Николай Федорович уже давно стал определенной и яркой личностью. Его мировоззрение сложилось в стройную и закопченную систему. Его жизнь не знала и не имела других форм, кроме строжайшего следования своим убеждениям, кроме полного и беспрекословного воплощения и осуществления руководящих взглядов его философии, воплощения во всем, до мелочей, и сурового до аскетической нищеты и самозабвения. Это был глубокий мыслитель, мудрость которого оправдывала себя не только в логической стройности системы, но и в высоте его взглядов и в безукоризненной чистоте его жизни. Его жизнь была точным зеркалом его убеждений. Достаточно было видеть Николая Федоровича и наблюдать его жизнь, чтобы узнать его философию, оценить достоинство руководящих им идеалов и преклониться перед единством мысли и воли в этом необыкновенном человеке, перед постоянным взаимодействием между его убеждениями и действиями. Все в нем отображало его идеалы, вся жизнь его была неустанным служением им, и он не знал иных поступков, кроме тех, которые вызывались его высокой моралью. "Святой старец" -- вот общее признание, невольно создававшееся даже при поверхностном знакомстве с Николаем Федоровичем.
В это время граф Л.Н.Толстой только приступил к выработке своего собственного мировоззрения. Не обладая глубоким и разносторонним образованием, Толстой не испытал и жгучей, неодолимой потребности в коренной ломке всего строя своей жизни. Поэтому процесс выработки миросозерцания у него шел особым, рассудочным путем, без влияния на жизнь и без взаимодействия с ней и с таким слабым отражением идей в поступках, что весьма нередко жизнь его противоречила его словам и его учению. Процесс мысли и процесс воли у него не всегда совпадали, а иногда и резко противоречили друг другу.
Неудивительно, что в Николае Федоровиче Толстого прежде и больше всего поразили цельность личности и единство и неразрывность мысли и воли. Вот почему Толстой, после первого же знакомства своего с Николаем Федоровичем в 1881 году, записал в дневнике удивление Николая Федоровича по поводу призыва Толстого к исполнению заповедей:
"-- Исполнять? Это само собою разумеется".
В том же своем дневнике Толстой так передал первое свое впечатление: "Николай Федорович -- святой. Каморка. Нет белья, нет постели. Не хочет жалованья"19.
Тогда же в одном из писем своих Толстой так охарактеризовал Николая Федоровича: "Он по жизни самый чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: "да это разумеется", и я знаю, что он исполняет его.<...> всегда весел и кроток"20.
Своему другу А.А. Фету (Шеншину) Толстой говорил о Николае Федоровиче:
-- Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком.
Эти отзывы чрезвычайно характерны для самого Толстого. Они обнаруживают, что Толстой в Николае Федоровиче прежде всего замечал и ценил то, что действовало на чувство, -- наружность и образ жизни Николая Федоровича.
Завязавшееся знакомство повлекло за собою частые и продолжительные, а иногда и очень горячие беседы в крохотной "каморке" Николая Федоровича. Сюда по вечерам, к гостеприимному хозяину собиралось иногда человек 4--6 гостей, среди которых были и Толстой и В лад. Серг. Соловьев. Разговоры нередко переходили в споры. Центром и бесед, и споров был, конечно, Николай Федорович. Его глубокомысленная речь, рассылавшая мысли, как водопад брызги, его остроумные сближения и выводы, его беседы, поражавшие ученостью и образованностью решительно во всех отраслях знания, -- такою удивительною осведомленностью во всем, что собеседники называли Николая Федоровича энциклопедистом в самом широком смысле, -- эти речи и беседы всегда служили зеркалом для гостей и собеседников Николая Федоровича. Рядом с мим сейчас же, как на весах, обнаруживалось достоинство и внутренний вес его знакомого.
Николай Федорович очень скоро заметил, что граф Л.Н.Толстой не блестел ни широтой образования, ни глубиной мысли.
Сколько раз, занимаясь собственным переводом Евангелия и выработкой своей веры, Толстой своими наивными вопросами, обращенными к Николаю Федоровичу, обнаруживал перед ним свою элементарную неосведомленность. Даже уже после того, как Толстой закончил печатание своих вероучительных и нравоучительных сочинений, был такой случаи. Однажды Толстой пришел к Николаю Федоровичу и с полной откровенностью обратился к нему с просьбою:
-- Николай Федорович, кто такой был Коперник? Говорит, у него была даже целая система. Правда ли это? Дайте мне что-нибудь почитать о нем...
Надо было видеть Николая Федоровича в такие минуты. От изумления он буквально замирал и несколько мгновении был недвижим. Однако и в такие минуты сознание долга и желание служить людям превозмогали все другие чувства, и Николай Федорович бегом бросался отыскивать нужные книги.
Николай Федорович в своей жизни не знал ни непоследовательности, ни компромиссов. Очень не одобрял он, когда замечал их и в других. Толстой в этом отношении давал богатую пищу для его остроумия.
Проповедуя заповедь о мире с людьми и о прощении обид, Толстой старался дать пример в собственном поведении и выполнял эту заповедь самым примитивным и общепринятым способом. Поспорив, например, с Николаем Федоровичем, даже поссорившись с ним вечером и уйдя от него в раздражении, он на другое утро сам приходил к Николаю Федоровичу и искал примирения. Николай Федорович всегда шел навстречу такому проявлению дружелюбия, но сам находил такое обнаружение любви и смирения весьма неглубоким, поверхностным и не достигающим цели. Он говорил:
-- Мнимое примирение увековечивает вражду, скрывая ее. Такое учение и проповедует Толстой: поссорившись накануне, он идет мириться на другой день; он не только не предпринимает никаких мер к предупреждению столкновений, но, по-видимому, выискивает их, может быть для того, чтобы потом заключить непрочный мир21.
По поводу "животного критерия" Толстой говорил, что птица так устроена, что ей надо летать, клевать, ходить, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива, тогда она птица.
Николай Федорович очень не одобрял этой философии и говорил:
-- Таково новоязыческое мудрование гр. Толстого, достоинство которого выразится несравненно яснее, если мы вместо птицы возьмем свинью или борова: свинья или боров так устроен, но ему необходимо постоянно жрать, предаваться сладострастию, пожирать даже своих детей, поросят, и когда он все это делает, он удовлетворен, счастлив, тогда он свинья, боров...
Так же непонятна была для Николая Федоровича и непоследовательность Толстого в отношении к изображениям живописным и фотографическим: изображения, например, святых или иконы Толстой отвергал со всею сплою отрицания, доходившею до ненависти, а свои собственные изображения не только допускал, но и содействовал их появлению и распространению, с удовольствием позируя и перед художниками и перед фотографами22. По этому поводу Николаи Федорович писал: "Наиболее почитаемое наиболее ненавистно Толстому: ненавидит он чтимые русским народом иконы, а наибольшую ненависть питает он к иконе, которую наиболее почитают, -- к иконе Иверской Божией Матери, называя се в своей ненависти даже злою, и конечно потому" что, признавая за собою только право на всеобщее почитание, он не хочет с кем-либо делить его; отсюда и то, что, отвергая почитание икон, священных изображений, -- свои изображения, свои иконы Толстой распространяет всюду, так что если бы собрать все разнообразные иконы Толстого, -- а это и будет когда-либо сделано, получится громадный иконостас"23.
Уже после того как Толстой выработал свою веру, напечатал свое сочинение "В чем моя вера" и осудил и отверг клятву и присягу, однажды он пришел, совсем не в урочное время, к Николаю Федоровичу в каталожную Румянцевского Музея. Николай Федорович редко бывал один, и на этот раз с ним были его сослуживцы, и между ними Д.П.Лебедев24. Неожиданное появление Толстого и какая-то торопливость в его приемах обратили внимание. Толстой объяснил, что пришел за последними справками, так как уезжает в свой уездный город.
-- Зачем? -- резко спросил Николай Федорович, удивленный, очевидно, необычным временем отъезда.
Толстой, как всегда, наивно и искренно ответил:
-- Вот, прислали повестку, меня выбрали присяжным заседателем. Должен ехать судить...
Общее изумление заставило Толстого умолкнуть и прервать свое объяснение. Николай Федорович не выдержал и засыпал вопросами:
-- Как!.. Вы отрицаете присягу и едете присягать?.. Вы отвергаете суд и будете судить?..25
-- Как же мне быть?.. Ведь я не по своей воле... Меня заставляют... Полиция отобрала подписку, что я явлюсь...-- пробовал отговориться Толстой, понявший двусмысленность своего положения.
На выручку явился Д.П. Лебедев, доставший Свод законов и подыскавший статью, по которой налагался штраф за неисполнение обязанности присяжного заседателя. Толстой был очень рад узнать такой простой и легкий выход из своего затруднительного положения и, примирившись с мыслью уплатить штраф, ушел.
Через несколько дней после этого случая вся Россия читала телеграфные сообщения из Тульском губернии о том, что граф Л.Н. Толстой отказался исполнить обязанности присяжного заседателя, как противоречащие его вере.
Не останавливаясь далее на частных случаях, выясняющих отношение Николая Федоровича к Толстому, я перейду к изложению основной разницы в их мировоззрениях.
Граф Л.Н. Толстой отрицал способность разума достигнуть познания и не признавал способности воли проявиться в деле. Николай Федорович, горячий проповедник бесконечных и неограниченных возможностей, сокрытых в разуме и воле человека, остроумно называл учение Толстого призывом к недуманию и неделанию. Он предусмотрительно провидел, что отрицание теоретического разума вело к наукоборству и забастовкам учащихся, а отрицание разума практического неизбежно влекло за собой забастовки рабочих.
Николай Федорович верил в силу ума и силу воли человека и всю жизнь свою отдал неустанному и добровольному труду, проповедуя всеобщий труд со всеми и для всех. Естественно, что он не мог примириться с отрицанием того дела, которое он признавал единственным для всех, и резко осудил все учение Толстого. По его взгляду, Толстой не понял призыва к миру и, прикрываясь учением о непротивлении -- "этой самой злой насмешкой над христианством и над здравым смыслом",-- обратил его в призыв не платить податей, не исполнять воинской повинности, что порождает нестроения, восстания, вражду, т.е. прямо противоположные цели. "До сих пор, -- писал Николай Федорович, -- неделание было теориею, но в забастовках оно переходит в дело и становится величайшим преступлением, ибо под неделанием, как и под непротивлением, скрывается восстание молодого против старого и господство худшего, не стесняющегося никакими средствами, над лучшим, желающим трудиться"26. Поэтому Николай Федорович часто называл Толстого "яснополянским фарисеем"27 и даже высказал чрезвычайно оригинальный взгляд на него. "В Толстом, -- писал он,-- который был другом крепостника Фета (Шеншина) до самой смерти последнего и восхищался произведением этого писателя ... "Из деревни", -- является мститель за отмену крепостного права: он жаждет разрушения государства и под маской крайнего либерализма призывает к отказу от воинской повинности, к неплатежу податей, без которых государство существовать не может..."28
В итоге Николай, Федорович считал всю философию Толстого лицемерием. По его словам, "обесценение жизни составляет первую основу философии Толстого, а лицемерие -- вторую ее основу. Лицемерие составляет силу Толстого, как это было и у фарисеев. Наш век в лице Толстого имеет такого представителя, какого он достоин и с которым он вместе лицемерит, будто бы не замечая того, что скрывается под проповедью непротивления" 29. Последний конец всего учения Толстого приводил, по оценке Николая Федоровича, как раз к противоположному всего того, что в начале и на словах ставилось целью. "Когда, -- говорил он, -- к требованию разъединения, этому требованию Толстого и вообще нашего времени, кроющемуся под вопросами о свободе мысли, о свободе совести, то есть о свободе бесконечных блужданий, создающей чрезвычайное множество философских учений, одно другое опровергающих, -- если к требованию о разъединении присоединить еще требование Толстого об объединении, об объединении на недумание и неделание, прямым приложением которого было приглашение к забастовкам, обращенное к студентам, а наконец и ко всем, -- к забастовкам, как "единственному средству спасения", как это говорится в заглавии приглашения или прокламации, -- тогда станет очевидным, что Толстой, сознательно или же бессознательно, требует уничтожения труда, как умственного, так и физического или механического, требует, следовательно, уничтожения разума, воли; и это согласно, конечно, с учением о нирване, о нирване уже не трансцендентной, а имманентной, т.е. самими создаваемой. <...> Не есть ли это полное отрицание разума, воли, вообще -- жизни. Вот явился, наконец, искупитель, спаситель, который хочет жизнью жизнь попрать и всем смерть даровать!" 30
Столь резкое расхождение в мировоззрениях, доходившее до взаимного исключения друг друга, делало самый разрыв между мыслителями уже только вопросом времени, но неизбежным. И этот разрыв между Николаем Федоровичем и графом Л.Е. Толстым наконец наступил, разрыв окончательный и бесповоротный, после которого и Толстой не пришел на другой день искать примирения.
Дело было в 1892 году.
Голодный 1891 год Толстой провел среди голодающих, устраивай столовые и всячески помогая голодным пережить бедствие.
Николай Федорович очень сочувствовал помощи голодающим, но не верил искренности Толстого и опасался того, что Толстой принесет п деревню не мир, а вражду. Но и Николай Федорович не ожидал, чтобы Толстой открыто выступил с призывом к восстанию и междоусобию. А именно такой призыв к мятежу и междоусобию он усмотрел в известном письме Толстого о голоде, напечатанном в Лондоне31. Тягчайшего преступления, чем братоубийство и призыв к нему, Николай Федорович не знал, и, прочитав лондонское письмо Толстого, Николай Федорович в ужасе выкинул автора его и из своего сердца и из своей памяти.
Вернувшись в Москву, Толстой поспешил зайти в Музей к Николаю Федоровичу.
Уже был четвертый час на исходе, и московские сумерки уже царили по залам и коридорам Музея. Солдаты уже затворили большинство ставней, и Николай Федорович пригласил меня, остановившегося с ним в каталожной, закончить занятия и уходить с ним. Едва мы повернули по коридору налево, как в глубине коридора я отчетливо увидел фигуру Толстого, торопившегося навстречу Николаю Федоровичу. Я передал Николаю Федоровичу свое наблюдение и сразу же был поражен неудовольствием, которого не скрыл Николай Федорович. Заложив руки за спину, он резко остановился, сказав:
-- Что ему надо?
И сейчас же предупредил подходившего к нему Толстого вопросом:
-- Что вам угодно?
-- Подождите, -- отвечал Толстой. -- давайте сначала поздороваемся... Я так давно не видел вас.
-- Я не могу подать вам руки... Между нами все кончено... Николай Федорович нервно держал руки за спиной и, переходя
с одной стороны коридора на другую, старался быть подальше от своего собеседника.
-- Объясните, Николай Федорович, что все это значит? -- спрашивал Толстой, и в голосе его тоже послышались нервные нотки.
-- Это ваше письмо напечатано в "Daily Telegraph"?
-- Да, мое.
-- Неужели вы не сознаете, какими чувствами продиктовано оно и к чему призывает? Нет, с вами у меня нет ничего общего, и можете уходить.
-- Николай Федорович, мы старики, давайте хотя простимся...
Но Николай Федорович остался непреклонным, и Толстой с видимым раздражением повернулся и пошел...
На другой день в Музее с удивлением все узнали, что Толстой, выйдя из Музея, пошел на Тверской бульвар к директору Румянцевского Музея В.А. Дашкову, который жил в своем доме, рядом с домом обер-полицеймейстера, и принес ему жалобу на Николая Федоровича, за грубое и невежливое обхождение с ним...