышеупомянутые отдельные светлые пункты ничего не изменили; все государство изнемогало от обременительных налогов и от грабежей; Италия обращалась в безлюдную пустыню; плодороднейшие земли не обрабатывались: это состояние тяготело над римским миром, как рок.
Второй момент, на которой мы должны обратить внимание, это определение индивидуумов как личностей. Индивидуумы были совершенно равны (рабство составляло лишь небольшое различие) и не имели никаких политических прав. Уже после Союзнической войны жители всей Италии были уравнены в правах с римскими гражданами, и при Каракалле было уничтожено всякое различие между подданными всего римского государства. Частное право развило и за вершило это равенство. Прежде право собственности было стеснено многими различиями, которые теперь уничтожились. Мы видели, что римляне исходили из принципа абстрактного внутреннего мира, который теперь реализуется как личность в частном праве. Частное право состоит именно в том, что личность получает значение как таковая в реальности, придаваемой ею себе, в собственности. Живой {300} государственный организм и одушевлявший его римский образ мыслей низведены теперь к раздробленности мертвого частного права. Подобно тому как при гниении физического тела каждая точка его начинает жить своею отдельною жизнью, но это лишь жалкая жизнь червей, так и здесь государственный организм распался на атомы частных лиц. Такова стала римская жизнь: с одной стороны, судьба и абстрактная всеобщность владычества, с другой стороны, индивидуальная абстракция, личность, которая содержит в себе определение, что индивидуум в себе представляет собой нечто не благодаря своей жизненности, не благодаря полной содержания индивидуальности, а как абстрактный индивидуум.
Отдельные личности гордятся тем, что они получают абсолютное значение как частные лица, потому что «Я» получает бесконечные полномочия, но их содержанием и содержанием этого «Я» оказывается лишь внешняя вещь. И развитие частного права, которое установило этот возвышенный принцип, было связано с разложением политической жизни. Император только царствовал, но не правил, потому что не существовало правовой и нравственной среды, между властителем и подданными не было связи, установленной конституцией и организацией государства и вносящей порядок в правомерные для себя существующие в общинах и провинциях жизненные сферы, функционирующие в общих интересах и оказывающие влияние на общее государственное управление. Правда, в городах существуют курии, но они не имеют никакого значения или ими пользуются лишь как средством для притеснения и систематического ограбления отдельных лиц. Итак, не существовало сознательного отношения людей к отечеству, к нравственному единству, но им оставалось только покориться судьбе и дойти до полного индиферентизма, который они и проявляли или в свободе мышления, или в непосредственном чувственном наслаждении. Таким образом человек или удалялся от жизни, или всецело предавался чувственной жизни. Он находил свое назначение или в старании добыть себе средства, добиваясь благосклонности цезаря, или путем насилия, пронырливости и хитрости, или он искал утешения в философии, которая одна еще могла дать нечто постоянное и в-себе-и-для-себя-сущее, потому что хотя системы того времени – стоицизм, эпикуреизм и скептицизм были противоположны друг другу, но им была свойственна одна и та же тенденция, а именно – сделать дух в себе безразличным ко всему, представляющемуся в действительности. Поэтому вышеупомянутые философские системы были весьма распространены среди образованных людей: они делали человека непоко {301} лебимым в себе самом благодаря мышлению, благодаря деятельности, порождающей всеобщее. Но это внутреннее примирение, достигаемое благодаря философии, само оказывалось лишь абстрактным, выражалось в чистом принципе личности, потому что мышление, которое, как чистое мышление, делало предметом своих исследований само себя и примирялось с самим собой, было совершенно беспредметно, и непоколебимость, свойственная скептицизму, делала целью воли именно бесцельность. Эта философия признавала лишь отрицательность всякого содержания и являлась выражением отчаяния для мира, в котором уже не оказывалось ничего прочного. Она не могла доставить удовлетворение живому духу, который стремился к более высокому примирению.