Между тем уже началась решительная осада Сиены — город был, словно сетями, охвачен эфиопами. Ведь Ороондат, еще не зная, что эфиопы приближаются, миновали пороги и двигаются на Сиену, незадолго до этого вступил в город, опередив их; он затворил ворота, снабдил защитников стен стрелами, оружием и военными приспособлениями и стал ждать, что будет. Эфиопский же царь Гидасп, еще находясь далеко, проведал о намерении персов занять Сиену и выступил вдогонку за ними, чтобы успеть напасть на них, но опоздал. Он направил тогда свое войско против города и, окружив его кольцом, неодолимым даже на вид, начал осаду при помощи бесчисленного множества людей, оружия и животных, вытесняя сиенцев с равнины. Здесь его застали лазутчики и подвели к нему пленников.
Он обрадовался при виде юноши и девушки, сразу почувствовал к ним приязнь, как к родным, хотя и не знал их, — то было вещее предчувствие его души. Но всего более он был доволен приведенными узниками, как приметой.
— Прекрасно! — вскричал он. — Боги предают врагов в наши руки в образе этой первой добычи. Эти первые пленники пусть сохраняются, как начатки войны, для победных жертвоприношений, согласно велению прародительского закона, — их надо приберечь для заклания местным богам.
Наградив лазутчиков дарами, Гидасп отослал Теагена, Хариклею и остальных пленников в обоз, приказав стеречь их достаточному количеству людей, знавших эллинский язык, и повелев всячески заботиться о них, доставлять обильную пищу, держать их чистыми от всякой скверны, откармливая уже как жертвенных животных, снять с них оковы и заковать в новые — золотые: ведь где другие народы применяют железо, там эфиопы употребляют золото.
Его приказ был выполнен. Прежние оковы были сняты — мелькнула надежда на свободу, но на том дело и кончилось: опять были наложены — хотя и золотые — цепи.
Тут на Теагена напал смех, и он сказал:
— Какая блестящая перемена! Вот так великая милость судьбы! Мы обмениваем железо на золото и в богатых оковах стали более почетными узниками.
Улыбнулась и Хариклея и попыталась навести Теагена на другие мысли, полагаясь сама на предсказания богов и завораживая его надеждами на лучшее.
Гидасп подступил к Сиене, рассчитывая с первого же натиска захватить город с не поврежденными еще стенами, но в короткое время был отбит защитниками, которые и на деле блестяще оборонялись, и в речах язвительно издевались, возбуждая ярость и озлобление. Разгневанный тем, что сиенцы с самого начала вздумали сопротивляться, а не сдались сразу и не склонились добровольно, Гидасп решил не томить своего войска длительным окружением и не пускать в ход осадных приспособлений, так как при этом одни воины попадут в плен, а другие, пожалуй, и убегут, но многотрудным и неотвратимым осадным приемом решительно и быстро взять город.
Так он и повел дело. Он делит на части окружность стен и назначает по десяти саженей на каждый десяток людей; отмерив возможно больше вширь и вглубь, он приказал копать ров. Одни рыли, другие выносили землю, третьи насыпали высокий вал, против осажденной стены воздвигая другую стену.
Никто не препятствовал и не противодействовал окружению: жители не смели выступить из города против несчетного войска и видели, что пускать стрелы с зубцов стены бесполезно, так как Гидасп, предусмотрев и это, оставил между обеими стенами такое расстояние, что работающие были вне досягаемости стрел. Исполнив все это быстрее, чем можно сказать — бесчисленное количество рук ускоряло работу, — он начал новое, столь же трудное дело. Оставив ровной и незасыпанной часть круга, шириною в полплетра[142], он удлинил концы насыпи с обеих сторон ответвлениями вплоть до Нила, причем каждый вал шел от низких мест, постепенно подымаясь к более высоким. Можно было бы сравнить это сооружение с Длинными стенами[143], так как везде соблюдали ширину в полплетра, а в длину было занято пространство между Нилом и Сиеной. Связав насыпь с берегом Нила, Гидасп там же прорезал устье в реке и направил поток в канал, образуемый валами.
Падая с высоких мест вниз, из беспредельной ширины Нила в узкий проход, вода, стесненная искусственными берегами, клокотала в устье с невыразимой силой, а в канале стоял гул, слышный на очень далекое расстояние.
Сиенцы, слыша и уже видя все это, сообразили, в какую беду они попали: цель окружения — затопить их, но они не имели возможности вырваться из города, так как и насыпь и уже приближавшаяся вода запирали выход. Видя, однако, что и оставаться небезопасно, сиенцы начали всеми средствами, бывшими в их распоряжении, готовиться к обороне. Сначала они стали заделывать паклей и смолой зазоры между досками в воротах, затем принялись укреплять стену, с целью придать ей больше прочности. Один приносил землю, другой — камни, третий — бревна, — каждый что попадется, и никто не оставался праздным, даже женщины, дети и старики взялись за дело: смертельная опасность не щадит ни пола, ни возраста.
Люди посильнее, годные к военной службе, были выделены, чтобы рыть узкий подземный канал от города к вражеской насыпи.
Делалось это так. Выкопав у стены колодец глубиной примерно в пять саженей и миновав под землей основания стены, они затем, при свете факелов, рыли подкоп, шедший прямо наперерез насыпи, причем стоявшие сзади и вторыми в рядах непрерывно принимали от первых землю, выносили ее в ту часть города, где издавна были сады, насыпали там курган. Этим они хотели заранее обеспечить сток для воды, если она прорвется.
Все же беда опередила их усердие: Нил, заполнив длинный проход, ворвался в круг и затопил пространство между стенами со всех сторон. Островом тотчас же стала Сиена; город, что был посреди суши, оказался окруженным водой, и волны Нила омывали его. Сначала, днем, стены короткое время сопротивлялись, но когда воды прибыло и она поднялась, а затем по трещинам, образовавшимся в тучном черноземе от летней жары, проникла вглубь и подошла под основание стен, — тогда низ их подался под давившей его тяжестью, и в той части, где он осел, опустилась и стена; стало очевидно, что ей грозит опасность обрушиться, зубцы их зашатались, а защитников качало от тряски.
К вечеру часть стены между башнями рухнула. Хотя стена после падения не была ниже уровня воды и не впускала волн, однако, возвышаясь над ними на какие-нибудь пять локтей, она грозила бедой, и каждое мгновение можно было опасаться затопления. Тут общий вопль всех, кто был в городе, дошел и до врагов. Поднимая руки к небу, жители призывали богов-спасителей, свою последнюю надежду, и умоляли Ороондата вступить через глашатаев в переговоры с Гидаспом. Ороондат хотя и согласился, против воли став рабом судьбы, но, отрезанный водой, не знал, каким образом послать кого-нибудь к врагам.
Нужда, однако, подсказала ему выход. Написав то, что хотел, и привязав письмо к камню, он с помощью пращи отправил к противнику посольство, метнув заморскую свою мольбу. Этим, однако, он ничего не достиг, так как камень, не преодолев длины пути, упал в воду. Снова метнув такое же письмо, он опять промахнулся. Все стрелки и пращники изо всех сил старались, чтобы письмо дошло по назначению — ведь целью, в которую они метили в своем состязании, было их спасение, — но всем это одинаково не удавалось.
Наконец, простирая руки к врагам, стоявшим на насыпях и смотревшим на их беду, как на театральное представление, сиенцы, насколько могли, своим жалким видом старались дать понять, что означают их послания: то протягивали они руки ладонью вверх, обращаясь с мольбой, то закидывали их за спину, словно давая связать их и соглашаясь быть рабами.
Гидасп понимал, что его молят о спасении, и был готов даровать его — ведь покоряющийся враг внушает жалость порядочным людям, — но, не имея сейчас для этого средств, решил яснее узнать намерения противников. Он располагал речной флотилией, ее он привел из Нила по течению канала; когда же лодки достигли круговой насыпи, он задержал их. Выбрав из них десять самых новых, посадив туда стрелков и тяжеловооруженных, объяснив, что следует говорить, Гидасп отправил их к персам. Переправляющиеся все были вооружены, чтобы быть готовыми к обороне на случай, если те, кто был на стене, неожиданно что-либо предпримут.
И было зрелище никогда, не виданное: судно, переправляющееся от стен к стенам; гребец, несущийся на лодке над сушей; лодка, мчащаяся по пашне. Война всегда творит невиданные дела, но тогда она чудодействовала еще больше и уж совсем необычайно, столкнув корабельных бойцов с защитниками стен и направив оружие сухопутного воина против гребца.
Увидя челноки и плывущих в них вооруженных людей, устремляющихся туда, где обрушилась стена, осажденные, пораженные страхом и преисполненные ужаса перед окружавшими их опасностями, приняли тех, кто хотел спасти их, за врагов (ведь все внушает подозрение и недоверие человеку, находящемуся в крайней опасности) и начали метать со стен в них копья и стрелы. Так люди, даже совсем отчаявшиеся в своем спасении, все же считают каждый лишний час выгодной отсрочкой смерти. Пустив в ход оружие, сиенцы и не старались ранить, но только воспрепятствовать подплытию. Эфиопы, со своей стороны, начали пускать стрелы, не понимая намерения персов и попадая более метко, они пронзили двоих-троих, а некоторые при внезапном и непредвиденном ранении стремглав попадали со стен в воду. И битва разгорелась бы еще сильнее — ведь пока что жители города еще щадили врагов, и только не давали им подплыть, а те, эфиопы, гневно оборонялись, — если бы один из почтенных сиенцев, уже старик, не пришел к стоявшим на стене.
— Вы повредились рассудком и обезумели от ужаса! — сказал он. — Тех, кого мы до сих пор с мольбою призывали на помощь, мы отгоняем теперь, когда они, вопреки ожиданию, идут к нам. Приходя как друзья и возвещая мир, они будут для нас спасителями. Замыслив же что-либо враждебное, они после своей высадки без труда будут побеждены. Если мы их убьем, то что будет дальше, когда такая туча и с суши и с воды обволокла город? Подпустим их и спросим, чего они хотят.
Все одобрили его речь, похвалил ее и сатрап, и, расступившись в ту и другую стороны от обрушившейся стены, сиенцы спокойно ждали, не пуская в ход оружия.
После того как стена между башнями освободилась от стоявших на ней и народ, размахивая в воздухе одеждами, тем самым показывал, что позволяет пристать, эфиопы приблизились и начали говорить с лодок осажденным зрителям, как будто на народном собрании, следующее:
— Персы и находящиеся здесь сиенцы! Гидасп, царь восточных и западных эфиопов[144], а теперь и ваш, знает, как губить врагов, но ему свойственно и сострадание к умоляющим; он считает первое — мужеством, а второе — милостью, одно — делом руки всякого воина, другое — особенностью своих взглядов. Держа в своих руках решение — быть вам или нет, — он избавляет вас, умоляющих, от видимой всем и несомненной военной опасности, а условия, на которых вы согласились бы освободиться от ужасов, не сам определяет, но вам выбрать предоставляет: он победитель, но не тиран, людей он не обижает, но судьбу их устрояет.
На это сиенцы ответили, что и себя самих, и детей, и жен своих они вручают Гидаспу: пусть он поступит с ними, как ему будет угодно; они сдадут и город, положение которого сейчас шатко и безнадежно, если только не подоспеет от богов и от Гидаспа какое-нибудь средство спасения. Ороондат объявил о своем отказе от того, что послужило причиной войны и предметом спора; он уступает город Филы и смарагдовые россыпи. Он требовал, чтобы не принуждали сдаться ни его самого, ни его войско: если Гидасп желает проявить все свое милосердие, пусть дозволит им удалиться на Элефантину неопозоренными, а они обещают не выступать против него; для самого Ороондата — уверял он — безразлично, погибнуть ли сейчас или, после этого якобы спасения, попасть в руки персидского царя и быть обвиненным в сдаче войска — это было бы даже хуже; теперь ему грозит простая, как полагается, смерть, а тогда самая жестокая, нарочно придуманная для самого горького наказания.
Говоря так, Ороондат просил принять в лодку двух персов под тем предлогом, чтобы они отправились на Элефантину, и если находящиеся там тоже сдадутся в рабство, он и сам уже не замедлит это сделать.
Выслушав это, послы возвратились, взяв с собой и двоих персов, и обо всем передали Гидаспу. Тот, посмеявшись над Ороондатом и упрекнув в большой глупости человека, который ведет переговоры как равный, между тем как его жизнь и смерть зависят уже не от него самого, а от другого, сказал:
— Было бы нелепо, если бы неразумие одного навлекло гибель на стольких людей.
Он позволил посланным от Ороондата отправиться на Элефантину, ничуть не беспокоясь о том, что и находящиеся на острове вздумают, пожалуй, сопротивляться.
Своим он приказал: одним — загородить вырытое в Ниле устье, чтобы помешать притоку воды, другим — прорезать насыпь, чтобы вода в канале не застаивалась, имела бы сток и поскорее испарилась, — так он хотел осушить места вокруг Сиены и сделать их проходимыми. Люди, которым это было поручено, принялись было за работу, но отложили ее окончание до следующего дня; вечер и ночь наступили вскоре после того, как были даны эти распоряжения.
Между тем жители города не упускали и бывших у них под рукой возможностей спастись, возникших вопреки всяким ожиданиям: одни, продолжая рыть подземный ход, уже, казалось, приближались к насыпям, на глаз определяя расстояние между ними и стеной и под землей измеряя его шнуром, а другие при свете факелов восстанавливали упавшую часть стены. Сооружение ее было делом легким, так как камни при падении скатывались внутрь. Однако даже теперь, когда они считали себя в безопасности, дело не обошлось без тревоги, особенно к полночи в той части насыпи, где вечером эфиопы принялись копать. Земля ли там была насыпана рыхлая и неутоптанная, так что нижний слой пропускал воду, проведение ли подкопа способствовало обвалу нижних слоев в пустоты, или прорытый выход для воды захватил немного ниже, чем того хотели работавшие, но за ночь воды прибыло, она проложила себе дорогу и потом незаметно стала убывать; быть может, кто-нибудь припишет это дело божественному вмешательству — так неожиданно произошел прорыв. И такой получился гул и рокот, устрашающий слух и рассудок, что эфиопы и сами сиенцы, не понимая, что случилось, опасались, не снесена ли большая часть стены и города.
Эфиопы не беспокоились, так как их лагерь был раскинут в безопасных местах, они рассчитывали утром обо всем точно узнать, но жители города со всех сторон бегали вокруг стены, и каждый, видя, что на его участке стена невредима, предполагал, что несчастье случилось у других, пока наконец наступивший свет не рассеял мрака окутывавших их ужасов; прорыв стал виден, вода внезапно ушла.
Тогда эфиопы стали перегораживать свой отводной канал; они опускали туда решетки из соединенных между собой досок, опорой служили извне толстые стволы деревьев, соединительным материалом — глина и хворост, — все это наваливалось сразу многими тысячами рук с берега или с лодок. Так ушла вода.
Все же нельзя было ни тем, ни другим пройти друг к другу: земля была покрыта глубоким илом, и под поверхностью, казавшейся сухой, лежала влажная грязь, в которой увязали ноги и лошади и человека.
Так они провели дня два-три, причем в знак мира сиенцы открыли ворота, а эфиопы разоружились. Установилось какое-то перемирие без переговоров, стража и с той и с другой стороны бездействовала, а горожане отдавались охватившему их чувству благополучия. Совпало это тогда с праздником Нила, величайшим у египтян, справляемым ко времени летнего солнцестояния, когда в реке обнаруживается прибыль воды, и почитаемым египтянами больше всех праздников по следующей причине.
Богом представляют себе египтяне Нил и считают его величайшим, из высших, пышно называя эту реку подобием неба, так как Нил орошает пашни и ежегодно заливает их так, что нет нужды ни в тучах, ни в дождях. Таково верование простого люда. Божественность Нила они видят вот в чем: причиной бытия и жизни людей египтяне считают главным образом соединение влажной и сухой сущности. Другие стихии, утверждают они, лишь привходят сюда и проявляются вместе с этими; Нил являет влажную сущность, а другую, сухую сущность — их земля. Таково общедоступное толкование. Для посвященных же они объявляют землю Изидой, Нил Озирисом — этими именами условно называют они подлинные вещи.
Страждет во время отсутствия Озириса богиня, радуется, когда он с нею, после его исчезновения снова плачет и, как врага, ненавидит Тифона: естествоиспытатели и богословы, думается мне, не обнажают перед непосвященными тайный смысл, сокрытый, как семя, во всем этом, но дают под видом сказания. Людей же, более посвященных и уже допущенных в святилища, они яснее вводят в таинства огненосным факелом истины.
Да будет милость и нам за все сказанное, и да будут почтены неизреченным молчанием большие таинства, события же в Сиене мы по порядку изложим.
С наступлением праздника Нила местные жители занялись жертвоприношениями и обрядами, телом страдая от окружавших их ужасов, но в душе, насколько было возможно, не забывая благочестия и помня о божественном.
Ороондат, дождавшись полуночи, когда сиенцы были охвачены глубоким сном после пиршества, незаметно выводит свое войско, заранее тайно назначив персам определенный час и ворота, через которые следовало выйти. Каждому начальнику десятки было приказано не брать с собой лошадей и вьючный скот, чтобы не возиться с ними и чтобы из-за шума горожане как-нибудь не проведали о происходящем, и выступить, взяв с собой, кроме оружия, только по жерди или доске.
Когда они собрались к заранее указанным воротам, Ороондат перекинул поперек грязи доски, которыми был нагружен каждый десяток людей, вплотную доска к доске, причем задние постоянно передавали доски передним, и переправил свое войско очень легко и быстро, словно по мосту. Достигнув твердой земли, он незаметно ушел от эфиопов, ничего не подозревавших, не подумавших поставить стражу и беззаботно спавших. Ороондат бегом, не переводя дыхания, сразу повел войско к Элефантине. Он был беспрепятственно впущен в город — ведь ранее посланные из Сиены двое персов, согласно уговору, каждую ночь сторожили его прибытие и, услыхав условный сигнал, тотчас же открыли ворота.
Только когда забрезжил день, сиенцы узнали о бегстве. Сперва они, каждый у себя дома заметили отсутствие размещенных там персов, затем узнали о чем-то из разговоров со встречными, и наконец увидели устроенную Ороондатом гать. Опять они встревожились, ожидая за свой проступок тяжкого обвинения в том, что после столь великой оказанной им милости выказали себя неверными и содействовали персам в бегстве. Сиенцы решили, двинувшись всем народом из города, отдаться в руки эфиопов и клятвенно заверить в своем неведении, — не удастся ли склонить их к жалости.
И вот, собрав людей всех возрастов и взяв в руки ветви в знак мольбы, с зажженными восковыми свечами и факелами, протягивая вперед вместо жезла глашатая священные изваяния богов, они по переходу пришли к эфиопам как умоляющие и, не успев приблизиться, пали на колени и по уговору в один голос подняли отчаянный жалобный вопль умоляющих.
Рыдая еще сильнее, они бросили перед собою на землю младенцев, предоставив им двигаться как могут, чтобы их, непричастностью и невинностью смягчить гнев эфиопов. Младенцы, смущенные и не понимавшие, что происходит, а может быть, и спасаясь от несмолкавшего крика, оставили тех, кто их родил и кормил, и направились по дороге, ведшей к врагам, одни ползком, другие нетвердой походкой с нежным плачем, — сама судьба как будто устроила это непредвиденное моление.
Видя все это и думая, что сиенцы продолжают свою прежнюю мольбу и отдаются на волю победителя, Гидасп послал спросить, чего они хотят и почему пришли одни, а не с персами. Сиенцы обо всем рассказали, о бегстве персов, о своей к нему непричастности, о завещанном от отцов празднике, о том, как персы скрылись, пока сиенцы были заняты служением богам и спали после пиршества. Пожалуй, говорили они, персы убежали бы даже на их глазах, так как, безоружные, не могли бы они помешать вооруженным.
Когда обо всем этом было передано Гидаспу, тот, догадавшись, что Ороондат готовит какой-нибудь обман и хитрость — так оно в действительности и было, — призвал к себе только одних жрецов и, поклонившись изображениям богов, которые они с собой принесли, чтобы внушить благоговение, начал спрашивать, не могут ли жрецы побольше рассказать о персах, куда они двинулись, на что полагаются и какие средства пустят в ход. Те сказали, что вообще ничего не знают, но предполагают, что персы двинулись на Элефантину, так как туда собралась большая часть войска, на которое Ороондат возлагает много надежд, преимущественно же на конных латников.
Сообщив это, они умоляли Гидаспа вступить в город, как в собственное владение, и перестать гневаться на них. Гидасп не счел нужным тогда же самому перейти в город, но послал туда две фаланги тяжеловооруженных, чтобы они разведали, нет ли там предполагаемой им засады, и если ее не окажется, то взяли под охрану город, и отослал сиенцев, дав им успокоительные обещания. Сам же он выстроил свое войско так, чтобы или встретить нападение персов, или, если они запоздают, пойти на них. Еще не все были в строю, как вдруг прибежали лазутчики и объявили о приближении персов в боевом порядке.
Ведь Ороондат, когда дал распоряжение, чтобы все его войско собралось на Элефантину, сам был вынужден при известии о неожиданном нашествии эфиопов броситься с немногими персами в Сиену; отрезанный насыпями, попросил он пощады и, согласно обещанию Гидаспа, был пощажен, но оказался коварнейшим из людей: добившись разрешения отправить вместе с эфиопами двоих персов, он послал их будто бы для того, чтобы узнать, на каких условиях стоящие на Элефантине войска заключили бы мир с Гидаспом, на самом же деле он хотел разведать, не предпочтут ли они приготовиться к битве, когда ему удастся вырваться из Сиены. Свой коварный замысел он привел в исполнение, нашел войска готовыми и, не откладывая нападения, тотчас же вывел их, чтобы благодаря такой быстроте предупредить всякие приготовления противников.
Видно было, как он строится, привлекая взоры персидскою пышностью и озаряя равнину блеском серебряного и позолоченного оружия[145]. Солнце едва всходило и бросало персам в лицо свои лучи — сияние несказанное; оно доходило даже до самых дальних рядов: блеск оружия отвечал блеску солнца.
Правое крыло занимали природные персы и мидяне, тяжеловооруженные шли впереди, а стрелки, сколько их было, следом за ними: не имея оборонительного оружия, они могли пускать стрелы с большей безопасностью под прикрытием тяжеловооруженных. Силы египтян и ливийцев, а также все наемные войска Ороондат поместил на левом крыле, присоединил к ним копейщиков и пращников и приказал им делать набеги и метать дротики, выбегая с флангов. Сам он расположился в середине, стоя на великолепной серпоносной колеснице и оставаясь в безопасности, охраняемой фалангой с той и другой стороны, выстроил впереди себя одних только конных латников: ведь больше всего на них полагаясь, он и решился на битву (такая фаланга всегда бывает у персов наиболее боеспособной, поэтому на войне, как несокрушимая стена, ставится впереди).
Вооружение их такого рода: люди отборные и выделяющиеся телесной силой надевают сплошной, вылитый из одного куска шлем, воспроизводящий, подобно маске, человеческое лицо. Прикрытые им от темени до шеи, за исключением глаз, чтобы видеть, они вооружают правую руку копьем, превосходящим обыкновенное копье, в то время как левая занята уздой. Подвязав сбоку кинжал, они защищают панцирем не только грудь, но и все тело. Сделан панцирь следующим образом: отливают из меди и железа четырехугольные пластинки размером со всех сторон в пядень и, наложив их одну на другую краями так, чтобы всякий раз верхняя заходила за нижнюю, скрепляют их связью в местах соединений, и таким образом получается чешуйчатая рубашка, которая не сдавливает тела, но со всех сторон охватывает его и, облегая члены, стягивается и растягивается, не стесняя свободы движений. Панцирь имеет рукава и ниспадает от шеи до колен, оставляя непокрытыми только бедра, — ведь приходится сидеть верхом. Таков этот панцирь, лучший отразитель ударов, защищающий от всяких ранений.
Что касается поножей, то они от ступни доходят до колен, соприкасаясь с панцирем. Подобными же латами персы снабжают и коня, ноги одевают поножами, голову совсем стискивают налобниками, покрывают коня попоной, обшитой железом и спускающейся по бокам от спины до живота, так что она и защищает коня, и вместе с тем не мешает ему и не затрудняет бега. На снаряженного таким образом коня, как бы втиснутого в свое убранство, и садится всадник, однако вспрыгивает он не сам, но из-за тяжести его подсаживают другие.
Когда наступает время битвы, то, ослабив поводья и горяча коня боевым криком, он мчится на противника, подобный какому-то железному человеку или движущейся кованой статуе. Острие копья сильно выдается вперед, само копье ремнем прикреплено к шее коня; нижний его конец при помощи петли держится на крупе коня, в схватках копье не поддается, но, помогая руке всадника, всего лишь направляющий удар, само напрягается и твердо упирается, нанося сильное ранение и в своем стремительном натиске колет кого ни попало, одним ударом часто пронзая двоих.
Имея такую конницу и так расставив персидское войско, сатрап пошел в наступление, все время опираясь тылом на реку. Хотя по численности войск он значительно уступал эфиопам, все же, благодаря реке, он не давал себя окружить.
Двинулся навстречу ему и Гидасп, персам и мидянам правого крыла он противопоставил воинов из Мерои[146], сражающихся в тяжелом вооружении, опытных в рукопашном бою. Троглодитам и тем, что обитают по соседству со страной, приносящей корицу — они были легко вооружены, быстры в беге и прекрасно владели луком, — Гидасп поручил тревожить стоявших на левом крыле противника пращников и копейщиков. Узнав, что середина персидского войска кичится латниками, он сам стал против них с башненосными слонами, выстроил впереди тяжеловооруженные отряды блеммиев и серов[147] и разъяснил им, как следует вести себя в сражении.
С обеих сторон был дан сигнал — персы возвестили о битве трубами, эфиопы — бубнами и барабанами. Ороондат громким криком дал повеление фалангам устремиться на врагов, Гидасп же, напротив, приказал сначала идти навстречу помедленнее, неторопливо меняя шаг, чтобы слоны не отстали от передних бойцов и, кроме того, чтобы стремительность вражеской конницы истощила себя на пространство между армиями. Очутившись уже на расстоянии броска копья и видя, что персидские латники горячат коней, чтобы кинуться в битву, блеммии поступили, как им велел Гидасп: оставив серов, которые должны были служить как бы прикрытием и защитой для слонов, блеммии выскочили далеко вперед из рядов войска и изо всей мочи понеслись на латников, производя на зрителей впечатление обезумевших: в таком небольшом числе выступали они против более многочисленных и прекрасно вооруженных противников. Персы еще быстрее, чем прежде, погнали своих коней, считая неожиданной для себя удачей такую дерзость врагов, позволяющую сразу же, в первом столкновении, разбить их.
Тогда блеммии, уже сошедшись с ними вплотную и чуть ли не на остриях копий, вдруг по сигналу присели и подлезли под коней, одним коленом упираясь в землю, а голову и спину чуть ли не подставляя под конские копыта. Творилось небывалое: они поражали коней в живот, когда те проносились над ними, так что немало всадников свалилось. Кони из-за боли не повиновались узде и сбрасывали седоков, те лежали как бревна, и блеммии наносили им удары в бедра — не может двинуться персидский латник, если никто ему не поможет. Уцелевшие кони помчали своих седоков прямо на отряды серов. Те при их приближении спрятались за слонов, укрываясь за животными, как за холмом или укреплением. Здесь-то и погибло большинство всадников, чуть ли не все. Кони при виде слонов — непривычного зрелища, вдруг перед ними открывшегося и способного внушить ужас размером и необычностью, — или обратились вспять, или, сбившись в смятении, сразу расстроили порядок фаланги. Те, кто был на слонах — по шести человек в каждой башне и по двое пускавших стрелы с каждого бока, так что свободной и незанятой оставалась лишь задняя часть, — непрерывно и метко поражали с башен, словно из крепости, так что густота стрел производила на персов впечатление тучи. Целясь преимущественно в глаза противника, словно то не была битва равных, а какое-то состязание в меткости, эфиопы попадали так безошибочно, что раненые враги беспорядочно метались в толпе с торчащими из глаз, будто флейты, стрелами.
Те, кто не мог остановить стремительного бега коней, неслись против своей воли, сталкивались со слонами и частью погибали на месте — слоны опрокидывали их и растаптывали, — частью же гибли от руки серов и блеммиев, которые, делая вылазки, как из засады, из-под прикрытия слонов, одних метко поражали, а других в схватке сбрасывали с коней на землю. Те же, кому удалось бежать, были не в состоянии причинить какой-либо вред слонам, ибо это животное защищено: для битвы одевают его железом, да и от природы оно снабжено толстой шкурой, поверхность которой покрывают жесткие щитки и, отражая удар, ломают всякое острие.
Когда все, кто остался в живых, обратились в бегство, самым позорным образом бежал и Ороондат, покинув свою колесницу и пересев на нисейского коня. Египтяне и ливийцы на левом крыле не знали об этом и с отвагой продолжали битву. Они терпели больше потерь, чем сами причиняли, и все же с непоколебимым мужеством переносили ужасы. Выстроенные против них воины кориценосной страны сильно потеснили их и поставили в безвыходное положение; они убегали от наступающих, опережали их на большое расстояние, даже на бегу отстреливались из лука, а на отступающих нападали с флангов и поражали то камнями из пращей, то маленькими стрелами, отравленными змеиным ядом, вызывающим сразу мучительную смерть.
Стреляя из лука, воины кориценосной страны делают это так, словно они не сражаются, а забавляются. Надев себе на голову круглую плетенку, утыканную кругом стрелами, перистую часть стрел они обращают к голове, а острие выставляют наружу, как лучи. И отсюда во время битвы каждый вынимает, как из колчана, заготовленные стрелы, изгибается и извивается в дикой скачке сатиров и, увенчанный стрелами, обнаженный, пускает стрелы в противников, не применяя железных наконечников: взяв спинную кость змеи, он делает из нее древко стрелы, а отточив возможно острее кончик, получает заостренную стрелу: она, быть может, от кости и получила свое название[148].
Некоторое время египтяне держались стойко и прикрывались от стрел сплошным рядом щитов; они по своей природе отважны и выказывают презрение к смерти, бесполезное и больше вызванное тщеславием, впрочем, может быть, они боятся и наказания за бегство из строя.
Узнав, однако, что латники, считавшиеся главной опорой и надеждой на войне, погибли, что сатрап бежал, а пресловутые тяжеловооруженные мидяне и персы ничем не отличились в битве и, нанеся мало потерь воинам из Мерой, выстроенным против них, больше пострадали сами и последовали примеру бежавших, египтяне тоже поддались и бежали без оглядки.
Видя, словно с дозорной вышки, эту блестящую победу, Гидасп послал к преследователям глашатаев с повелением воздерживаться от убийства, но захватывать в плен и приводить живыми всех, кого только окажется возможным, особенно же Ороондата, что и было исполнено.
Растягивая свои фаланги влево, за счет глубины построения войска расширяя его в обе стороны и смыкая фланги, эфиопы загнали персов в круг и оставили противникам для бегства одну только тропинку, ведущую к реке. Устремляясь туда во множестве, беспощадно теснимые серпоносными колесницами и общим смятением толпы, персы поняли, что мнимая военная хитрость сатрапа была необдуманна, обратилась против них же самих: из страха подвергнуться окружению в начале битвы, он оперся тылом на Нил и, сам того не замечая, отрезал себе путь к бегству. Тут-то он и попал в плен.
Ахэмен, сын Кибелы, разведав обо всем, что произошло в Мемфисе, замыслил убить в суматохе Ороондата — ведь он раскаивался в своих доносах против Арсаки, так как улики успели исчезнуть, — но промахнулся, так что рана оказалась не смертельной. Ахэмен тотчас же поплатился, пораженный стрелой эфиопа, который опознал сатрапа и желая, согласно приказанию, сохранить ему жизнь, вознегодовал на бесчестное дело, видя, как человек, убегающий от врагов, сам нападает на своих, подстерегая, очевидно, подходящий миг для мести недругу.
Когда сатрап был приведен взявшими его в плен, Гидасп, видя, что он борется со смертью и истекает кровью, остановил ее заклинаниями при помощи людей, занимающихся такими делами. Гидасп решил, если окажется возможным, сохранить Ороондату жизнь и ободрял его словами, сказав:
— Превосходительнейший, сохранить тебе жизнь велят мне мои взгляды, потому что прекрасное дело — побеждать сопротивляющихся врагов сражениями, а покоряющихся — благодеяниями. Почему ты проявил себя таким неверным?
— Неверным тебе, но верным своему владыке, — отвечал тот.
— А какое наказание, покорившись мне, ты сам себе назначаешь? — снова спросил Гидасп.
— Такое наказание, — отвечал сатрап, — какое наложил бы мой царь, захватив какого-нибудь полководца, соблюдавшего верность тебе.
— Несомненно, — сказал Гидасп, — он похвалил бы его, наделил бы дарами и отослал бы, если он истинный царь, а не тиран: хваля чужих, он возбуждал бы подобное рвение и у своих. Но странный ты человек, называя себя верным, ты и сам, однако, должен признать, что был неразумен, раз ты безрассудно противостал такому бесчисленному войску.
— Может быть, это было не так уже неразумно, — отвечал сатрап, — если иметь в виду склонность царя больше наказывать трусливых на войне, чем награждать храбрых. Несмотря ни на что, я решил пойти навстречу опасности, совершить нечто великое и необычайное, что, на удивление всем, нередко бывает во время войны, или, сохранив свою жизнь, если бы это удалось, оставить за собою возможность оправдываться тем, что мною сделано все от меня зависящее.
Вот что сказал и выслушал Гидасп. Он похвалил сатрапа и послал его в Сиену, приказав врачам всячески заботиться о нем. И сам он вступил в Сиену с отборным войском, причем весь город, люди всех возрастов встречали его, бросали войску венки и нильские цветы, славили Гидаспа победными возгласами. Вступив в пределы города на слоне, словно на колеснице, он тотчас занялся жертвоприношениями и благодарственными служениями вышним.
Вместе с тем Гидасп расспрашивал жрецов о происхождении праздника Нила и обо всем достойном изумления или обозрения, что они могут показать в городе. Жрецы показали колодезь — измеритель Нила[149], сходный с мемфисским, выложенный ровно обтесанным камнем, с вырезанными на нем, на расстоянии локтя друг от друга, письменами. Речная вода, просачиваясь в него и доходя до уровня письмен, указывает прибыль и убыль Нила местным жителям, измеряющим по числу затопленных и свободных пометок избыток или недостаток воды. Показали жрецы и стрелки солнечных часов, не дающие тени в полдень, так как солнечный луч во время летнего солнцестояния падает в той местности прямо сверху и, освещая предметы со всех сторон, не дает ложиться тени, так что и вода в глубине колодцев освещается по той же причине. Всему этому Гидасп не очень удивился, так как оно было ему знакомо: ведь то же самое есть и у эфиопов в Мерое.
Потом жрецы начали превозносить празднество, восхваляя Нил, называя его Гором[150], подателем хлеба для всего Египта: для верхнего — спасителем и для нижнего — родителем и творцом, так как он ежегодно наносит новый ил, а потому и именуется Нилом[151], отмечает смену времен года: наступление летней поры — прибылью воды, осенней — убылью; весною на его берегах рождаются цветы и кладут яйца крокодилы. Вообще Нил представляет собой не что иное, как год, и это подтверждается его названием: если буквы, из которых состоит его имя, перевести на счетные камешки, то наберется триста шестьдесят пять единиц — столько же, сколько дней в году[152]. К этому жрецы присоединили повествование об особенностях растений, цветов и животных и о многом другом.
— Однако всем этим не Египту бы гордиться, а Эфиопии, — сказал Гидасп, — ведь эту реку, а по-вашему бога, и всяких речных чудищ шлет сюда Эфиопская земля, которая, по справедливости, должна бы пользоваться у вас почитанием, как мать ваших богов.
— Поэтому-то мы и почитаем ее, — отвечали жрецы, — и еще потому, что от нее явился к нам ты, наш спаситель и бог.
Гидасп возразил, сказав, что не подобает похвалам быть нечестивыми, и удалился в свой шатер. Остаток дня он отдыхал, угощая знатных эфиопов и сиенских жрецов, и всем велел делать то же: сиенцы доставили войску (частью даром, а частью за плату) много стад быков и овец, а еще больше коз и свиней и огромное количество вина. На следующий день, сидя на возвышении, Гидасп делил между войсками вьючный скот, коней и прочую добычу, захваченную в городе и во время битвы; он давал каждому по заслугам, смотря по тому, кто что сделал. Когда появился человек, взявший в плен Ороондата, Гидасп сказал ему:
— Проси, чего хочешь.
— Мне не о чем просить, — отвечал тот, — нужно только твое согласие, а мне хватит того, что я отнял у Ороондата, когда взял его живьем в плен, как ты велел.
При этих словах он показал перевязь сатрапа, драгоценную, выложенную каменьями, стоившую не один талант, так что многие из присутствующих воскликнули, что владеть таким сокровищем не подобает простому человеку, так как оно достойно царя.
Улыбнулся Гидасп и сказал:
— Не поступлю ли я вполне по-царски, если покажу, что мое великодушие ничем не уступает алчности этого человека? Кроме того, и обычай войны позволяет снять доспехи с пленника тому, кто одолел его. Поэтому пусть он, уходя, возьмет от нас то, чем и против нашей воли мог бы тайком легко завладеть.
После этого предстали те, кто захватил Теагена и Хариклею.
— Царь, — сказали они, — наша добыча не золото и каменья — вещи у эфиопов дешевые и кучами лежащие в царском дворце. Мы привели девушку и юношу — эллинов, брата и сестру, которые ростом и красотой превосходят всех людей, кроме тебя, и просим уделить и нам от твоих великих даров.
— Хорошо, что вы об этом напомнили, — сказал Гидасп, — этих пленников я видел тогда лишь мельком, среди смятения. Приведите их, и пусть придут также остальные пленники.
За ними тотчас же отправились: скороход, выйдя из города, достиг обоза и велел страже вести их поскорее к царю.
Пленники начали расспрашивать одного из стражей, по своему происхождению наполовину эллина, куда их сейчас ведут. Тот сказал, что царь Гидасп желает взглянуть на пленников.
— Боги-спасители! — вскричали вместе юноша и девушка, услыхав имя Гидаспа. До той поры у них было еще сомнение, не другой ли кто теперь там царем.
— Конечно, любимая, ты скажешь царю, кто мы такие, — тихо говорит Хариклее Теаген, — ведь это тот Гидасп, о котором ты часто говорила мне, что он — твой отец.
— Сладчайший мой, — отвечала Хариклея, — для великих начинаний нужны великие приготовления: если божество положило какому-нибудь делу запутанное начало, конец тоже, по необходимости, затянется надолго. В особенности же бесполезно в столь острый миг раскрыть то, что долгое время было скрыто. Нет самого главного, того, что составляет для нас основу, от которой зависит вся развязка и мое опознание, — я говорю о Персинне, моей матери, а что она, по воле богов, жива, это мы знаем.
— А если нас раньше принесут в жертву, — возразил Теаген, — или отдадут в подарок, как пленников, отрезав, таким образом, нам доступ в Эфиопию?
— Напротив, — сказала Хариклея, — мы часто слышали от стражи, что нас содержат как жертвы для заклания в честь меройских богов. Нет никакой опасности, что нас раньше отдадут или убьют, раз мы посвящены богам по обету, нарушить который считается непозволительным у людей, соблюдающих благочестие. Если же мы, от чрезмерной радости, тотчас же откроемся в отсутствие тех, кто мог бы узнать нас и подтвердить наши слова, то как бы нам не вызвать раздражения у того, кто будет слушать, и не навлечь на себя его справедливый гнев: он будет, пожалуй, считать насмешкой и дерзостью, что какие-то пленники, предназначенные к рабству, обманщики и лжецы, появившись точно при помощи театрального приспособления, выдают себя за царских детей.
— Но приметы, которые, я знаю, ты носишь с собой и бережешь, помогут убедить его, что это не выдумка и не обман, — возразил Теаген.
— Приметы, — отвечала Хариклея, — для тех, кто их подбросил и знает, являются приметами, а для тех, кто не знает и не может обо всем знать, — это просто драгоценности и ожерелье, способные, пожалуй, возбудить против их обладателей подозрение в воровстве и грабеже. Если даже узнает Гидасп какую-нибудь из этих вещей, то кто убедит его, что дала их Персинна, кто убедит, что именно дочери дала мать? Неопровержимая примета, Теаген, — материнская природа: под ее воздействием, при первой же встрече, родившая испытывает чувство любви к рожденному и бывает движима тайным сочувствием. Не станем пренебрегать тем, благодаря чему и другие приметы покажутся надежными.
Так беседуя, они оказались уже поблизости от царя. Вместе с ними был приведен и Багоас. Увидав их перед собой, Гидасп на мгновенье приподнялся с трона и произнес:
— Смилостивьтесь, боги! — затем снова сел в задумчивости.
Вельможи, стоявшие при нем, спросили, что с ним случилось.
— Такая, — сказал он, — родилась у меня дочь сегодня и сразу достигла такого же расцвета — так привиделось мне. Не придав никакого значения своему сну, я вспомнил о нем теперь; эта девушка похожа на ту, что мне приснилась.
Окружающие сказали, что душа обладает некоей способностью в образах представлять себе грядущее. Считая незначительной мелочью свое сновидение, царь спросил тогда пленников, кто они и откуда.
Хариклея молчала, а Теаген ответил, что они брат и сестра, эллины.
— Счастливый край эта Эллада! -воскликнул царь. — Она всегда родит людей совершенных, да и нам доставила жертвы, подходящие и предвещающие добро для победного жертвоприношения. Но как это у меня во сне не родился и сын, — тут Гидасп с улыбкой посмотрел на окружающих, — если, как вы говорите, в моем сновидении должен был явиться и образ этого юноши, брата девушки, которого мне предстояло сегодня увидеть?
Обращая затем свою речь к Хариклее и говоря с ней по-эллински — этот язык изучают эфиопские гимнософисты и цари, — он сказал:
— Ты, девушка, почему хранишь молчание и ничего не отвечаешь на вопрос?
— У алтарей богов, для жертвоприношения которым — мы это знаем — нас берегут, вы узнаете обо мне и моих родителях! — был ее ответ.
— В какой они стране? — спросил Гидасп.
— Они здесь присутствуют и, конечно, будут присутствовать при заклании, — сказала Хариклея.
— Действительно, видит сны наяву эта приснившаяся мне дочь, — улыбнулся опять Гидасп, — если грезит о том, будто ее родители из Эллады перенесутся в середину Мерой. Пусть пленников содержат с обычной заботливостью и щедростью, чтобы они украсили собой жертвоприношение. Но кто этот, стоящий рядом, похожий на евнуха?
— Это в самом деле евнух, по имени Багоас, ценнейший из рабов Ороондата, — ответил кто-то из слуг.
— Пусть и он последует за ними, — сказал царь, — не как жертва, но как страж одной из жертв — этой девушки, требующей из-за своей красоты зоркого присмотра, чтобы сохранить ее чистой до жертвоприношения. Евнухам свойственна ревность: чего они сами лишены, от этого им и поручается остерегать других.
Сказав это, Гидасп начал осматривать и расспрашивать остальных пленников, расставленных рядами. Одних, кого судьба с самого начала предназначила в рабство, он раздавал в подарок; других, свободнорожденных, отпускал на волю. Десять юношей и девушек — тех и других в одинаковом числе, — выделявшихся своей цветущей красотой, он отобрал и велел отвести их для той же цели, что Теагена и Хариклею. Разобрав все, с чем бы кто к нему ни обращался, он наконец сказал Ороондату, за которым было послано и которого принесли на носилках.
— Завоевав то, что послужило причиной войны, я подчинил себе Филы и смарагдовые россыпи, бывшие изначальным поводом к вражде. Я не подвержен общей слабости, не злоупотребляю своим счастьем ради собственной выгоды и, пользуясь победой, не расширяю до бесконечности свою державу; я довольствуюсь теми пределами, которые с самого начала установила природа, отделив Египет от Эфиопии порогами. Взяв то, ради чего я сюда пришел, я удаляюсь, почитая справедливость. Ты же, если останешься жив, будь по-прежнему сатрапом и управляй тем, что у тебя с самого начала было, и вот что передай персидскому царю: твой брат Гидасп своей десницей победил тебя, но, по своей доброй воле, возвратил все, что тебе принадлежало. Гидасп приветствует дружбу с тобой, если ты этого желаешь, дружбу — прекраснейшее достояние людей, но не отказывается и от борьбы, если ты ее опять начнешь. А этих сиенцев я сам на десять лет освобождаю от наложенных на них податей и тебе предлагаю сделать то же.
При этих словах среди присутствующих горожан и воинов поднялись ликующие возгласы, и далеко вокруг были слышны рукоплескания. Протянув вперед обе руки и перекинув правую через левую, Ороондат воздал поклонение Гидаспу, дело у персов необычайное — чужому царю оказывать такого рода почитание.
— Слушайте все, кто здесь есть, — сказал Ороондат, — я думаю, что не преступаю отеческого обычая, признавая царем того, кто дарует мне сатрапию, и не нарушаю закона, воздавая поклонение справедливейшему из людей, который мог бы расправиться со мной, но, по своей милости, позволяет мне жить. Ему досталась власть, и все же он наделяет меня сатрапией. В благодарность за это я ручаюсь, что между эфиопами и персами, если я только останусь в живых, будет прочный мир и вечная дружба. По отношению к сиенцам я буду твердо соблюдать его приказание. Если же со мной что-нибудь случится, то пусть боги вознаградят Гидаспа, дом Гидаспа и род его за все эти его благодеяния.