«Ночь длинного ножа» или Апофеоз фашизма
И вот наступил день, когда потекли потоки крови, грязи и предательства, при помощи которых фашизм привык «делать историю»;это движение, которое никогда не борется в открытую, а всегда нападает из-за угла и впивается в горло. Обе стороны имели именно такой план. Обе клики были готовы применить одна к другой «стратегию поджога рейхстага», тактику гангстеров. Одни называли это «второй революцией», другие спасением авторитета. И те и другие говорили о возвышенных идеалах национал-социализма.
Уже за несколько недель до того первые выстрелы этого исторического уголовного фильма дали знать, что обе стороны готовы к террору. 21 марта на Унтер-ден-Линден в Берлине при ярком дневном свете была брошена ручная граната в автомобиль, принадлежащий главе берлинских СА и ближайшему интимному другу Рема, Эрнсту; граната была брошена в нескольких шагах от здания геринговского министерства внутренних дел; в связи с этим был арестован и осужден ни в чем неповинный рабочий. 20 июня была снова брошена бомба в автомобиль, в котором находился начальник чернорубашечников и глава Гестапо, Гиммлер, возвращавшийся с обряда перенесения праха первой жены Геринга в Шорфхайде, возле Берлина; Гиммлера, очевидно, приняли за Гитлера.
Внезапно все вожди разразились полными угроз речами. Гесс вешал по радио: «Горе тем, кто нелойялен! Горе саботажникам и провокаторам!»[15] Гейнес орал перед 15 тыс. штурмовиков в Бреславле: «Хотите ли вы снова зажечь маяк в сердцах наших людей? Скажите тогда «да». Хотите ли вы как раньше прыгнуть, чтобы схватить за горло врагов истинного германского социализма? Скажите тогда «да» (СА кричали «да»).[16] Рем разыгрывал роль прямодушного старого вояки в Мюнхене. Геринг публично жаловался, что «люди постоянно делают ему предложения шопотом».[17] Папен поддерживал Гесса. Геббельс кричал пронзительнее всех остальных. 87-летний Гинденбург писал в своем дворце предсмертное завещание.
В течение недель шла эта артиллерийская подготовка, и гомосексуалисты, наркоманы, одержимые манией величия, и агенты капитала угрожали друг другу словно в припадке словесного недержания, в пароксизме многословия, особенно выделяющегося в стране, которую заставили молчать. Одни были похожи на других своими фальшивыми героическими позами и выглядели трагикомично из-за плохо скрытого страха, который каждый из них испытывал по отношению к другому. Прежде чем стрелять друг в друга из засады, им пришлось пустить в ход слова. Но единственный вопрос заключался в том, кто из них будет застрелен искуснее и быстрее.
То, что произошло в результате открытого состязания сил противников, не было случайностью; здесь не было места никаким случайностям. Военный исход этой свалки — столкновение Рема с Гитлером — был предрешен. Решала ни в коем случае не стратегическая или тактическая ситуация и соотношение сил между обеими сторонами, не особая ловкость со стороны Гитлера или глупость и грубые ошибки со стороны Рема. Это следует отнести за счет одного из факторов современной мировой политики — фактора, который многие до сих пор еще недостаточно осознали, но который тем не менее играет и будет играть большую роль в современном развитии событий: это неспособность изолированной мелкой буржуазии к революционной борьбе.
Фашистская мелкая буржуазия никогда не наступает, если государственная власть не на ее стороне, а противник вооружен, развернул для боя свои колонны и хорошо укрепил позиции. В действительности мелкая буржуазия совершенно на это неспособна; ведь классовое самосознание и классовая этика этих людей — мелких торговцев и лиц свободных профессий с их женами и семьями — не поднимаются так высоко, как того требует героический подвиг революции. Уютная квартирка и небольшое «дело», которыми они уже располагают, эта пусть маленькая, но все же доля в процветании капиталистического общества имеет для них большую притягательную силу, чем образ нового общества; и для этого класса, у которого нет цепей, но нет также и философии, нет трущоб, но нет и будущего, есть слова, но нет идей, — для этого класса не может, как для социалистического пролетариата, существовать научной убежденности и уверенности в победе.
Если же государственная власть не привлечена на сторону мелкой буржуазии, а противник организован, то мелкая буржуазия способна только на партизанские, кустарные методы индивидуальных выступлений и индивидуального террора — так действовали всю свою жизнь Рем, Гейнес и др. после войны и до Гитлера. Участники этих актов сразу теряют мужество, когда встречают действительное сопротивление.
Рем был победоносным, грозным, почти непобедимым военачальником в январе и марте 1933 г., когда по приглашению и под покровительством правительства Гинденбурга, полиции фон-Папена, рейхсвера Бломберга и всей крупной буржуазии он делал набеги и «побеждал» рабочих Веддинга, революционную молодежь Нейкельна, евреев из гетто с Гренадирштрассе. Одного за другим он запарывал на смерть или почти на смерть своих врагов и их жен, и в этом-то и состояла его «победа». С тем же самым Ремом, стоявшим во главе двухмиллионной армии, покончили 30 июня, как с евреем из гетто с Гренадирштрассе; ведь с военной точки зрения он не представлял собой ничего. Обратная сторона медали стала видна совершенно четко. Победитель 1933 г. оказался неспособным собрать в свою защиту хотя бы один корпус, хотя бы один полностью укомплектованный батальон.
Никогда еще не было столь постыдного поражения для военной силы таких гигантских размеров и для ее командиров. Эти гиганты были сделаны даже не из дерева, они были сделаны из того же материала, из которого делаются детские воздушные шары. История не забудет этого, так же как не забудет и тот класс, который история выдвигает вперед. Люди, застигшие врасплох и разогнавшие либеральную демократию как стадо баранов, потому что эта прогнившая демократия сдалась и обесчестила себя сама, потому что рабочие были заранее терроризованы, оттеснены назад той же самой «демократией» с помощью штыков (ведь понадобился только поджог рейхстага, чтобы легализовать массовый террор против безоружного народа), — этих людей 30 июня вырезали даже без поджога рейхстага, без Гинден—бурга и без полиции. Почему? Потому что мелкая буржуазия, которая призвала их и которая в душе все еще была вместе с ними, хранила молчание. Хранила молчание, как будто она и не существовала. Хранила молчание, когда ее лидеров поставили к стенке, да еще вдобавок смешали с грязью. Хранила молчание, когда командиров СА выгоняли из их квартир и казарм. Мелкая буржуазия даже не шевельнула пальцем. Почему?
Теперь полиция и армия, весь аппарат государства, был против нее. Чернорубашечники стояли со взятыми на прицел винтовками.
Не восстала ни одна массовая национал-социалистская организация. Политическая бюрократия, 1 017 тыс. чиновников различных национал-социалистских организаций выстроились во фронт перед правительственной кликой Берлина. Впоследствии были уволены только один или два из окружных политических руководителей, все прочие были напуганы, они хорошо знали субординацию.
Из сотен различных национал-социалистских организаций всего только одна — студенческая — организация осмелилась (на это отважились даже ее верхи) издать слабый писк; трудно сказать, выражал ли этот писк возмущение или панику. А немедленных перемен в верхушке этой организация (снятия с поста студенческого лидера Штебеля) оказалось достаточным, чтобы мгновенно привести всю эту публику в чувство и обеспечить Герингу послушание — спокойное, как могила. Даже студенты, единственная группа, которая ранее совершенно открыто высказывалась за Рема и которая во всех других случаях всегда первая участвовала в фашистских выступлениях против рабочего класса, студенты, которые неизменно находились в первых рядах при всех террористических нападениях и «экспедициях» против рабочих, — даже эти герои, эти фашистские активисты не осмелились показаться на улицах; они сидели по домам и позволили Рему, своему идолу Гейнесу, своему легендарному герою Гейдебреку умереть.
Вот почему была обречена заранее вся «стратегия» Рема, вся наивная путчистская тактика устрашения, примененная мюнхенским штабом; все их приготовления к выступлению «ударных отрядов», переодетых в «часовых главного штаба», их план убийства Гитлера, намеченный ими план боевым сигналом поднять СА в Берлине в 4 часа пополудни и с помощью броневиков и реквизированных грузовиков занять правительственные здания, наконец, увенчание всего этого плана «ночи длинного ножа» двумя или тремя днями безудержного распутства, мародерства и кутежа штурмовиков.
Все это было крайне наивным, действительно глупым, повторением «плана поджога рейхстага», когда Рем еще представлял правительство, а не только мелкую буржуазию, и когда ему и его штурмовикам в самом деле удалось в течение нескольких недель праздновать «ночи». Теперь он не нашел ничего лучшего, как поддаться этим сладким мечтам, собираясь повторить всю процедуру заново. На деле он зашел не особенно далеко; его приготовления были еще не закончены. Все что ему в действительности удалось выполнить до 30 июня — это предъявить ультиматумы Гитлеру в то время, как Гитлер и сам был настороже, и сделать обычные технические приготовления к заговору самого тривиального сорта.
Но настоящего военного массового выступления против Гитлера не было, да и не могло быть. Для этого нужны были вожди иные, нежели Рем, и солдаты иные, нежели национал-социалистские лавочники. Если бы мелкая буржуазия маршировала 30 июня вместе с рабочим классом и под его руководством, как это ныне имеет место благодаря единому фронту в Испании и во Франции, тогда дело обернулось бы по другому; тогда мелкая буржуазия смогла бы стать военной силой и занять крепкие, нам кажется неприступные, позиции против Гитлера. Но в действительности дело до этого не дошло, и лидеры ее попали на штыки гиммлеровских чернорубашечников и в кровавые подземелья садистов Гестапо. Вот почему другая клика смогла ударить почти без всякого труда, с такой поразительной легкостью. Вот почему в Мюнхене Гитлер сумел, ни на одну секунду не подвергаясь реальной опасности, убивать «мятежников» одного за другим (по три минуты на человека), превратив ремовскую «ночь длинного ножа» в варфоломеевскую ночь против Рема. Вот почему Геринг мог свирепствовать в Берлине, как Нерон, предав город оргии разгула и даже «расширяя полномочия на свой собственный страх» против тех, кого он, Геринг, ненавидел, боялся или просто не хотел бы видеть в живых.[18]
Ведь только поэтому гора этой «второй» военной революции СА родила мышь такую же, как во время гражданского выступления «Боевой лиги» в середине 1933 г. Гитлеру не было никакой нужды подавлять восстание Рема. Он мог успокоить Рема простым нокаутом, послав несколько грузовиков с карательными командами своих чернорубашечников. Большего не требовалось. Результатом 30 июня как боевой схватки, как военного столкновения был поистине чудовищный позор, банкротство и измена фашистской мелкой буржуазии самой себе.
И все-таки во всем этом мелкая буржуазия показала лишь черты внутренне ей присущие. История национал-социалистского путча в Вене 25 июля 1934 г., четыре недели спустя, повторила и подтвердила эту картину с уничтожающей ясностью: и там так же полиция и армия были против путчистов, а мелкая буржуазия сидела дома. И там ни на одну секунду не было революции, массового восстания.
Банкротство фашистских масс поразительно совпадало, словно следовало определенному закону, с другим явлением — личным банкротством фашистских лидеров. Конечно, их предали массы; но ведь могли же они, сражаясь, по крайней мере, дорого продать свои жизни. Что делали они в последний момент? Как использовали они последний шанс на исторической сцене? Как они умирали?
Рем, умирая, кричал и визжал, непрерывно повторяя: «Я не виновен!» Он не воспользовался против своих убийц даже брошенным ему револьвером. Рем, который десятки раз организовывал политические убийства, отдавал приказы об их выполнении, цинично восхвалял их как естественную необходимость, как солдатское ремесло, — кричал с пеной у рта: «То, что вы делаете со мной, это политическое убийство».
Эрнста, раненого и избитого до полусмерти, доставили на аэроплане в застенок Берлин-Лихтерфельд. Перед взводом чернорубашечников он упал на колени и молил о пощаде. «Хайль, Гитлер, — кричал он, — я невиновен». Этот человек организовал и лично руководил расправой над берлинскими рабочими после поджога рейхстага.
Гейнес так визжал, что его было слышно буквально по всему Коричневому дому в Мюнхене. Известный начальник Ораниенбургского концентрационного лагеря, в течение целого года истязавший лучших людей Германии, Шефер, удрал, как только услышал об опасности.
Штрассер, который может считаться творцом национал-социалистской идеологии, создателем национал-социалистской партии с большим правом, чем Гитлер, с большим основанием, чем Геббельс и Геринг, позволил агентам Геринга арестовать себя молча, без звука протеста, подобно малодушному буржуа. Еще живого, его затоптали на смерть в Грюневальдском лесу близ Берлина.
Единственным «мужчиной», если верить некоторым сообщениям, который лицом к лицу с убийцами нашел бесстрашные слова открытого протеста и обвинения, была… женщина, жена ненационал-социа—листского генерала Шлейхера. Через мгновение она лежала с простреленной головой, но она оказалась сильнее Эрнста. Почти все мятежные вожди штурмовиков (за исключением бывшего летчика капитана Герда) кричали перед смертью: «Хайль, Гитлер».
Так умирали эти титаны фашизма, эти «сверхчеловеки», провозгласившие «новый мир сильного», эти «железные люди» «новой эпохи» (ведь Мосли и сейчас выражается в том же духе). Они умирали, как пораженные смертельным страхом животные. Они просили только о пощаде, как воришки, пойманные на месте преступления. Они уподоблялись в своем ничтожестве самым ничтожным из созданий. Так защищали они себя и свою «идею». Под дулами гитлеровских винтовок они только и делали, что кричали «хайль, Гитлер», пытаясь в последний момент выклянчить еще несколько мгновений. Даже тогда, когда не оставалось ничего другого, как взглянуть смерти в глаза, они лизали сапоги своих убийц со словами «хайль, Гитлер».
Так вели себя они, в течение недель и месяцев расстреливавшие революционных рабочих, борцов, стоявших перед палачами гордо и неприступно, не замечая своих убийц, со взором, устремленным в победоносное будущее человечества. Безвестный гамбургский рабочий и антифашист Лютгенс, умирая за революцию, благодарил своих убийц за оказываемую ему честь, и умер с песней торжества на устах. Знаменитый фашистский лидер и герой Эрнст, диктатор берлинских штурмовиков и предмет обожания берлинских мещанок, перед смертью корчился, ползал по полу и плакал, как ребенок.
Это — не просто различие в степени храбрости у двух противников. Это — различие между двумя культурами, двумя историческими эпохами, различие между прошлым и будущим. Люди различны, потому что они представляют различные классы и различные исторические движения. Люди, которые шагают в ногу с историей, которые представляют собой передовую силу истории, которых эта сила, в свою очередь, ведет вперед, — эти люди не боятся смерти. Ход истории, ее высшие законы представляются им неизмеримо важнее их личной судьбы. В момент смерти от руки врага они видят, подобно Канту, звездное небо над собой и моральный закон внутри себя. Но те, которые служат безнадежности, которые служат тлетворным силам прошлого, — носят в самих себе зародыш смерти. Жизнь их — это падение и страх. И даже за гордой позой вождя всех этих людей — «цезаря» Муссолини — таятся чувства бесконечно жалкие и низменные, а вместе с ними — безнадежность. А в самой глубине скрывается всегда одно и то же — страх, неизбежная расплата за службу пытающемуся повернуть историю вспять капитализму.
Эти люди, эти вожди ничтожны без поддержки капитала. Они бессильны, если капитал, с его деньгами и организациями, не стоит за их спиной. Они нуль, если капитал отрекается от них. Это раз и навсегда доказано смертью германских фашистских лидеров 30 июня 1934 г., бесславной смертью, смертью без сопротивления, без величия, смертью, словно описанной на страницах порнографического романа.
Это стало яснее чем когда-либо благодаря этому «апофеозу» германского фашизма. Все обнажилось при дневном свете, обнаружился истинный ход вещей — ничто не осталось скрытым. Позой, фразой, декорацией пришлось в этот момент пренебречь. Геббельсовские спектакли, прославляющие порнографию, убийство и трусость, начались слишком поздно — только два дня спустя. Неудивительно, что с той поры в предместьях Берлина, в трущобах Веддинга и Гамбурга и других городов смертельные враги фашизма чувствуют себя совсем по-иному и с новым чувством сжимают кулаки. Пусть их удалось застигнуть врасплох в день поджога рейхстага, но как политические противники они еще никогда не были подавлены. Победят они, а не Гитлер.
Нет титанов фашизма, нет непобедимых в гитлеровском лагере.
Покрывало спало, осталась только истина. Вот почему атмосфера 30 июня была чиста в подлинном смысле этого слова. Кровь и грязь восстановили истину и этим облегчили путь тем, кто придет, чтобы любой ценой очистить эту страну — одну из прекраснейших в мире — от грязи и крови. После 30 июня Германия стала менее сентиментальной, чем когда-либо. Справедливость, непреклонная суровость и научная ясность присущи тем, кто идет к цели, к новому, после-фашистскому обществу. Ими руководит одна мысль: мы идем спасать ее — нашу Германию.
* * *
Но в эти дни решилась специфическая проблема 30 июня 1934 г. Сражение между олигархией, выталкивающей мелкую буржуазию из социального организма нации, и мелкими буржуа, пытавшимися сопротивляться, кончилось сокрушительной победой олигархии. Классовый базис империи был создан, и завершались достижения 30 января 1933 г. Мелкая буржуазия была политически мертва. Рабочий класс все еще был лишен сил. Сбросивший путы империализм мог начинать свой поход.