Шурка Фролов стоял с Чистяковым у козел и пилил дрова.
— Ишь, криводушное! И кто тебя выдумал? — бранился он, укладывая на козлы корявое, скрюченное бревно.
Чистяков работал не за страх, а за совесть. Крупные капли пота текли по его упрямому лбу, волосы на висках слиплись.
— Ну, и пекло! Восьмой час, а как жжет!
Шурке было и того жарче: руки и плечи все не заживали, он обжог их снова и теперь должен был ходить в рубашке.
— Фьють-ють, фьють-ють, фьють-ють, — подсвистывал Шурка в лад пиле.
— А что, если бы это была шея, а не полено, стал бы ты пилить? а?
— Если бы белого шея — стал бы, — ответил Чистяков.
Шурка Фролов с Чистяковым большие друзья.
Они сдружились еще, когда вместе жили при части ГПУ. С тех пор, как в детский дом попали, — держатся друг за дружку, как черт за Петрушку.
— Что, каргач, чья взяла? распилили тебя все-таки? — говорит Шурка, отбрасывая в сторону последний чурбак.
Взялись за новое бревнышко. Распилили. Только Шурка вдруг закричи:
— Чур, отвечать на пару!
— За что отвечать?
— Да ведь мы ходулю распилили, — она, небось, нужная! Дяденька вчера дрова привозил, она у него отдельно поверх дров лежала!
Костя струсил.
— Что ты! Чего ж ты ее на козлы клал?
— А ты чего смотрел? — засмеялся Шурка — Знай себе пилит. Баранья голова.
Костя осердился, плюнул и ушел.
Шурке — смех.
— Дрессированный! Костя! — закричал он ему вдогонку, — я пошутил!
Но тот даже не обернулся.
Мимо сарая, где держали кур и поросят, шмыгнули Мишка Волдырь и Кочерыжка.
Шурка окликнул их.
— Ребя, куда вы?
— В лес. Цоб-Цобе говорит, на горе ежевика поспела.
— И я с вами!
— Одень стукалки, искарябаешься, — сказал Мишка.
Шурка сбегал в чулан, выбрал из кучи деревянных сандалий пару себе по ноге и нагнал ребят.
— Это я-то искарябуюсь? — засмеялся он. — У меня ведь кожа, как у слона. Видал в Зоологическом слона? Вот такая самая у меня кожа!
Пошли по шоссе, но не к морю, а вверх, в гущу леса. Небо становилось синей и синей: красная крыша совхоза потонула далеко в зеленых волнах холмов. Воздух казался густым от треска цикад, задорный ветер порой налетал с моря и ударял наотмашь прямо в лицо; ветер пахнул солью, смоленым канатом и мокрыми парусами.
Кочерыжка неловко ступил, из под ног у него посыпался горячий песок, и два яичка, — маленькие и белые, — покатились вниз.
— Черепашьи яйца!
— Чур, на одного!
— А эти нам!
В ямке лежало еще два яйца.
Выпили, — Кочерыжка пару, Шурка одно и Мишка Волдырь одно.
— Чисто куриные!
— В Москве скажи кому, — ел черепашьи яйца, — не поверят.
— Факт.
Пошли дальше. Вырезали себе каждый по палке.
Шурка — кизиловую, Мишка — желтую, из желтодревки, а Кочерыжка по старой своей привычке — из орешника. Очень уж хорош орешник для палок, — прям, как струна.
Потом все палки побросали к черту. Нашли самшит, кавказскую пальму; он тверд, как кость, и так тяжел, что тонет в воде.
Весь нож искалечили, а обровнять не пришлось.
— Обровнять всегда успеем, — сказал Волдырь. — Зато самое кавказское дерево.
Острокрылые ястреба висели в небе, едва колышась, как змей на тугой бечевке. Тонкие крики их прорезали тишину и треск цикад.
— Глядите, ребя, телеграф!
Над узкой просекой с холма на холм в две струи текла проволока; широкой дугой опускалась вниз, где-то далеко долетала до второго столба.
Ежевики не нашли. Зеленой ягоды была пропасть, а спелой — ни одной, даром, что ребята обшаривали всякий куст.
Было за полдень, когда Мишка Волдырь вдруг насторожился.
— Никак нас кличут.
Прислушались.
— Ми-и-и-шка! Фроло-о-о-в!
— Это Корненко.
— Пискля!
— Мы ту-у-та! — надрывался парнишка.
Шурка сложил рупором руки и крикнул:
— Иде-о-о-м!
Полезли на гору. Корненко покатился вниз, им навстречу. Вот из-за листьев выглянуло его лицо, — сине-красное, густо вымазанное ягодным соком, — точь-в-точь, индеец.
— Мы сколько ежевики нашли! Невпроворот!
— Да ну!
— А кто там на горе?
— Все, и Николай Иваныч тоже.
— Давно пошли?
— Только почайпили и пошли.
— А здесь все неспелая.
— Там на горе маленькие кустики, на ник раньше поспела. Девчонки полные кружки понасбирали.
На лужайке — привал. Кто лежит, кто бродит, щиплет ягоды. Всюду миски и кружки с ежевикой. Николай Иваныч в растяжку на спине, нежится в холодке.
Ребята обступили. Ленка с полной миской, Костя с кружкой, Ерзунов с сеткой для бабочек и со склянкой у пояса.
— Мы с тобой на пару, — подмигивает Шурка Чистякову, набивая ягодой рот.
— Гляди, кого я поймал, — говорит Ерзунов Волдырю. — Большой павлиний глаз!
В склянке огромная мохнатая бабочка, в ладошку, серая с лиловыми глазками.
— Угу!
Красные хвостики галстука плетутся у Ерзунова на костлявой, загорелой груди.
Вокруг Николая Иваныча сгрудились ребята.
Шурка с Костей все уминают ягоды. Мишке с Кочерыжкой надоело, подсели к Николаю Иванычу.
— Пришел человек в магазин покупать шляпу, — говорит Николай Иваныч, — Выбрал, примерил. Сколько стоит шляпа? Пятнадцать рублей.
— Ого!
— А у него бумажка была в двадцать пять рублей. У хозяина нет сдачи. Послал к соседу, к портному, разменять. Тот разменял. Отдал хозяин шляпу и десять рублей сдачи, человек ушел. Только проходит полчаса, прибегает портной. Те, говорит, двадцать пять рублей — фальшивые. Вот они, гляди, на них знаков нет. Отдавай мне мои двадцать пять рублей.
— Вишь ты! И отдал?
— А как же иначе? Портной-то не виноват?
— Вот и вопрос, — сколько денег потерял шляпник?
— Двадцать пять и десять, — сказала Верка Хвалебова. — Тридцать пять.
— А шляпа?
Николай Иваныч засмеялся.
— С шляпой пятьдесят, — решил Александров.
— Так нет, ведь он за шляпу получил пятнадцать правильными, — смекнул Кочерыжка.
Николай Иваныч все молчал.
— Сами решите. А как толком обдумаете, так, что каждый за свои слова согласится отвечать, я скажу, кто прав.
Ребята ломали голову долго, и так прикидывали и эдак, все у них выходило по-разному. Про то, кто из них был прав, и как со шляпой дело решилось, я скажу в другой раз.
Когда порешили, сколько денег потерял шляпник, Николай Иваныч задал новую загадку.
— Из Москвы до Серпухова сто верст, — сказал он, откинув со лба свои черные космы. — Выехали в одну и ту же минуту из Москвы и из Серпухова два велосипедиста. Один проезжает в час 6 верст, другой — 4 версты. А у того, что выехал из Москвы, на носу сидела муха. И в ту самую минуту, как он двинулся в дорогу, она у него с носа снялась и полетела прямехонько к тому велосипедисту, что выехал из Серпухова. Села ему на нос и тотчас же пустилась назад, к носу московского. И так летала между их носами, пока они ее носами не расплющили.
— Вот так муха! — прыснул Мишка Волдырь.
— Муха эта, — Николай Иваныч перевернулся на другой бок, — пролетала в час 10 верст. Сколько верст пролетела муха?
— Ну, сто, сколько от Москвы до Серпухова! — тяпнул Павлик.
— Эх, ты! А она ведь взад и вперед летала!
— Нет, дай сочту, — сказал Ерзунов. — Сколько она в первый полет пролетела? Если бы до самого Серпухова, она бы в первый полет летела 10 часов. За 10 часов тот бы проехал четырежды десять—40 верст. Ей, значит, лететь надо было не все сто верст, а только 60. Она бы их летела…
— Так ты ведь считал, что она их 10 часов летела!
Тут Мишка Ерзунов сбился.
Верка, та даже палку взяла, и на ней Москву и Серпухов отметила, по ней пальцем полозила вместо мухи.
— И тут ответа я тоже не скажу, отвечу потом, только чур, не забегать вперед.
А потом Николай Иваныч задал третью загадку — про пироги.
— Вот, говорит, я с Нюшкой и Лютиком пошел гулять. У Нюшки было два пирога, у Лютиковой один, у меня ни одного. Погуляли мы славно, съели пироги поровну. И потом я за свою часть заплатил Нюшке с Лютиковой три гривенника. Как им эти деньги нужно было поделить?
— Пирогов-то сколько было? — спросил Кочерыжка.
— У меня два, у Лютиковой один! — выскочила вперед Нюшка.
— Ну, тебе два гривенника, ей один. Так, Николай Иваныч?
— А что сказал Николай Иваныч, — не скажу, ни теперь, ни потом не скажу. Эта загадка легкая.
— Пора домой, — сказал Николай Иваныч. — Эй, команда, домой!
Тут и пошли домой. Нюшка Созырева и Мурка Лютикова обменялись мисками с ежевикой, чтобы не съесть ее до дома.
Нюшка Муркину ежевику несет, у нее слюнки текут. Она и говорит Фросе:
— Фроська, дай ягодку!
— Ишь ты, шалавая, у тебя свои.
— Это не мои, это Муркины.
Так до дому ягоды целиком донесли. А дома смешали их вместе, размяли с водой, и вышло у них варенье.