Баденвейлер, 13 января 1923 г.
Милый Лев Исакович,
Прежде всего, поздравляю тебя и Анну Елеазаровну и твоих милых дочерей с Новым годом; будьте все здоровы и счастливы.
Капли у меня есть -- Valodijon: валерьянка с дигиталисом; прочитав твое письмо, я должен был выпить капель этих. Кому какое дело до меня? В Москве слежка -- и здесь слежка. То, что ты пишешь о твоем разговоре с Вишняком, удивительно напоминает мой разговор с Каменевым1. Я с ним познакомился в 1919 году, в бытность мою председателем Союза Писателей2, я ходил к нему тогда хлопотать за членов союза, сидевших в тюрьмах, и выручил Кизеветтера3, Новик[ова?]4 и других. Так вот, прошлой осенью, когда приехала в Москву Маруся Булгакова, -- решил я пойти к нему и начисто поговорить о возможности для С[ергея] Н[иколаевича] вернуться в Москву; это было еще до церковных дел, и у меня была надежда. Я знал из письма С.Н. и от Маруси, что он все время держался в стороне от политики; но К[аменев] не слушал моих уверений; в конце концов он заявил: разве вы не знаете, что Б[улгаков] написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б. на это неспособен, а он мне: сам Родичев5 подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б. ведь не опроверг.
Так Вишняк говорит обо мне. У меня нет ни малейшей охоты, ни надобности оправдываться пред кем-либо. Из твоего письма я впервые узнал, что обо мне было что-то в заграничной газете, ---но если бы и прочитал такое, конечно не стал бы опровергать, как никогда ничего не писал в печати о себе лично, как не даю никому биографических сведений о себе, как вообще считаю себя лично никому не подсудным. Для тебя же, только для тебя, повторяю, что уже писал тебе: к советской власти я имел столько же отношений, сколько раньше -- к царской, т.е. абсолютно никаких; ходил и к Каменеву, и к Луначарскому хлопотать за других, как и ты пошел бы, как ходили Бердяев и др., сам же ни на йоту не заискивал, ничем не попользовался, ничего вслух, т.е. публично сколько-нибудь, не одобрял и не осуждал, жил замуровавшись вполне. В результате -- в Москве Покровский третирует меня как белогвардейца и Фриче6 говорит мне: вы -- враг, а в Париже Вишняк знает, что я защищал цензуру, и верит этому. Пусть меня судят по моим писаниям и моей жизни, а не по сплетням о ней. Но довольно: скучно это и надоело. Скажу с Лермонтовым: "Я хочу забвенья и покоя".
Теперь о делах. О том, чтобы остаться здесь дольше, нечего и думать. Дороговизна здесь растет чудовищно и раза в три опережает валюту. В ноябре нам хватало 350-400 франков, в январе едва ли управлюсь с 600; с тех пор все вздорожало в 3 -- 3 1/2 раза. Провести здесь еще и лето, и осенью ехать в Россию -- значит сразу попасть в другую погоду, и дымящие печи, и зимнее уплотнение; этого нельзя; а на зиму где взять денег? надо ехать к концу апреля. И вот я не знаю, хватит ли денег. Я просил Герм[ана] Леоп[ольдовича] написать мне, сколько еще остается денег; как ответит, я напишу тебе, хватит ли. Наташа встала, бледна, и худа; проболела ровно месяц. Я третьего дня был у врача. Он не нашел улучшения за эти два месяца, но обнадеживает. У меня большие каверны в правом легком и активный катарр в левом, да сердце неважно. По-видимому, я в одну из двух последних зим перенес на ногах воспаление в легком, не обратил внимания на это, и потом запустил; правда, я все время сильно кашлял. Это было вероятно в одну из болезней детей; тогда было не до себя. Он советует год не жить в городе, беречься, питаться и пр.; говорил о санатории -- но санатории теперь доступны разве только англичанам и американцам. Это не я один; в России теперь многие пожилые люди вдруг узнали, что больные легкими.
Насчет приезда в Париж, ежели это будет к весне и я буду немного крепче, я с великой охотой приеду. Я теперь неспособен писать, а у меня в голове есть ненаписанные статьи, вот я их и излагал бы.
"Соврем[енные] Записки" я только что получил, прочитал только твои чудесные афоризмы7, а о Достоевском еще не прочитал, потому что мне одна знакомая прислала свою большую рукопись, которую я обязан прочитать спешно, чтобы написать ей. Мои две статейки8 отдал туда Белицкий; в Москве теперь верно Покровский скажет обо мне: вот, едва переехал границу, уже печатается в с.-р'овском журнале. И мне от этого не поздоровится.
М.Б. шлет вам всем дружеский привет, а я обнимаю тебя и
остаюсь твой
М.Г.
1 Ю.Каменев (псевдоним Льва Борисовича Розенфельда, 1883-1936) в то время был членом Политбюро ЦК РКП(б) и председателем Моссовета.
2 См. прим.5 к письму 3.
3 Александр Александрович Кизеветтер (1866-1933) историк, ученик В.О. Ключевского, проф. Московского ун-та (1909-1911). Член ЦК партии к.-д., депутат II Гос. Думы. Активный публицист. Выслан из России в 1922.
4 Возможно, речь идет об И.А. Новикове. См. прим.1 к письму 22.
5 Федор Измаилович Родичев (1856-1933), земский деятель, юрист, депутат от партии к.-д. в I и II Гос. Думе, в марте-мае 1917 министр Временного правительства по делам Финляндии.
6 Владимир Максимович Фриче (1870-1929), литературовед, искусствовед, академик АН СССР с 1929. Автор трудов по социологии искусства и эстетике.
7 ДЕРЗНОВЕНИЯ И ПОКОРНОСТИ (20 афоризмов). -- "Современные записки", 1922, No 13, с.151-168.
8 Речь идет о статьях ПАЛЬМИРА и ЧЕЛОВЕК, ОДЕРЖИМЫЙ БОГОМ ("Современные записки", No 12, 1922, с. 125-137). Обе они входили в сб. ПАЛЬМИРА, который готовился к изданию в "Эпохе".