В СЕТЯХ
Вернувшись с охоты, друзья наши пробыли еще недели две в Беарне, затем графиня и Франсуа отправились домой, а Филипп, согласно обещанию, поехал к графу де Валькуру в его замок в Дофине. Там он прожил целый месяц. Граф принял его очень ласково и ввел в дома всех своих друзей как спасителя своей дочери. Клара очень выросла с тех пор, как он ее видел в последний раз, когда год назад ездил с ее отцом в Ландр. Теперь ей было почти шестнадцать лет, и она казалась уже взрослой девушкой. Оттуда Филипп вернулся в Лаваль.
-- V меня есть важные новости для тебя,-- сказал Франсуа.-- Король пригласил адмирала посетить его. Многие из друзей отговаривают его, но он считает необходимым в интересах нашей веры принять это приглашение и на будущей неделе поедет в Блуа, где находится в настоящее время двор. Он отлично сознает, что подвергает себя большой опасности, и потому отклонил предложения многих дворян сопровождать его; с ним поедут только трое или четверо его близких друзей. Два дня назад я виделся с ним и просил его взять меня в свою свиту; но он решительно отказал мне в этом. "Друзья, которые будут сопровождать меня,-- сказал он,-- уже сделали все в жизни, что могли. Но у тех, кто молод, есть еще будущее. И если что-нибудь случится, то удар не поразит тех, кто может сделаться вождем грядущего поколения".
Гугеноты на западе Франции с беспокойством ожидали известий о том, будет ли принят адмирал Колиньи королем. Наконец пришла радостная весть, что король принял его очень любезно, обнял и сказал, что считает день его возвращения ко двору одним из самых счастливых в своей жизни, потому что он предвещает конец смут и вражды. Даже Екатерина Медичи приняла адмирала любезно. Король подарил ему из своего собственного капитала сто тысяч фунтов, чтобы вознаградить за все потери, понесенные им во время войны, и приказал выдать ему годовой доход его брата кардинала, незадолго перед тем скончавшегося. Озлобленные этим, Гизы уехали в свои поместья. Выехал из Парижа и испанский посол, раздраженный тем, что по совету Колиньи король помог нидерландским протестантам в борьбе с герцогом Альбой. Следствием всего этого было наступление полного спокойствия во Франции. Преследования прекратились, и гугеноты в первый раз после многих лет вздохнули спокойно.
Между тем переговоры о браке принца Наваррского с Маргаритой Валуа продолжались. Принцу было теперь восемнадцать с половиной лет, а Маргарите -- двадцать. Брак этот был уже пятнадцать лет тому назад предложен Генрихом II, но во время гугенотских войн мысль эта была оставлена. Теперь к королеве Наваррской, находившейся в Ла-Рошели, был послан маршал Бирон с формальным предложением от короля. Королева благодарила за честь, но просила время на размышление и совещание со священниками своего вероисповедания.
Вести об этих переговорах, равно как о переговорах о браке Елизаветы Английской с герцогом Алансонским, взволновали весь католический мир. Папа послал к Карлу легата с протестом. Португальский король, отказавшийся перед тем от брака с Маргаритой, прислал теперь просить ее руки. Филипп Испанский, со своей стороны, применял все меры, чтобы помешать браку Генриха с Маргаритой, а гугенотские священники, ввиду предполагаемой пользы делу их веры, объявили, что по закону нет препятствий для брака гугенота с католичкой. Все это наконец склонило королеву Наваррскую повести серьезно переговоры, и с этой целью она поехала в Блуа.
Главным препятствием к браку явились мелкие несогласия религиозно-обрядового характера, но наконец все препятствия были устранены. Двор отказался от требования, чтобы Маргарита имела католическую церковь в Беарне, а королева Наваррская, со своей стороны, согласилась, чтобы венчание происходило в Париже. Волнения, испытанные ею за все это время, тяжело отразились на ее здоровье: через несколько дней по приезде в Париж она заболела лихорадкой и умерла, оставив по себе добрую память и горькие сожаления среди гугенотов. Подозревали, что королева, одна из благороднейших женщин своего времени, заболела и умерла от яда, данного ей одним из агентов Екатерины Медичи.
Адмирал не присутствовал при переговорах в Блуа. После трехнедельного пребывания при дворе он удалился в свои поместья в Шатильоне и принялся вновь отстраивать свой разрушенный замок. Графиня же де Лаваль сопровождала королеву в Блуа и Париж и находилась при ней до ее кончины. При выезде из Блуа она вызвала к себе Франсуа и Филиппа, послав им при письме охранный лист, подписанный королем. На пути они узнали о смерти королевы Наваррской, и весть эта была для них обоих тяжелым ударом: они очень любили королеву.
Между тем король стал не доверять своим советникам и просил письмом Колиньи приехать к нему в Париж, чтобы подать ему совет. Но вместе с тем адмирал получил множество писем от своих друзей, которые умоляли его не ехать в Париж, где ему грозит опасность быть отравленным так же, как были отравлены его братья и, по всеобщему убеждению, королева Наваррская. Но адмирал не поколебался и тотчас принял приглашение.
На одно из таких писем он мужественно ответил: "Как королевский офицер, я не могу, не теряя чести, отказаться подчиниться королевскому приглашению. Я поручаю себя воле Того, Кто управляет сердцами королей и принцев".
Дело, по которому король особенно желал посоветоваться с Колиньи, заключалось в том, чтобы начать борьбу против опасного могущества Испании и помочь протестантам в Голландии. С этой целью он тайно позволил Людвигу Нассаускому набрать во Франции пятьсот всадников и тысячу пехоты. С этим войском Людвиг двинулся в Нидерланды и взял 24 мая Монс. Вожди гугенотов после этой победы убеждали короля объявить войну Испании; но Елизавета Английская, со своим обычным двоедушием, в самую решительную минуту отказалась дать обещанную помощь, хотя вначале и подбивала короля к войне. Карл убедился, что Елизавета одурачила его как в вопросе о войне с Испанией, так и в переговорах о браке ее с одним из его братьев. Между тем Монс был осажден и взят герцогом Альбой, а направлявшееся на помощь к этой крепости гугенотское войско в три тысячи человек было застигнуто врасплох и совершенно разбито: тысяча двести человек погибли в битве, тысяча девятьсот бежавших с поля сражения были истреблены крестьянами, и только около ста человек достигли Монса.
Таким образом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно для Карла IX, и так как затруднения эти возникли по совету гугенотских вождей, то партия Гизов и герцога Анжуйского воспользовалась этим, чтобы подорвать к ним доверие короля. Екатерине Медичи стало, между прочим, известно через шпионов, что Колиньи предостерегал короля против влияния ее и герцога Анжуйского, и она еще больше возненавидела адмирала.
Вся в слезах пришла она однажды к королю и, сказав ему, что он только ее советам и помощи был обязан своими успехами в войнах против гугенотов, жаловалась, что они-то теперь и пользуются всеми преимуществами и он по их совету ведет напрасные войны и подвергает опасности свой престол, вызывая гнев Испании и полагаясь на пустые обещания двоедушной королевы английской. Эти слезы и мольбы убедили нерешительного короля, и он снова подчинился пагубному влиянию Екатерины Медичи.
Пока подготовлялась таким образом перемена в симпатиях короля, гугенотам не было причины опасаться чего-либо, и Франсуа и Филипп, проводив графиню после смерти королевы Наваррской в Лаваль, вернулись в Париж тем охотнее, что вскоре должна была состояться свадьба короля Наваррского, на которой должны были присутствовать многие гугеноты. Они наняли квартиру близ дома адмирала. Де Лану в то время не было в Париже; он находился в Монсе с Людвигом Нассауским и попал в плен к герцогу Альбе.
Адмирал представил Франсуа и Филиппа королю. Карл принял их любезно и, узнав, что они жили в Беарне с принцем Наваррским, представил их своей сестре Маргарите.
-- Эти господа, Марго, друзья короля Наваррского и могут тебе рассказать о нем больше, чем серьезные политики,-- сказал он ей.
Принцесса, одна из самых прекрасных женщин своего века, много расспрашивала их о своем будущем супруге, которого почти не видела с самого детства. Когда они затем являлись с адмиралом ко двору, она всегда выказывала им свою благосклонность.
День свадьбы приближался, и в то же время король все более стал чуждаться Колиньи, особенно когда его мать доставила ему случай убедиться в двуличности английской королевы и уверила его, что он погубит себя, если, вняв советам Колиньи, объявит войну Испании. Перемена в короле была так заметна, что католики уже не скрывали своей радости, а находившиеся в Париже гугеноты встревожились.
-- Что ты делаешь, Пьер? -- сказал однажды Филипп, увидев, что его слуга занимается чисткой двух тяжелых пистолетов, которые они возили с собой в кобурах.
-- Готовлю их в дело, сударь. Я всегда находил, что гугеноты поступают не умно, когда кладут свои головы в волчью пасть.
-- Кажется, пока не о чем беспокоиться, Пьер; не захочет же король расстроить свадьбу своей сестры.
-- Дай бог, сударь, чтобы все сошло хорошо, но только с тех пор, как я недавно увидел лицо короля, я ему больше не верю... На всякий случай позвольте мне приготовиться к худшему и прежде вычистить пистолеты.
Хотл Филипп смеялся над опасениями Пьера, но они произвели и на него впечатление; он привык полагаться на наблюдательность своего слуги. Когда он вечером посетил графа де Валькура, прибывшего с адмиралом в Париж, то заметил, что все его гости также находятся в тревожном состоянии.
Только с Кларой происходило что-то необычное. Она казалась веселее и говорила больше, чем обыкновенно; но Филипп заметил, что это принужденно. Очевидно, случилось что-то неладное. Когда он проходил мимо нее, она предложила ему сесть на диван рядом с ней.
-- Хотите, я сообщу вам новость, сэр Флетчер?
-- Пожалуйста, графиня,-- сказал Филипп.
-- Мне хотелось, чтобы вы от меня первой узнали это. Мой о' ец объявил мне сегодня, что я должна выйти замуж за господина де Паскаля.
Филипп не мог скрыть своего волнения. Он никогда не признавался даже самому себе в любви к Кларе де Валькур и сознавал, что отец ее никогда не допустит, чтобы его единственная дочь, богатая наследница и представительница древнейшего рода в Дофине, вышла замуж за простого английского дворянина.
Видя, что он молчит, девушка снова заговорила:
-- Это было не мое желание, сэр Филипп. Во Франции девушки не сами выбирают себе мужей. Мой отец высказал мне свое желание по этому поводу три месяца назад в Дофине, но я попросила немного времени на размышление, а теперь он объявил мне свое окончательное решение. Отец мудр и добр, и я ничего не имею против монсеньора Паскаля, которого знаю с самого детства. Одно могу сказать только, что я не люблю его. Я сказала это моему отцу, но он ответил, что молодая девушка и не должна любить до замужества.
-- И вы дали свое согласие? -- спросил Филипп.
-- Дала,-- ответила она просто.-- Дочь обязана повиноваться отцу, в особенности если он такой хороший и добрый... Вот он зовет меня.
И, поднявшись, она пошла к отцу, который находился в соседней комнате.
Через несколько минут Филипп незаметно удалился, а час спустя к нему зашел Франсуа.
-- Я не видел, Филипп, как ты ушел от графа. Слышал ли ты новость? Граф сообщил ее всем вскоре после твоего ухода.
-- Его дочь сама сообщила мне ее,-- ответил Филипп.
-- Жаль, Филипп, я думал... Но теперь уж не стоит об этом говорить.
Филипп заговорил о предстоящей свадьбе короля Наваррского и выразил надежду, что все обойдется благополучно.
-- Конечно,-- сказал Франсуа.-- Что может помешать этому? Венчание будет такое, каких не видывали в Париже. Мне говорили, что с Генрихом приедут семьсот гугенотов-дворян, да здесь, в Париже, присоединятся к нему еще сотня с адмиралом. Зрелище будет великолепное.
-- Я бы хотел, чтобы все было уже кончено.
-- Что с тобой, Филипп? Ты просто расстроен... Или ты слышал что-нибудь?
-- Нет, но Пьер каркает, и хотя я не вижу оснований к опасениям, а все-таки беспокоюсь.
-- Ну, чего же бояться? -- сказал смеясь Франсуа.-- Не парижской же черни... Я уверен, что она не посмеет ослушаться короля и помешать венчанию беспорядками, а если бы и посмела, так мне кажется, что восемьсот наших, с Колиньи во главе, пробьют себе дорогу через какую угодно толпу.
Въезд короля Наваррского в Париж был действительно величественный. Колиньи со своей свитой присоединился к нему еще за городом и ехал по одну сторону молодого короля, а принц Конде -- по другую. Тут же находились и герцоги Анжуйский и Алансонский со своими пышными свитами, выехавшие приветствовать Генриха от имени короля и ввести его в город. Гугеноты были все еще в трауре по королеве Наваррской, но на них были золотые цепи и другие украшения, придававшие им необыкновенно изящный вид.
Помолвка происходила в Лувре 17 августа, а затем дан был роскошный ужин и бал. После бала Маргариту, как принцессу, два ее брата с большой свитой по обычаю проводили во дворец епископа, примыкавший к собору; там она должна была ночевать перед венчанием. Церемония следующего дня была великолепна. Король, его два брата, Генрих Наваррский и принц Конде были одеты в светло-желтые атласные костюмы, вышитые серебром и украшенные драгоценными камнями; на Маргарите было фиолетовое бархатное платье с вышитыми лилиями, а на голове -- корона, сверкавшая драгоценными камнями; королева и Екачерина Медичи были одеты в платья, вышитые золотом.
На возвышении перед собором Богоматери Генрих Наваррский со свитой дворян-гугенотов ожидал невесту, которую сопровождал король и все члены его двора. Церемония была совершена при стечении громадной толпы народа кардиналом Бурбоном по обряду, на который предварительно согласились обе стороны. Генрих ввел невесту в собор и удалился с протестантами в епископский дворец, так как в соборе совершалась обедня. По окончании богослужения в том же дворце состоялся официальный обед. Вечером в Лувре был дан обед парижской знати и потом бал. Три дня продолжались празднества, и все это время король был любезен с адмиралом и гугенотами.
Тем временем план избиения гугенотов в ночь святого Варфоломея был уже решен, но кем и как, вопрос спорный, однако, несомненно, при ближайшем участии Екатерины Медичи, опасавшейся влияния гугенотов на короля. К участию в этом злодействе привлекли Гизов, герцогов Анжуйского и Омальского, а также герцогиню Немурскую.
Несмотря на небольшое число заговорщиков и осторожность их, темные слухи об опасности дошли до гугенотов, и некоторые из них поспешили оставить Париж. Большинство гугенотов, однако, решило дождаться выезда из Парижа Колиньи.
Франсуа должен был, по желанию Генриха Наваррского, переехать в Лувр.
Между тем Пьер становился с каждым днем сумрачнее.
-- Что ты хмуришься, Пьер, чем ты недоволен? -- заметил ему Филипп в пятницу утром, не то шутя, не то серьезно.-- Ведь на будущей неделе мы выедем из Парижа и поедем на юг.
-- Надо надеяться, сударь, что мы выедем. Я желаю этого всем сердцем; но у меня такое чувство, какое, бывало, я испытывал мальчишкой в лесу, когда грозовая туча висела над моей головой. Я бы очень хотел сейчас же уехать отсюда.
-- Нельзя, Пьер. У меня нет поместий, где требовалось бы мое присутствие, и вообще нет никаких оснований для отъезда. Я приехал сюда с моим кузеном и уеду вместе с ним.
-- Ну, нельзя так нельзя.
-- Да чего ты трусишь, Пьер?
-- Если находишься, сударь, в одном городе с Екатериной Медичи, ее сыном герцогом Анжуйским и Гизами, то всегда есть чего трусить.
-- Но в городе войска, Пьер, и король жестоко наказал бы всякого, кто оскорбил бы его гостей.
-- Король очень переменчив, сегодня он с адмиралом, а завтра -- с Гизами. Во всяком случае, я принял свои меры предосторожности. При явной опасности вы соберетесь вокруг адмирала и пробьете себе дорогу из Парижа. Но если опасность явится неожиданно, для этого не будет времени. А ведь ежеминутно можно ждать, что толпа пойдет по улицам, как бывало прежде, с криками: "Смерть гугенотам!" -- и тогда, сударь, борьба будет невозможна. Вам нельзя будет присоединиться к друзьям и придется заботиться лишь о своем спасении. Я осмотрел дом и нашел, что из верхнего окна можно выйти на крышу, а с нее добраться через окно на крыше или в квартиру графа де Валькура, в десятом доме отсюда,-- там, во всяком случае, соберутся некоторые из ваших друзей,-- или выйти незаметно на улицу через какой-нибудь дом. Я купил для себя лохмотья, какие носит низший класс, а для вас -- монашескую одежду и клобук и спрятал все это за трубу на нашей крыше. На всякий случай я также купил, сударь,-- глаза Пьера блеснули при этих словах,-- женское крестьянское платье, думая, что, быть может, найдется дама, которую вы пожелаете спасти.
-- Ты пугаешь меня, Пьер, своими крышами и костюмами,-- сказал Филипп, взглянув с удивлением на своего слугу.-- Это кошмар какой-то, ты бредишь!
-- Может быть, сударь. Если и кошмар, так ведь я ничего худого не сделал, напротив, истратил только несколько крон, но если это не кошмар, то вы уже будете наготове, и эти несколько крон спасут нам жизнь.
Филипп прошелся несколько раз молча по комнате.
-- Ты поступил разумно, Пьер. Хотя я и не верю твоему кошмару, но знаю, что ты не трус и не из таких людей, которые фантазируют. Ну, допустим, что все это сбудется, и что ты, я и... и одна дама, будучи переодетыми, очутимся в буйной толпе. Что мы будем делать? Куда пойдем? Мне кажется, что ты выбрал для меня неудачный наряд. Как могу я, монах, идти с тобой, нищим, и с женщиной?
-- Покупая вам рясу, я еще не думал о женщине, сударь. Но ваше замечание верно, я должен достать вам другой костюм. Вам надо одеться мясником или кузнецом.
-- Лучше кузнецом, Пьер, это безопаснее. Я запачкаю себе лицо сажей, да и руки у меня будут грязны от лазанья по крышам, Ну а что мы дальше будем делать, когда очутимся в толпе?
-- Это будет зависеть от того, сударь, последует ли войско за Гизами и примет ли участие в мятеже. Если да, то весь Париж, с одного конца до другого, будет в волнении, и все улицы заперты. Я обдумывал все это несколько раз и часто слонялся по Парижу в то время, как вы были на празднествах. Если мятеж случится ночью, то, по-моему, лучше всего идти к реке, взять лодку и спуститься по течению или же пробраться к городской стене и спуститься с нее по веревке. Если же несчастье случится днем, то нам нельзя будет выбраться таким способом; тогда мы скроемся в пустой лачужке, которую я нашел близ городских ворот, и обождем там до ночи.
-- Ты наконец заставишь меня поверить всему, Пьер,-- сказал сурово Филипп, нетерпеливо прохаживаясь по комнате. -- Если бы у тебя было хоть какое-нибудь основание для подобных опасений, то я тотчас пошел бы к адмиралу. Но как могу я прийти к нему и сказать: "Мой слуга, честный малый, вбил себе в голову, что нам грозит опасность нападения со стороны черни". Как ты думаешь, что ответил бы мне адмирал?.. Он ответил бы, что таких людей, которые действуют только под влиянием бреда и фантазий, сажают в дом умалишенных.
Дверь отворилась, и быстро вошел Франсуа де Лаваль, бледный и взволнованный.
-- Что с тобой, Франсуа? -- воскликнул Филипп.
-- Ты не слышал новость? В адмирала стреляли...
Филипп остановился в испуге.
-- Стреляли два раза из окна одного дома,-- продолжал Франсуа,-- первая пуля оторвала адмиралу палец на правой руке, а другая попала в левую руку. Он шел с несколькими дворянами от короля; двое из них увели адмирала домой, а другие ворвались в дом, из которого стреляли, но нашли там только женщину да слугу,-- убийца скрылся через заднюю часть дома, где его ожидала лошадь. Говорят, что дом этот принадлежит старой герцогине Гиз. Полчаса назад об этом узнали во дворце, и ты можешь вообразить себе, как все ужаснулись. Король заперся в своей комнате, принцы Наваррский и Конде -- в глубоком горе; они любят адмирала как отца, а остальные наши единоверцы вне себя от негодования. Говорят, что человек, ускакавший от дома, из которого стреляли в адмирала, был тот самый негодяй Морвель, который изменнически убил де Муи и был за это награжден королем. Говорят также, что, пока убийца находился в доме, лошадь его держал лакей в ливрее Гизов. Принцы Наваррский и Конде отправились к Колиньи, которому хирург короля перевязывает раны...