ОЧЕРКЪ,
составленный по Тэну, Одиссъ-Барро и Гетшенбергеру
I.
Если слова Маколея, что англійская литература составляетъ самую блестящую и самую прочную славу Англіи, справедливы по отношенію къ литературѣ вообще, то они могутъ быть также справедливо примѣнены въ частности и къ англійской поэзіи. Громадное богатство и громадное разнообразіе ея поражаютъ всякаго, даже поверхностнаго, наблюдателя, а чисто національный, самобытный характеръ ея приводитъ въ изумленіе, тѣмъ болѣе, что она, какъ и вся англійская жизнь, сложилась подъ вліяніемъ другъ друга смѣнявшихъ національностей: англо-саксонской, датской и норманской, и что на развитіе ея вліялъ цѣлый рядъ крайне неблагопріятныхъ обстоятельствъ.
Начало этой поэзіи теряется въ глубокой древности, въ томъ времени, когда владѣтелями британскаго полуострова были ещё первые туземцы -- Кимври. Представителями поэзіи въ эту эпоху были барды, входившіе въ составъ Друидовъ и переносившіе въ свои пѣсни друидическую миѳологію и подвиги древнѣйшихъ героевъ, между которыми главную роль игралъ Артуръ съ его Круглымъ Столомъ. Поэзія бардовъ такъ глубоко жила въ народѣ, такъ близка была ему, что ещё долго послѣ того какъ пало язычество и христіанское духовенство, какъ это водилось вездѣ, стало ревностно преслѣдовать народную поэзію, видя въ ней одно изъ главныхъ проявленій язычества, барды продолжали существовать, какъ особая корпорація, главнымъ образомъ въ Уэльсѣ и Ирландіи. Святой Патрикъ, обращавшій въ христіанство язычниковъ, жившихъ въ этихъ двухъ мѣстностяхъ, напрасно употреблялъ всѣ усилія къ уничтоженію пѣснопѣній бардовъ. Эти пѣвцы продолжали пользоваться огромнымъ почётомъ и значеніемъ. Званіе барда было наслѣдственное, и каждые три года они сходились на нѣчто въ родѣ олимпійскихъ игръ, гдѣ пѣсни, одерживавшія побѣду, тщательно записывались и отдавались на сохраненіе королевскому исторіографу. Временемъ высшаго процвѣтанія поэзіи бардовъ была вторая половина VI столѣтія; по, въ послѣдствіи, они выродились въ странствующихъ разсказчиковъ и пѣвцовъ. Легенда сохранила имена древнѣйшихъ бардовъ, между которыми наибольшимъ почётомъ пользовались: арфистъ Гласкиріонъ, сравниваемый Чосеромъ съ Орфеемъ и Аріономъ, Гленнинди, Генъ, Таліесинъ и другіе.
Но, благодаря преслѣдованіямъ христіанскихъ миссіонеровъ, дѣятельность которыхъ началась на британскомъ полуостровѣ въ VII столѣтіи, изъ этихъ произведеній языческой древности уцѣлѣли самые незначительные отрывки. За-то англо-саксонская словесность сохранилась въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ, дающихъ самое полное и основательное понятіе о характерѣ ея. Здѣсь, прежде всего, наше вниманіе останавливаетъ на себѣ пѣсня о Беовульфѣ, одна изъ древнѣйшихъ героическихъ поэмъ германскаго міра, отчётливо знакомящая, но слонамъ Шерра, съ переходомъ самыхъ древнихъ сѣверныхъ миѳовъ въ героическія сказанія германскаго народа, а также съ гранитно-суровою бранною сумятицею и богатырскимъ бытомъ скандинавскаго до-историческаго періода. Этотъ Беовульфъ, короли одного изъ небольшихъ народовъ, такая же полубаснословная личность, какія мы видимъ во всѣхъ древнѣйшихъ эпопеяхъ. Подобно нашему Ильѣ Муромцу, онъ очищаетъ свою землю отъ зловредныхъ чудовищъ, а самъ выходитъ изъ всѣхъ передрягъ цѣлъ и невредимъ. Какъ Илья Муромецъ сослуживаетъ службу князю Владиміру убіеніемъ Соловья Разбойника, такъ Беовульфъ переплываетъ океанъ, чтобы помочь въ великомъ бѣдствіи старому королю Гротгару. Страшное чудовище, демонъ, обитающій въ болотахъ, по имени Грендель, уже 12 лѣтъ пожираетъ лучшихъ рыцарей Гротгара, унося ихъ въ свою пещеру. Беовульфъ вызывается вступить съ нимъ въ бой и ложится въ той самой королевской залѣ, откуда чудовище ещё недавно, въ одну тёмную ночь, унесло 30 благородныхъ воиновъ. И вотъ появляется Грендель: онъ; выламываетъ дверь, схватываетъ одного изъ спящихъ воиновъ, "разрываетъ его на куски, кусаетъ его тѣло, пьётъ кровь изъ его жилъ и проглатываетъ его какъ лакомую пищу". Но Беовульфъ приподнимается -- и между ними завязывается страшная битва, причёмъ земля трясётся отъ ужаснаго рсва, который испускаетъ чудовище, поражонное на смерть. Оставивъ въ залѣ одну руку и одно плечо, Грендель удаляется въ своё болото, чтобы тамъ окончить свою преступную жизнь. Но у него остаётся мать, такое же страшное чудовище. Едва наступаетъ ночь, какъ она является во дворцѣ и пожираетъ одного изъ лучшихъ служителей короля. Снова начинается плачь и стенанія и снова Беовульфъ предлагаетъ свои услуги. И вотъ онъ у болота въ пустынной и зловѣщей мѣстности, обитаемой волками, змѣями и драконами: безтрепетно проходитъ онъ сквозь ряды этихъ чудовищъ, толкаясь о нихъ своимъ панциремъ, и чрезъ нѣсколько минутъ мы уже видимъ его въ пещерѣ владѣтельницы этого мѣста "волчицы той бездны" Страшная схватка кончается смертью матери и -- въ то время, когда она испускаетъ духъ -- въ пещеру проникаетъ тихій свѣтъ, похожій на свѣтъ неба. При сіяніи этихъ благодатныхъ лучей побѣдитель видитъ трупъ Гренделя, распростёртый въ углу залы; четыре рыцаря, съ которыми пришолъ Беовульфъ, съ трудомъ подымаютъ голову чудовища и, держа её за волосы, относятъ въ королевскій дворецъ.
Это первый подвигъ Беовульфа, но не послѣдній. Уже въ глубокой старости суждено ему снова явиться защитникомъ угнетённыхъ и возстановителемъ порядка. Чудовищный драконъ, у котораго люди похитили его сокровище" выходить изъ своего холма и сожигаетъ людей и дома огненными волнами. Беовульфъ приказываетъ сдѣлать себѣ желѣзный щитъ, зная, что деревянный не выдержитъ напора огня -- и отправляется на поединокъ. Но онъ печаленъ и идётъ нехотя, потому-что знаетъ, что близокъ часъ его судьбы. И вотъ передъ нимъ пещера. Онъ садится на возвышенности и посылаетъ послѣднее прости своимъ товарищамъ, своему народу, для защиты котораго онъ рѣшился пожертвовать жизнью.Затѣмъ, онъ зовётъ дракона, и чудовище является, испуская изъ себя пламя. Ещё минута -- и Беовульфъ весь исчезаетъ въ этой массѣ огня. Всѣ товарищи его разбѣгаются, исключая одного Виглафа, но захотѣвшаго разстаться съ своимъ родственникомъ и господиномъ. Между-тѣмъ, поединокъ продолжается съ отчаяннымъ бѣшенствомъ: чудовище впивается ядовитыми когтями въ шею короля; по онъ и вѣрный Виглафъ подымаютъ мечи и разсѣкаютъ дракона пополамъ. Драконъ издохъ, по и послѣдній часъ Беовульфа тоже пробилъ: ядъ змѣя проникъ сквозь рану въ тѣло богатыря -- и Беовульфъ чувствуетъ приближеніе смерти. Онъ садится на высокій камень и прощается съ своимъ вѣрнымъ слугою и товарищемъ. "Пятьдесятъ зимъ -- говоритъ онъ -- я защищалъ и охранялъ этотъ народъ. Изъ всѣхъ моихъ сосѣдей не было ни одного короля, который бы осмѣлился напасть на меня со своими воинами и устрашить меня. Я хорошо управлялъ моею землёю. Я никому не ставилъ измѣнническихъ ловушекъ, но давалъ ложныхъ клятвъ. И потъ почему -- хотя покрытый смертельными ранами -- я могу ощущать радость. Теперь, дорогой Виглафъ, ступай и возьми сокровище, лежащее подъ сѣрымъ камнемъ. Эти богатства я, старикъ, купилъ моею смертью. Они пригодятся моему народу. Я радуюсь, что могъ предъ смертью добыть такое сокровище для моего народа."
На ряду съ этою величавою эпопеею и съ нѣсколькими другими отрывками воинственнаго характера, полными хотя дикой, но истинной поэзіи и въ которыхъ, какъ во всѣхъ произведеніяхъ подобнаго рода, вымирающій языческій элементъ живописно смѣшивается съ возникающимъ христіанскимъ -- на ряду съ этими народными произведеніями чисто свѣтскаго характера, въ англосаксонской словесности этого періода встрѣчаются и такія поэтическія произведенія, которыя вызваны исключительно христіанствомъ и принадлежатъ къ области болѣе искуственной, чѣмъ устной литературы. Изъ поэтовъ, посвящавшихъ свою дѣятельность этого рода произведеніямъ, особенно прославился Цедмонъ, умершій въ 680 году. Разсказъ о нёмъ имѣетъ въ себѣ нѣчто легендарное. Это былъ простой пастухъ, до такой степени чуждый всякому поэтическому творчеству, что каждый разъ, какъ въ его присутствіи начинали пѣть и очередь доходила до него, онъ удалялся, чтобы скрыть свою неспособность сложить хотя одинъ стихъ. Но вотъ, однажды ночью, явился ему въ видѣніи какой-то незнакомецъ, пригласившій его спѣть что-нибудь -- и вдругъ вдохновеніе сошло на пастуха и онъ запѣлъ: "теперь восхвалимъ хранителя небеснаго царства и совѣты его ума, воспоёмъ, какъ онъ, великій отецъ человѣческаго рода, положилъ основаніе міру!" Когда Цедмонъ проснулся, всѣ стихи, спѣтые имъ во снѣ, твёрдо сохранились въ его памяти. Онъ отправился въ городъ и поступилъ въ монахи. Въ стѣнахъ монастыря слушалъ онъ священное писаніе и перелагалъ его въ стихи; плодомъ этой дѣятельности было, между-прочимъ, нѣчто въ родѣ поэмы, подъ заглавіемъ: "Грѣхопаденіе", въ которой злой духъ является какъ бы прототипомъ Мильтоновскаго сатаны въ его "Потерянномъ Раѣ". "Такъ вотъ куда -- восклицаетъ этотъ духъ зла, увидя себя низвергнутымъ въ адъ -- такъ вотъ куда заключилъ меня мой владыка! Да, это тѣсное мѣсто, дѣйствительно, очень не похоже на другія, которыя мы знали тамъ, въ царствѣ небесномъ! О, если бы я могъ свободно дѣйствовать моими руками, и если бы мнѣ позволено было, хотя на короткое время, хотя на одну зиму, выйти отсюда съ моимъ войскомъ! Но желѣзныя узы держутъ меня; цѣпи сковываютъ мои члены. Я лишонъ царства! Тѣло моё такъ тѣсно, такъ жостко сдавлено адскими оковами! Надо мною и подо мною проходятъ широкіе струи пламени. Я никогда не видѣлъ болѣе отвратительнаго мѣста. Это пламя никогда по угасаетъ. Звѣнья цѣпей окружаютъ меня; кандалы, впивающіеся въ мою плоть, мѣшаютъ мнѣ двигаться, заграждаютъ мнѣ дорогу; мои ноги связаны, мои руки въ плѣну. Вотъ куда Богъ заточилъ меня!" -- "Для чего -- восклицаетъ этотъ злой духъ въ другомъ мѣстѣ -- стану я умолять Бога о милости или съ покорностью преклоняться предъ нимъ? Я могу-быть такимъ же Богомъ, какъ онъ! Вставайте со мною мощные товарищи, вы, которые не измѣните мнѣ въ этой борьбѣ! Вставайте, мужественные воины, избравшіе меня своимъ предводителемъ! Съ такими воителями можно рѣшиться на какое угодно дѣло; съ такими бойцами можно завоевать что угодно. Они мои преданные друзья, они отдаютъ мнѣ всѣ изліянія своею сердца. Я -- какъ ихъ глава -- могу управлять въ этомъ царствѣ; я не имѣю надобности льстить кому бы то ни было; я не хочу долѣе оставаться Его подданнымъ!"
Цедмонъ не былъ единственнымъ поэтомъ въ этомъ родѣ, хотя остальные современники и послѣдователи его, въ числѣ которыхъ находились, между-прочимъ, короли Альфредъ Великій и Канутъ Датчанинъ, уступали ему въ силѣ поэтическаго дарованія. Но англо-саксонская культура получила смертельный ударъ отъ дикихъ датчанъ. Преобладаніе монастырской жизни повлекло за собою пренебреженіе къ военному дѣлу и упадокъ его. Послѣдствіями этого порядка вещей были всевозможныя злодѣянія, опустошенія и распространеніе невѣжества. Большая часть монастырей и ихъ превосходныхъ библіотекъ погибли въ пламени во время безконечныхъ войнъ съ датчанами; занятіе наукою и литературою уменьшалось все болѣе и болѣе, и уже въ X столѣтіи архіепископъ Освальдъ долженъ былъ призывать изъ Франціи учителей для сообщенія своимъ монахамъ хотя бы самыхъ элементарныхъ свѣденій, а англійскіе вельможи видѣли себя въ необходимости отправлять своихъ сыновей для воспитанія въ Нормандію. Въ это-то время Вильгельмъ Завоеватель высадился на берега Англіи, и скоро послѣ того нормандская культура стала твёрдою ногою на англійской почвѣ. Англосаксонскій элементъ, повидимому, совершенно уступилъ мѣсто элементу французскому. "Побѣдители -- говоритъ Тэнъ, въ своей извѣстной и превосходной исторіи англійской литературы -- употребляютъ всѣ усилія для того, чтобы водворившаяся на британской почвѣ литература сдѣлалась вполнѣ французскою, вполнѣ очищенною отъ всякой саксонской примѣси. Въ продолженіе двухъ сотъ лѣтъ дѣти въ школахъ, вопреки обычаямъ и привычкамъ всякой націи, должны были отрекаться отъ своего родного языка, переводить на французскій латинскіе уроки и писать сочиненія по французски. Университетскіе уставы обязывали студентовъ разговаривать между собою не иначе, какъ по французски или по латыни. Дѣти дворянъ начинали учиться французскому языку уже съ колыбели, и жители деревень усердно старались говорить но французски для того, чтобы походить на дворянъ. Если такъ пошла нея жизнь, то поэзія и подавно сдѣлалась чисто французскою. Норманы привели съ собою своихъ менестрелей. Насмѣхаясь надъ саксонскими королями, выкапывая и выбрасывая изъ могилъ саксонскихъ святыхъ, побѣдители не хотятъ знать никакихъ идей и никакихъ стиховъ, кромѣ французскихъ. Легендарную исторію только что завоёванной Англіи и положительную исторію ещё по совсѣмъ покинутой Нормандіи Робертъ Уосъ (Wace) пишетъ французскими стихами. Войдите въ одно изъ этихъ аббатствъ, куда приходятъ пѣть сбои пѣсни менестрели и гдѣ, послѣ обѣда и ужина, читаются поэмы, хроники, разсказы о чудесахъ міра -- вы не услышите никакихъ стиховъ, кромѣ латинскихъ или французскихъ, никакой прозы, кромѣ французской и латинской. Что сталось съ англійскимъ языкомъ? Загнанный, презираемый, онъ слышится только въ устахъ пастуховъ, крестьянъ, нисшаго класса. На нёмъ не пишетъ уже никто; мало по малу въ саксонской хроникѣ старый языкъ измѣняется, потомъ совсѣмъ исчезаетъ; эта хроника прекращается черезъ столѣтіе послѣ побѣды. Люди достаточно досужіе и достаточно безопасные, чтобы заниматься чтеніемъ и письмомъ -- французы; только для нихъ изобрѣтаютъ и сочиняютъ писатели; литература всегда принаравливается ко вкусу тѣхъ, которые могутъ понимать её и платить за неё. Даже англичане усиливаются писать по французски; таковы, напримѣръ: Робертъ Гростгедъ -- въ его аллегорической поэмѣ о Христѣ, Лангтофтъ -- въ его "Англійской Хроникѣ" и біографіи Ѳомы Бекета, Роландъ -- въ поэмѣ "Иномедонъ", Говеденъ и многіе другіе. Многіе писатели пишутъ первую половину стиха по англійски, вторую но французски. Ещё въ XV столѣтіи многіе изъ этихъ бѣдныхъ людей потѣютъ надъ такой работой; французскій языкъ -- есть языкъ двора; въ нёмъ заключается источникъ всякой поэзіи, всякаго изящества; кто не умѣетъ говорить и писать на нёмъ, тотъ не образованный мужикъ и больше ничего. Эти писатели привязываются къ французскому языку, какъ наши старые учоные къ латинскимъ стихамъ; они офранцуживаются насильно и съ нѣкотораго рода страхомъ, зная, что они въ этомъ дѣлѣ ни что иное какъ ученики и провинціалы. Одинъ изъ ихъ лучшихъ поэтовъ, Гоуэръ, оканчивая свои французскіе стихи, смиренно извиняется въ отсутствіи въ нихъ чисто французской фактуры. "Простите мнѣ -- говоритъ онъ -- за мои промахи; я вѣдь, англичанинъ."
Главными и почти исключительными представителями этой французской поэзіи, насильно пересаженной на англійскую почву, были упомянутые въ только что приведённомъ отрывкѣ менестрели, заступившіе мѣсто древне-британскихъ бардовъ и англо-саксонскихъ скальдовъ Какъ французскій языкъ сдѣлался языкомъ двора и нисшаго сословія, такъ и эти менестрели-французы, пріѣхавшіе въ Англію вмѣстѣ съ завоевателями, сдѣлались пѣвцами двора и знати. Безъ нихъ не проходило ни одно празднество; они поддерживали духъ рыцарства, слагали пѣсни въ честь его и льстили господствовавшимъ страстямъ, особенно же воинскимъ наклонностямъ. Главный предметъ ихъ пѣснопѣній составляли геройскіе подвиги предковъ и современниковъ, и исторія поэзіи сохранила имена даровитѣйшихъ и извѣстнѣйшихъ изъ этихъ пѣвцовъ, таковы: Тальферъ, авторъ пѣсни о Роландѣ, много способствовавшій своими стихотвореніями Гастингской побѣдѣ, Жофруа Гемаръ, Самсонъ де-Нантель и другіе, особенно же вышеупомянутый Робертъ Уэсъ, написавшій въ 1160 году поэму подъ заглавіемъ: "Le Brut d'Angleterre" (Англійскій Брутъ). Но вся эта поэзія оставалась чуждою народу уже потому, что чуждъ былъ этому послѣднему и самый языкъ этихъ произведеній; тѣмъ не менѣе, народной англійской поэзіи -- народной въ истинномъ смыслѣ этого слова -- было суждено скоро получить громадное развитіе, благодаря живучести англо-саксонской расы, благодаря также чувству свободы и самостоятельности, не только не позволившему этой массѣ побѣждённыхъ затеряться, исчезнуть въ побѣдителяхъ, но ещё заставившему этихъ послѣднихъ мало-по-малу, незамѣтно для самихъ себя, слиться съ побѣждённою расою такъ, что бы первенство осталось за нею. Въ то время, какъ при дворѣ и въ. замкахъ знатныхъ рыцарей славились подвиги такой-же знати и, притомъ, большею частью иноземной, чисто-національная поэзія быстро развивались въ лѣсахъ, куда бѣжали преслѣдуемые побѣдителями, въ деревняхъ и сёлахъ. Главною формою сдѣлалась баллада. Чѣмъ были для двора и знати менестрели, тѣмъ стали для народа сочинители и пѣвцы балладъ. Какъ первые воспѣвали наклонности и страсти господствующаго класса, чтобы пріобрѣтать этимъ право участвовать въ его пышной и разгульной жизни, такъ скромные народные пѣвцы, переходя изъ деревни въ деревню, прославляли нравственныя и умственныя достоинства этого народа, не допускали его падать духомъ и доходить до презрѣнья къ самому себѣ, поддерживали въ нёмъ бодрость разсказами, въ которыхъ умъ и отвага побѣждённыхъ, ихъ способность бороться съ притѣснителями, ихъ непоколебимое чувство свободы выставлялись въ самомъ яркомъ и -- надо прибавить -- въ самомъ поэтическомъ свѣтѣ. Это направленіе народной, или, точнѣе говоря, балладной поэзіи самымъ характеристичнымъ образомъ выразилось въ выборѣ главнаго дѣйствующаго лица балладъ, лица вымышленнаго (хотя нѣкоторые изслѣдователи думаютъ, что оно дѣйствительно существовало), по въ которомъ народная фантазія чудесно олицетворила свои понятія и стремленія. Это -- Робинъ Гудъ, о популярности котораго можно судить по слѣдующему разсказу. Одинъ изъ епископовъ -- это было уже въ XVI столѣтіи -- объѣзжая свою епархію, остановился въ одной деревнѣ и объявилъ, что на слѣдующій день онъ будетъ служить обѣдню. Но каково же было его удивленіе, когда, отправившись въ назначенный день въ церковь, онъ нашолъ её запертою и вокругъ ни души. Цѣлый часъ пришлось ему дожидаться ключей. Наконецъ появился одинъ изъ мѣстныхъ жителей и сказалъ: "Ваше преосвященство, сегодня мы сильно заняты и не можемъ слушать вашу проповѣдь: въ нынѣшній день чествуется память Робина Гуда. Всѣ наши отправились далеко въ лѣсъ срѣзывать вѣтви для Робина Гуда и вы напрасно станете ихъ дожидаться." И епископу ничего не оставалось дѣлать, какъ разоблачиться и уѣхать. Кто же этотъ Робинъ Гудъ, этотъ народный герой, это поэтическое олицетвореніе протеста энергической массы противъ горсти могучихъ побѣдителей? Онъ родился -- само-собою разумѣется, отъ бѣдныхъ родителей -- въ зелёномъ лѣсу, среди цвѣтущихъ лилій. Подобно самодержавному государю, владычествовалъ онъ, окружонный миролюбивымъ, по свободнымъ народомъ, въ широкомъ лѣсу около Ноттингама и Іорка -- и весело и свободно жилось ему. "Когда деревья блестятъ зеленью (такъ начинается большая часть балладъ о нёмъ), когда трава прекрасна и вѣтви украшены длинными и широкими листьями, тогда весело, гуляя но чудному лѣсу, слушать пѣніе птичекъ." Но жизнь Робина Гуда далеко не ограничивается однимъ весёлымъ препровожденіемъ времени. Ль противоположность угнетеніямъ и корыстолюбію высшаго духовенства, на которое, главнымъ образомъ, обрушивается ненависть побѣждённаго народа и сатиры противъ котораго ещё долго составляютъ почти исключительное содержаніе многихъ стихотвореній -- въ противуположность этимъ свойствамъ и дѣйствіямъ, въ лицѣ Робина Гуда соединились всѣ тѣ добродѣтели, которыя дороги народу, особенно въ такое печальное время. Онъ щедрый защитникъ и покровитель всѣхъ угнетённыхъ, бѣдныхъ, вдовъ и сиротъ, обнаруживающій свою щедрость отдачею этимъ несчастнымъ всѣхъ денегъ, которыми онъ заставляетъ откупаться отъ своихъ нападеній богатыя аббатства и епископства. Точно также, въ противоположность безнравственности норманской знати, онъ -- человѣкъ въ высшей степени нравственный; между-тѣмъ какъ эти богатые рыцари развратничаютъ въ своихъ замкахъ, Робинъ Гудъ отличается умѣренностью и непоколебимо преданъ и вѣренъ своей Маріанѣ, которая неотступно слѣдуетъ за нимъ, вооружонная лукомъ и стрѣлами. Хотя король, онъ находится съ народомъ не только въ совершенно дружескихъ, интимныхъ отношеніяхъ, по и на совершенно равныхъ правахъ. Его даже и поколачиваютъ иногда -- и онъ нисколько не обижается: напротивъ. Вотъ, напримѣръ, проходитъ чрезъ его владѣнія кожевникъ Артуръ. У него въ рукахъ "палка въ восемь съ половиною футовъ, которою быка убить можно съ разу". Хочетъ онъ пройти самовольно; Робину это не нравится -- и начинается между ними потасовка. Дна часа длится она. Бойцы, "похожіе на кабановъ за охотѣ", уже разбили другъ другу головы -- и всё по перестаютъ! Наконецъ, Робинъ видитъ, что его противникъ дѣйствительно молодецъ и объявляетъ ему, что вперёдъ онъ можетъ проходить черезъ лѣсъ безплатно. "Не стоитъ благодарности", отвѣчаетъ тотъ: я самъ заработалъ себѣ это право; я обязанъ имъ моей палкѣ, а не тебѣ." -- "Кто же ты?" спрашиваетъ Гобинъ.-- "Я кожевникъ; давно ужо работаю въ Ноттингамѣ, и если ты пріѣдешь туда, даю тебѣ слово и клятву выдубить твою кожу безплатно." -- "Большое тебѣ спасибо, милый человѣкъ", весело говоритъ Робинъ: "большое спасибо за такую доброту и щедрость; и если ты соглашаешься выдубить мою кожу даромъ, я готовъ точно такъ же поступить съ твоею." И затѣмъ слѣдуютъ объятія -- и дружба заключена. Въ другой разъ встрѣчается онъ съ кузнецомъ. У Робина въ рукахъ мечъ, у кузнеца всего одна палка; но кузнецъ остаётся побѣдителемъ. Лѣсной царь въ восторгѣ и даётъ своему новому другу въ подарокъ большую сумму денегъ. Но такія миролюбивыя потасовки имѣютъ мѣсто только тогда, когда противниками Гуда являются лица изъ народа; въ противномъ случаѣ, и онъ, и его храбрая армія, вся одѣтая въ ярко зелёное платье, съ красными и синими шапочками на головахъ, неумолима: шерифамъ, аббатамъ, прелатамъ -- сильно достаётся отъ этихъ смѣльчаковъ, приключеній и штукъ которыхъ, по словамъ Драйтона, не пересказать и въ цѣлую человѣческую жизнь. Вмѣстѣ съ тѣмъ, и самъ царь, и его друзья-подданные очень остроумны -- и черти ихъ юмора придаютъ особенную прелесть этому циклу балладъ.
Мало по малу балладная поэзія развилась въ громадные размѣры, особенно послѣ того какъ "Великая Хартія" упрочила за народомъ многія гражданскія и политическія права. Тѣ изъ балладъ, которыя дошли до насъ -- а дошло ихъ великое множество -- могутъ быть раздѣлены на три категоріи: 1) историческія, 2) эпическія или романсы, сюжеты которыхъ взяты изъ повседневной жизни и 3) лирическія. Между первыми особенно замѣчательны: сатира, въ балладной формѣ, на нѣмецкаго короля Ричарда, на смерть Эдуарда I, на сраженіе при Азенкурѣ и другія. Во второй категоріи одною изъ знаменитѣйшихъ считается шотландская баллада "Эдвардъ" (напечатанная въ предлагаемомъ изданіи). Кромѣ изображенія обыкновенныхъ страстей и происшествій, эти баллады-романсы изобилуютъ разсказами о вѣчномъ жидѣ, колдуньяхъ, волшебникахъ и т. п. Что касается балладъ лирическихъ, то въ нихъ на первомъ планѣ стоитъ любовь, изображаемая, какъ можетъ судить читатель по помѣщённымъ въ нашемъ сборникѣ образцамъ, необыкновенно граціозно и задушевно.
Выше мы замѣтили, что послѣ Гастингской побѣды англо-саксонскій элементъ, повидимому, совершенно уступилъ мѣсто французскому. Мы сказали "повидимому", потому-что на самомъ дѣлѣ ни нація, ли языкъ не погибли, благодаря какъ тѣмъ обстоятельствамъ, о которыхъ мы только что говорили, такъ и естественному порядку вещей, вызванному отношеніями побѣдителей къ побѣждённымъ. "Норману -- говоритъ Тэнъ -- надо же было выучиться по англійски, чтобы отдавать приказанія своимъ арендаторамъ, фермерамъ, вассаламъ; его жена, саксонка, говорила съ нимъ на этомъ языкѣ; дѣти его черпали англійскую рѣчь изъ устъ своей кормилицы. Опасность заразиться была, какъ видно, очень велика, если онъ видѣлъ себя въ необходимости отправлять этихъ дѣтей во Францію, что бы предохранить ихъ отъ жаргона, который, въ его владѣніяхъ, грозилъ завладѣть молодымъ поколѣніемъ и испортить его. Прилипчивость усиливается по мѣрѣ того, какъ поколѣніе смѣняется поколѣніемъ; она носится въ воздухѣ, ею дышутъ на охотѣ съ лѣсничими, въ ноляхъ съ фермерами, на корабляхъ съ матросами; потому-что не эти грубые люди, совершенно погружонные въ чисто-физическую жизнь, станутъ учиться иностранному языку; простымъ вѣсомъ своей тяжести они заставляютъ побѣдителей принять ихъ языкъ, по-крайней-мѣрѣ въ обыдённой жизни. Пусть научные термины, юридическая рѣчь, отвлечонныя и философскія выраженія, вообще всѣ слова, относящіяся къ культурѣ, остаются французскими -- тому никто не препятствуетъ, и оно такъ и дѣлается; этого рода идеи и этого рода языкъ остаются внѣ массы, которая, будучи лишена возможности прикасаться къ нимъ, не можетъ и измѣнить ихъ. Напротивъ того, всему, что касается обыкновенныхъ дѣйствій и осязаемыхъ предметовъ, даётъ названія народъ, саксонецъ; эти названія слитковъ глубоко укоренились въ нёмъ, чтобы онъ могъ отречься отъ нихъ, и, такимъ образомъ, вся сущность языка исходитъ отъ него, И вотъ, вслѣдствіе этого, норманъ, мало по малу и противъ воли, начинаетъ понимать и говорить по англійски; это -- испорченный, офранцуженный англійскій языкъ, но всё-таки коренной англійскій. Двумъ столѣтіямъ нужно было пройти для того, что бы этотъ переворотъ совершился; только въ царствованіе Генриха III новый языкъ устанавливается одновременно съ новою конституціею и такимъ же путёмъ; простые граждане отправляются засѣдать въ парламентъ вмѣстѣ съ знатными дворянами въ тоже самое время, когда саксонскія слова усаживаются въ языкѣ рядомъ съ словами французскими."
Но если англійскій языкъ пріобрѣлъ или возвратить себѣ право гражданства только постепенно, то ещё постепеннѣе, ещё медленнѣе литература англійская изъ собственно-народной могла сдѣлаться вообще національною; другими словами, выйти изъ того круга, гдѣ, какъ мы видѣли, она вращалась до-тѣхъ-поръ въ формѣ народной поэзіи, и сдѣлаться достояніемъ всей націи, всѣхъ національностей, изъ которыхъ то поръ составилась эта послѣдняя. Если норманскій вельможа по неволѣ сталъ говорить по англійски, то его мысли и наклонности продолжали оставаться французскими. Въ слѣдствіе этого литература, взявшая для внѣшняго выраженія своего этотъ новый англійскій языкъ, образовавшейся изъ смѣси стараго и французскаго, въ первое время и довольно долго (именно до XIV столѣтія) отличалась почти исключительно переводнымъ характеромъ. Дѣло началось, съ риѳмованныхъ хроникъ. Монахъ Ланамонъ перевёлъ уже упомянутое вами произведеніе Роберта Уэса "Le Prut l'Angleterre", По словамъ извѣстнаго знатока англійской литературы Гетшенбергера, "это произведеніе представляетъ интересъ первой важности для филологовъ, желающихъ прослѣдить постепенный переходъ саксонскаго языка въ нынѣшній англійскій; въ нёмъ видишь, какъ сильно борется авторъ съ нарѣчіемъ, находящимся съ сильномъ броженіи, не желающимъ подчиниться ни грамматическимъ. ни метрическимъ законамъ." Другой монахъ, Робертъ Глочестеръ, тоже скомпилировалъ александрійскими стихами, но французскимъ источникамъ, исторію Англіи отъ самихъ баснословныхъ времёнъ до Эдуарда I. Наконецъ, третій хроникеръ-стихотворецъ этого двухсотлѣтняго періода, Робертъ Маннингъ, тоже монахъ, перевилъ французскую хронику Англіи, сочинённую за долго до того Петромъ Лангтофтомъ. Переводились и любовныя пѣсни, въ чувственномъ характерѣ которыхъ ясно усматривается ихъ южное происхожденіе; переводились и духовныя пѣснопѣнья, рядъ которыхъ былъ открылъ тѣмъ же, только что упомянутымъ, Маннингомъ; но въ самомъ большомъ количествѣ переводились рыцарскія поэмы и романсы, какъ произведенія, содержаніе которыхъ наиболѣе соотвѣтствовало образу жизни этихъ рыцарей-французовъ. незамѣтно преобразившихся въ англичанъ, Временемъ возникновенія переводной поэзіи этого рода было царствованіе Эдуарда I; переводчиками или перелагателями были преимущественно тѣ же менестрели, пользовавшіяся, скажемъ кстати, почётомъ и значеніемъ очень долго, до времени Елизаветы; уже въ ея царствованіе они, какъ это было и съ бардами, выродились въ площадныхъ пѣвцовъ, распѣвавшихъ, за какой-нибуть грошъ, на улицахъ и рынкахъ, повѣствованія о подвигахъ короля Артура и другихъ знаменитыхъ личностей. Къ концу XVI столѣтія это сословіе стояло уже такъ низко въ общественномъ мнѣніи, что однимъ изъ постановленій Елизаветы менестрели были поставлены въ одну категорію съ мошенниками, бродягами и тому подобнымъ народомъ; въ царствованіе же Іакова I объ этихъ пѣвцахъ осталось только воспоминаніе, и ихъ баллады стали собираться любознательными людьми подъ названіемъ гирляндъ. Всѣ эти своего рода эпопеи были болѣе или менѣе вѣрнымъ отраженіемъ тогдашнихъ нравовъ, обычаевъ, забавъ дворянства французскаго и англійскаго -- отраженіемъ, въ которомъ прихотливая игра фантазіи занимала, конечно, весьма видное мѣсто. Онѣ льстили современнымъ наклонностямъ и страстямъ прославленіемъ и идеальной чести и баснословной тѣлесной силы, и пользовались такою популярностью, что ихъ не только пѣли, но и изображали ихъ содержаніе на стѣнныхъ обояхъ. Любимѣйшимъ героемъ былъ Ричардъ Львиное Сердце. По мнѣнію Гетшенбергера, восторженное воспѣваніе его подвиговъ началось какимъ-нибудь изъ многочисленныхъ трубадуровъ, которыхъ онъ привёзъ съ собою изъ Прованса -- и потомъ уже получило повсемѣстное распространеніе. Какимъ же изображался этотъ герои, который, по словамъ романса, "is the best that is found in any geste" -- другими словами, каковъ билъ идеалъ храбраго рыцаря, олицетворявшійся въ этомъ храбрѣйшемъ изъ храбрыхъ?-- а вотъ послушаемъ. Однажды, оправившись отъ долгой болѣзни -- это было въ Палестинѣ -- Ричардъ вдругъ пожелалъ, во чтобы то ни стало, покушать поросёнка. Но поросёнокъ, не смотря на самые усердные розыски, нигдѣ но оказывается, а такъ какъ Львиное Сердце не допускаетъ и мысли о какихъ бы то ни было отговоркахъ, то поваръ придумываетъ остроумную штуку: онъ зарѣзываетъ молодого и пухленькаго сарацина, изготовляетъ его подъ приличнымъ соусомъ и подаётъ на столъ. Король кушаетъ, остаётся очень доволенъ и изъявляетъ желаніе увидѣть голову съѣденнаго поросёнка. Поваръ, дрожа отъ страха, приноситъ голову. Ричардъ весело смѣётся и говоритъ, что теперь его войску нечего бояться голода, что у нихъ всегда готовый запасъ провизіи. Но вотъ Ричардъ взялъ приступомъ одинъ изъ городовъ; послы Саладина приходятъ къ нему съ просьбою пощадить плѣнныхъ. Ричардъ приказываетъ обезглавить тридцать человѣкъ изъ самыхъ знатныхъ, взятыхъ имъ въ плѣнъ, спарить ихъ головы и подать каждому посланнику по головѣ, съ письменнымъ обозначеніемъ имени убитаго. Неизвѣстно, какъ понравилось такое блюдо посламъ, до король, въ ихъ присутствіи, ѣстъ свою порцію -- тоже голову -- съ большимъ аппетитомъ и поручаетъ разсказать Саладину, какимъ образомъ христіяне ведутъ войну съ невѣрными. Послѣ этого оригинальнаго заиграна, Ричардъ вeлитъ вывести въ поле всѣхъ плѣнныхъ, числомъ шестьдесятъ тысячъ. "Тутъ -- расковывается въ романсѣ -- они услышали, какъ ангелы съ небо говорили: "Доблестные рыцари, убивайте! убивайте! Не щадите ни одного, отрубите у всѣхъ головы." И король Ричардъ, услыхавъ голосѣ ангеловъ, возблагодарилъ Бога и его святой крестъ." Послѣ этого набожнаго дѣла, всѣмъ плѣнникамъ снесли головы. Воспѣвая такимъ образомъ доблестные подвиги, пѣвцы не всё фантазировали -- ихъ пѣсни потому-то и нравились, что отражали въ себѣ дѣйствительность: такъ и эти подробности о Ричардѣ никому не казались чѣмъ-то баснословно-преувеличеннымъ, въ виду, напримѣръ, того несомнѣннаго историческаго факта, что при взятіи Іерусалима всё населеніе, въ числѣ семидесяти тысячъ человѣкъ, было умерщвлено. Кромѣ Ричарда, любимыми героями этихъ пѣснопѣній были и кровные англичане, напримѣръ: Бенисъ, Барвикъ и другіе. Играли въ нихъ роль и дѣйствующія лица греческой миѳологіи, напримѣръ Орфей, занесённый сюда изъ извѣстнаго эпизода Овидія объ этомъ миѳическомъ пѣвцѣ; воспѣвались и историческія лица древнихъ времёнъ и, главнымъ образомъ, Александръ Македонскій, подвиги котораго были обстоятельно изложены во французскомъ произведеніи начала XIII вѣка: "Le Roman d'Alexandre" и оттуда перешли въ англійскую литературу ужо въ началѣ XIV вѣка. "Но всѣ эти произведенія -- говоритъ Тэнъ -- не англійскія; они только переводныя; тѣмъ не менѣе. здѣсь, какъ и во Франціи, они кишмя кишатъ, спи наполняютъ воображеніе этого молодого міра и постепенно принимаютъ всё болѣе и болѣе преувеличенный характеръ, пока, наконецъ, дойдя до геркулесовскихъ столбовъ приторности и неправдоподобности, навѣки умерщвляются Сервантесомъ. Что сказали бы вы объ обществѣ, вся литература котораго состояла бы изъ оперъ и фантасмагорій? А между-тѣмъ, именно такого рода литературой питались умы въ средніе вѣка. Они требовали не правды, а забавы -- забавы бурной и пустой, съ фейерверками и потрясеніями. Имъ нужны невозможныя странствія, сверхъестественные поединки, шумъ сраженій, накопленіе всякихъ великолѣпій, запутанныя приключенія; до внутренней исторіи человѣка имъ нѣтъ никакого дѣла; они не интересуются тѣмъ, что происходитъ въ сердцѣ -- ихъ привлекаетъ только наружная сторона; подобно дѣтямъ, они стоятъ, устремивши глаза на проходящую передъ ними панораму раскрашенныхъ и увеличенныхъ въ увеличительное стекло картинъ и, въ слѣдствіе отсутствія у нихъ работы мысли, не чувствуютъ, что ничему не выучились."
Но живучесть этой, искуственно пересаженной на чужую почву, литературы, была только видимая, наружная; ей суждено было, наконецъ, уступить мѣсто другой живучести, гораздо болѣе, существенной -- живучести англо-саксонскаго духа, который, какъ мы упоминали уже выше, особенно сталъ укрѣпляться и развиваться со времени "Великой Хартіи". Благодаря этому обстоятельству, а также невольному слитію норманскаго элемента съ кореннымъ туземнымъ, національныя начала всё болѣе и болѣе проникали въ жизнь, а оттуда, благодаря установленію новаго языка, и въ литературу. Въ четырнадцатомъ столѣтіи романтическій переводный хламъ начинаетъ, мало по малу, исчезать, въ ожиданіи окончательной побѣды, которую скоро одержитъ надъ нимъ первый истинно-національный поэтъ Англіи; вѣяніе новаго, самобытнаго духа слышится въ нѣсколькихъ произведеніяхъ, преимущественно богослово-политическаго характера и направленныхъ главнымъ образомъ противъ духовенства, злоупотребленія котораго приняли, наконецъ, громадные размѣры и, какъ извѣстно, вызвали въ Англіи начато реформаціи гораздо раньше, чѣмъ въ другихъ, католическихъ странахъ. Между этими произведеніями, открывшими собою новую эпоху въ исторіи англійской поэзіи, однимъ изъ самыхъ характеристическихъ справедливо считается сатира священника Роберта Ленгланда, подъ заглавіемъ: "Видѣніе Петра Пахаря" (Pièree Plowman's Vision, 1362г). Среднѣвѣковая аллегоричность и схоластическая отвлечённость играютъ здѣсь ещё довольно видную роль, сказывающуюся въ появленіи на сцену, въ видѣ живыхъ дѣйствующихъ лицъ, Развращенія, Скупости; Совѣсти и тому подобнаго; но, тѣмъ не менѣе, сущность этого стихотворенія вполнѣ національна. Это -- самобытная по духу и мѣстами истинно-художественная но формѣ сатира на современные пороки почти всѣхъ сословій, преимущественно же тогдашняго духовенства. Пётръ Пахарь уснулъ на холмѣ -- и вотъ, приснилось ему, что онъ очутился въ какой-то невѣдомой пустынѣ; онъ смотритъ вдаль и видитъ на возвышеніи, роскошно, въ видѣ дворца построенную, башню, а внизу ея -- глубокую долину съ крѣпостью, окружонною глубокими, мрачными рвами, видъ которыхъ наводитъ ужасъ. Между этими двумя мѣстностями разстилается широкая равнина, наполненная людьми. Тутъ "люди всѣхъ сословій -- и богатые, и бѣдные; одни работаютъ, другіе суетятся, какъ того требуетъ жизнь; одна часть идётъ за плугомъ и удручена тяжолымъ трудомъ, сѣетъ и насаждаетъ, подготовляетъ то, что пожрутъ потомъ праздные расточители." Отъ общей картины жизни поэтъ переходитъ въ частности къ духовенству. Антихристъ, окружонный своимъ войскомъ, съ распущенными знаменами, входитъ въ монастырь; монахи встрѣчаютъ его торжественною процессіею и съ почтительною радостью привѣтствуютъ своего владыку и отца. Предводительствуя семью исполинами -- семью смертными грѣхами -- онъ осаждаетъ Совѣсть; главный полководецъ его -- Лѣнь, у которой подъ начальствомъ армія, состоящая болѣе чѣмъ изъ тысячи прелатовъ. Въ живописной и ѣдкой формѣ является здѣсь передъ читателемъ картина роскоши, праздности, нравственной испорченности этихъ святыхъ отцовъ, въ родѣ архидіакона Ричмондскаго, пріѣхавшаго въ 1216 году въ Придлинттонское аббатство съ 97 лошадьми, 21 собакой и тремя соколами. "Религія настоящаго времени -- восклицаетъ поэтъ -- изящный кавалеръ, записной кутила и неутомимый волокита; она скачетъ на конѣ изъ деревни въ деревню, таща за собою своры собакъ, точно знатный вельможа -- и если слуга, подавая ей кубокъ съ виномъ, не преклоняетъ при этомъ колѣнъ, она начинаетъ журить его за невѣжество, незнаніе приличій." "Эти господа духовные -- замѣчаетъ Пётръ Пахарь -- очень хорошо разглагольствуютъ о Dort и святой Троицѣ и весьма краснорѣчиво цитируютъ св. Бернарда, сидя за столомъ, послѣ того, какъ менестрели окончили свои пѣсни; а въ это время бѣдные могутъ, сколько ихъ душѣ угодно, плакать за воротами и дрожать отъ холода: имъ никто и не подумаетъ помочь. У всѣхъ этихъ знатныхъ баръ Богъ только на языкѣ; въ сердцѣ же носятъ Его одни бѣдные люди." Но нечестью долженъ быть положенъ предѣлъ. Пётръ Пахарь пророчески усматриваетъ это въ своёмъ видѣніи. По повелѣнію Совѣсти, Природа посылаетъ на землю цѣлый сонмъ всевозможныхъ болѣзней и бѣдствій. Являются въ необозримомъ количествѣ "лихорадки и опухоли, кашли и пороки сердца, спазмы и зубные боли, ревматизмы и корь, короста и чесотка, воспаленія и нарывы, бѣшенство и мелкіе гнусные недуги." Раздаются крики: "помогите! помогите! нотъ приближается страшная смерть! она уничтожитъ всѣхъ насъ!" И всё покрывается язвами, струпьями, нагноеньями; крики боли раздаются всё пронзительнѣе, и пронзительнѣе -- и, наконецъ, дѣйствительно является Смерть. "Она превращаетъ въ прахъ всѣхъ безъ разбора -- королей и рыцарей, императоровъ и панъ; не одинъ вельможа, жившій на свѣтѣ въ своё полное удовольствіе, завопилъ благимъ матомъ; не одна милая барыня, повелѣвавшая рыцарями, испустила духъ подъ зубами смерти..." Предвидѣніе недалёкой реформаціи, уже посѣянной ученіемъ Виклефа, ясно слышится въ нѣкоторыхъ стихахъ этого стихотворенія. "Придётъ король -- восклицаетъ авторъ -- и усмиритъ васъ, накажетъ за нарушеніе вашихъ правилъ; и покараетъ онъ и преобразуетъ монаховъ и монахинь, и тогда Абингдонскому аббату и его потомству нанесётся неизлечимая рана -- и погибнутъ они навѣки!"
Мы упомянули выше о первомъ истинно-національномъ поэтѣ Англіи, которому суждено было одержать окончательную побѣду надъ господствовавшимъ въ литературѣ неестественнымъ, насильственно-привитымъ ей, направленіемъ. Этимъ поэтомъ, появленію котораго способствовалъ, или дорогу которому открылъ создавшійся окончательно, хотя далеко ещё не выработавшійся, новый, общій всей націи, языкъ, былъ -- Чосеръ. {Такъ-какъ въ настоящемъ изданіи читатель найдетъ біографіи и характеристики всѣхъ извѣстнѣйшихъ писателей со времени Чосери, то мы не будемъ на нихъ останавливаться, ограничиваясь упоминаніемъ о нихъ только для общей связи.}