1850

1. В. ЛИНТОНУ

1 апреля (20 марта) 1850 г. Париж.

1 avril 1850. Paris.

Permettez-moi de vous féliciter sincèrement avec le commencement heureux du The Leader. J'ai reèu le 1 No et je vous remercie beaucoup, cher monsieur Linton, et encore plus pour votre lettre amicale du 25 mars.

Il y a deux semaines je vous ai expédié ma brochure allemande par l'intermédiaire de M. Accoursy -- si vous la trouvez digne d'attention je serai charmé que vous en disiez un mot dans le journal.

Je suis bien content que vous avez fait la connaissance de M. Bamberger. Son article sur l'Allemagne dans la Voix du Peuple a eu un très grand succès... Enhardi par votre accueil de mes recommandations, je prends la liberté de vous recommander le plus énergiquement le porteur de cette lettre Morice Hartmann -- ex-représentant de la diète de Francfort, poète et littérateur assez connu en Allemagne -- il peut être très utile à la rédaction par ses correspondances. -- J'envoie avec lui encore un exemp de ma brochure et d'un article que j'ai publié ici, que je vous prie d'accepter.

Depuis que j'ai eu le plaisir de vous voir, la grande question de l'avenir est toute changée. La France se démocratise à vue d'œil, et les élections du 10 mars font une révolution entière. C'est très probable que le gouvernement appuyé sur les orléanistes et la bourse fasse encore un essai suprême de réaction, bien possible même qu'il aura le dessus. -- Mais à la longue il est perdu. Le changement complet de la religion politique de la petite bourgeoisie et l'attitude des soldats ne promet rien de bon pour le principe monarchique. L'Allemagne se prépare à une guerre, comme vous le savez, et à Berne les radicaux l'emportent.

Il n'y a, monsieur, qu'un seul pays conservateur -- c'est l'Angleterre. Peut-être parce qu'elle a vraiment beaucoup à conserver.

Les autres pays en Europe n'ont de choix qu'entre la révolution et le chaos d'une barbarie despotique sous la présidence du très gracieux Empereur de toutes les Russies et de quelques états allemands.

Pardon, je m'entraîne au bavardage et vous fais perdre le temps. -- Je recommande encore une fois M. Hartmann à votre attention et prie de recevoir mes salutations fraternelles.

Alexandre Herzen.

Je ferai insérer dans la V < oix > du Peuple une annonce sympathique concernant votre journal et je vous enverrai dans quelques jours ma seconde brochure Briefe aus Italien und Frankreich.

Dès que j'aurai quelque chose d'intéressant sur la Russie je m'engage de vous envoyer.

Mon adresse est

M. Al. Herzen.

Confiée aux soins de Mrs de Rotschild frères

à Paris.

Il ne faut pas oublier, monsieur, que la poste franèaise a la bonté de décacheter les lettres adressées aux individus qui ont bien mérité de la police secrète.

Перевод

1 апреля 1850 г. Париж.

Позвольте мне искренно поздравить вас со счастливым началом "Leader'a". Я получил первый номер и очень благодарю вас за него, дорогой господин Линтон, а еще больше -- за ваше дружеское письмо от 25 марта.

Две недели тому назад я отправил вам свою немецкую брошюру через г. Аккурси, мне будет очень приятно, если вы найдете ее достойной внимания и уделите ей несколько слов в своей газете.

Я очень рад, что вы познакомились с г. Бамбергером. Его статья о Германии в "Voix du Peuple" имела очень большой успех. Поощренный приемом, оказываемым моим рекомендациям, беру на себя смелость рекомендовать вам самым энергичным образом подателя этого письма Морица Гартмана. Бывший депутат франкфуртского собрания, поэт и литератор, довольно известный в Германии, он может быть очень полезен редакции своими корреспонденциями. Посылаю с ним еще экземпляр моей брошюры и статьи, опубликованной мною здесь, которые прошу вас принять.

С тех пор как я имел удовольствие вас видеть, великий вопрос будущего совершенно изменился. Франция на глазах демократизуется, и выборы 10 марта несут полный переворот.

Очень возможно, что правительство, опирающееся на орлеанистов и биржу, сделает еще последнюю попытку вернуть старое, возможно даже, что оно возьмет верх. Но в конце концов оно погибнет. Полнейшее изменение политической религии мелкой буржуазии и настроение солдат не предвещают ничего хорошего для монархического принципа. Германия, как вы знаете, готовится к войне, а в Берне побеждают радикалы.

Существует, милостивый государь, лишь одна что-то еще охраняющая страна -- это Англия. Может быть, потому, что ей есть что сохранять. У других стран Европы нет иного выбора, как между революцией и хаосом деспотического варварства, под главенством всемилостивейшего императора всея России и некоторых немецких государств.

Извините, что я увлекся болтовней и отнимаю у вас время. Еще раз рекомендую г. Гартмана вашему вниманию и прошу вас принять мое братское приветствие.

Александр Герцен.

Я помещу в "V du Peuple" сочувственное сообщение о вашей газете и пришлю вам через несколько дней свою вторую брошюру "Briefe aus Italien und Frankreich".

Как только у меня будет что-нибудь интересное о России, обязуюсь вам это переслать.

Мой адрес:

г. Ал. Герцену.

При содействии гг. братьев Ротшильд.

Париж.

Не следует забывать, милостивый государь, что французская почта любезно распечатывает письма, адресованные лицам, заслужившим особое внимание тайной полиции.

2. Г. ГЕРВЕГУ

2 апреля (21 марта) 1850 г. Париж.

Le 2 avril.

Eh bien, cher George tu es jurisconsulte par amitié et rabuliste pour nous -- merci, caro mio, mais c'est si étrange de te voir parler avec gravité (comme Crémieux) des affaires et de m-r Klutchareff.-- Je crois, au reste, omni casu, la réponse viendra bientôt.

Rien de nouveau. Il y a encore une élection à Paris, on désigne Girardin. Le National consent à le nommer -- en général les choses vont d'une manière très satisfaisante -- au moins le vent est changé, ce n'est plus la tramontana.

Une semaine après la réponse je, c'est-à-dire nous, quittons Paris. On persécute ici les Allemands derechef sans aucune cause; on les chasse par fournées.

L'Odyssée est arrivée, je ne l'enverrai pas avant de la lire -- l'hexamètre est magnifique, c'est du grec tout bonnement. Un Russe peut tout faire -- écrire des livres allemands sans connaître la langue!!! et traduire l'Odyssée sans comprendre le grec!..

Перевод

2 апреля.

Итак, дорогой Георг, ты юрисконсульт и крючкотвор из дружбы к нам -- спасибо, саrо mio, но так странно видеть, как ты с важностью (словно Кремье) рассуждаешь о делах и о господине Ключареве. -- Думаю, впрочем, что omni casu[1] ответ скоро придет.

Ничего нового. В Париже готовятся еще к одним выборам, намечают Жирардена. "National" соглашается его выдвинуть -- в общем дела идут весьма удовлетворительно, по крайней мере ветер переменился, это уже не трамонтана.

Через неделю после того, как придет ответ, я, т. е. мы, покидаем Париж. Здесь опять без всякой причины преследуют немцев, их выбрасывают целыми пачками.

"Одиссея" прибыла, отошлю ее только когда прочту. Гекзаметр -- великолепен, это настоящая греческая речь. Русский человек все может: писать книги по-немецки, не зная языка!!! и переводить "Одиссею", не понимая по-гречески!..

3. Г. ГЕРВЕГУ

5 апреля (24 марта) 1850 г. Париж.

5 avril 1850.

Tu prêches, cher Georges, un converti. Je ne me berce d'aucune espérance, oui, c'est la dissolution, le monde se désagrège, mais le principe désagrégeant a changé de caractère, et d'une fièvre lente il s'est développé en une phtisie galopante. -- Il y a quelque chose de triste et d'horrible dans ce spectacle de la mort triomphante. Tout se tient debout et a l'air fort, solide, mais dès qu'on y touche -- èa croule, les muscles n'existent pas, il n'y a que l'épiderme et les os.

Des efforts convulsifs, des torrents de sang, par vengeance, dépit, désespoir -- tout cela peut arriver, -- mais le triomphe est impossible pour le vieillard comme au jour d'aujourd'hui pour l'enfant.

C'est bien dommage que tu ne sois pas ici -- c'est un état de choses tout à fait nouveau. Le parti répub

• forme une force compacte qui se connaît et qui n'a pas de chefs. Tous les noms sont taris, il y a des hommes qui ont quelque influence, mais pas de meneurs, pas de chefs. La Montagne est méprisée, Girardin n'inspire pas beaucoup de conf, le National encore moins, Pr en prison. Comment se fait-il donc qu'il y ait unité, discipline -- c'est dans ce fait immense que je vois tout ce que les deux années ont produit de conduite et de tact dans les masses. Mais je citerai encore une fois Cromwell -- tout cela n'est que l'opposition, réaction contre la réaction, digue qui s'est élevée pour s'opposer à ce débordement de compression -- "tout cela sait ce qu'on ne veut pas" -- mais ne sait pas ce qu'on veut. -- Et c'est précisément la position de l'autre parti: les autres ne se sont jamais rendu compte ce qu'ils feront, l'autorité une fois sauvée, augmentée, multipliée -- n'est-ce pas le chaos! Je dirai franchement que ce spectacle m'occupe comme une tragédie, comme une collision qui se déroule avec complications, collisions terribles, mais à laquelle on ne prend pas de part active, autrement que par Wißbegierde, et par cet intérêt passionné que l'homme porte à tout ce qui est tragique, menaèant, orageux. Il y a encore un élément qui agace l'intérêt -- c'est que dans une position pareille l'on ne peut rien prévoir, l'imprévu y règne, comme rien n'est stable -- tout peut arriver et peut-être rien. Et c'est dans ces époques que l'individu se sent le plus libre -- et qu'on répète le vanitas vanitatum de tout ce qui paraissait sérieux. Mais enfin, c'est assez, je suis las de cette fièvre, et de l'autre, de la fièvre du billet.

Dès que la réponse sera venue, je me déciderai à partir pour aller vous rejoindre, et pour passer au moins l'été -- tranquillement, perdu dans le montagnes ou dans la mer.

Pense mûrement au projet du testament. Peut-être il serait plus raisonnable d'attendre la réponse, elle ne peut tarder à présent.

Emma commence derechef à s'ennuyer ici, elle pourrait, je crois, partir avant nous, c'est même utile pour l'économie -- aller à Berne, au reste je ne comprends rien de ce que tu as contre Zurich, ce serait le point où nous nous trouverions pour nous en aller...

Tourg part lundi, reste un mois à Berlin, et rentre ensuite à Péters; je ne voudrais pas être dans sa peau, même s'il n'avait pas une vessie enragée. L'hist d'Ogar reste toujours comme un nuage noir et pesant.

Adieu, caro mio.

P. S. Die Geschichte mit der Promenade war im Briefe von Mlle Ern.

Parmi lec conjecturec concernant la lettre d'Og il me venait dans la tête celle-là: "Et si tout cela n'est qu'une roueris de la police pour provoquer une lettre de ma part, que ce n'est pas Og qui l'a écrite?"

Pourquoi dépraves-tu les notions de Colà, je trouve que c'est faire le tout avoir confiance dans la nature et ne pas influencer Schibel vice versa, il[2]

Перевод

5 апреля 1850 г.

Ты ломишься в открытую дверь, дорогой Георг. Я не убаюкиваю себя никакой надеждой -- да, это распад, мир разлагается, но характер разлагающего начала изменился, затяжная лихорадка превратилась в скоротечную чахотку. Есть что-то печальное и страшное в этом зрелище торжествующей смерти. Все еще держится и кажется крепким, прочным, но стоит только коснуться, и все рухнет -- мускулов нет, остались лишь кожа да кости.

Судорожные усилия, потоки крови, вызванные местью, досада, отчаяние -- все это, может, и будет, но победа так же несбыточна для старца, как нынче для ребенка.

Очень жаль, что тебя здесь нет -- положение дел теперь совершенно новое. Республиканская партия образует компактную, осознавшую себя силу, но у нее нет вождей. Все имена оскудели, есть люди, пользующиеся некоторым влиянием, но нет вожаков и нет вождей. Гора вызывает презрение, Жирарден не внушает особого доверия, "National" и того меньше, Прудон -- в тюрьме. Откуда же берется единство, дисциплина -- именно в этом огромном явлении я и вижу, какой выдержке и такту истекшие два года научили массы. Но я еще раз сошлюсь на Кромвеля -- все это не что иное, как оппозиция, реакция на реакцию, плотина, воздвигшаяся для того, чтобы стать преградой безудержному гнету -- "все они знают, чего не хотят", но не знают, чего хотят. -- Такова именно позиция другой стороны, но эти другие никогда не отдавали себе отчета, что стали бы они делать, если бы им удалось спасти, усилить и распространить власть -- ну, не хаос ли это? Скажу откровенно, что это зрелище занимает меня как трагедия, как коллизия, полная осложнений, полная страшных осложнений, но в которой сам активного участия не принимаешь, разве только из Wißbegierde[3] да из того страстного интереса, который человек проявляет ко всему трагическому, грозному, бурному. Есть

еще один элемент, возбуждающий интерес: дело в том, что в подобных обстоятельствах нельзя ничего предвидеть, здесь царит непредвиденное, а раз ни в чем нет устойчивости, все может случиться, а может и ничего не случиться. Именно в такие эпохи личность чувствует себя свободнее, чем когда-либо, и люди твердят о vanitas vanitatum[4] всего, что казалось важным. Но хватит, я устал от этой лихорадки и от той -- билетной лихорадки.

Как только получится ответ, я решусь, наконец, выехать, чтобы присоединиться к вам и провести хотя бы лето спокойно, затерявшись где-нибудь в горах или на море.

Обдумай основательно проект завещания. Может быть, разумнее было бы подождать ответа, теперь он уже не должен задержаться.

Эмма опять начинает здесь скучать; мне кажется, что она могла бы уехать и раньше нас; это было бы даже полезно в целях экономии -- отправиться в Берн; впрочем, я совершенно не понимаю, почему ты против Цюриха, он послужил бы местом нашей встречи, а оттуда мы бы двинулись дальше.

Тургенев уезжает в понедельник, пробудет месяц в Берлине, затем вернется в Петербург. Я бы не желал быть в его шкуре, даже если б он и не страдал воспалением пузыря. Огаревская история -- по-прежнему как черная нависшая туча.

Прощай, саrо mio.

P. S. История с прогулкой была в письме м-ль Эрн.

Среди предположений относительно огаревского письма мне пришло в голову и такое: "А вдруг это только полицейская проделка, имеющая целью подстрекнуть меня написать ответ, и писал письмо вовсе не Огарев?"

Зачем ты извращаешь Колины понятия о вещах, я полагаю, что достаточно довериться природе и что не надо внушать Шибелю vice versa[5], он[6]

4. Г. ГЕРВЕГУ

8 -- 10 апреля (27 -- 29 марта) 1850 г. Париж.

Cher Georges, la lettre de change de ma mère est parfaitement en ordre. Lorsque je parlais avec toi de cette affaire, elle n'était pas tout à fait terminée. Je crains que m-me Golochw ne voudra pas payer, alors la vente sera de 50 ou de 60 p 100. Mais pourtant on peut faire un essai. Mlle Ern peut écrire une lettre très simple à Klut que vous enverrez par le consul Wurtem, et faites envoyer la lettre de change

ici (c'est à dire à Zurich). Moi j'en parlerai à Rotsch, s'il donne 85% je la lui cède. - Il faut te dire qu'il n'y a aucune possibilité de ne pas accepter la lettre de change, puisque Goloch a donné (le créancier) son consentem au transfert par écrit, après quoi il a signé la lettre de change - donc il n'y a pas de contestation possible. Tu vois qu'il y a un simulacre

de droit parce que la banque de Moscou a eu honte de dire qu'il y avait un interdit. Si vouz voulez attendre jusqu'à la réponse, j'écrirai de ma part aussi une longue lettre pour ce mons Klutch.

L' Odyssée de Jouk pourtant est tombée dans mes yeux; en t'écrivant, j'avais dans la tête une page magnifique, mais en continuant la lecture Tourg et moi nous avons été frappés de la monotonie atroce de son vers. Figure-toi que le mètre ne varie jamais, se sont des dactyles -- 5 000 000 de dactyles, c'est pire que Briarée. -- Lamartine a fait représenter une mauvaise tragédie de sa confection -- chute complète; les seules traces qu'elle laissera, seront les taches noires sur le visage de Frédéric Lemaître.

Le plan de l`avenir s'éclaircit et se simplifie. Tu sais la grrrande nouvelle de Gasser, cela sera vraiment par trop stupide de ne pas payer après cela, puisque la banque-même a donné une preuve à Rotsch que la demande est en règle. Pourtant je ne serai sûr que lorsque nous aurons reèu la dernière réponse. Tu sais aussi

qu'elle ne peut être différée qu'au 13 av. Rien n'empêche donc notre départ vers la fin du mois. Nous nous réunirons à Zurich. Nous ne parlerons plus des tracasseries nerveuses du mois de janvier, parce que je suis à présent de ton avis qu'il y avait de l'irritation maladive aussi de ma part -- à présent je ne serais pas capable à te catiliniser et enphilippiquer de cette manière. Mettons une pierre tumulaire[7].

Mais sais-tu que je crois que c'est très bon, au reste, que nous nous sommes entrecritiqués, nous connaissons à présent mieux nos caractères -- et ensuite il en reste toujours quelque vérité.

Les circonstances sont brûlantes ici, on peut prévoir de grands malheurs, l'air est lourd -- très lourd. On se prépare je ne sais à quel coup. -- Fort, fort von hier. Mais il faut te dire que d'après tous les renseignements, Nice n'est pas un endroit trop bien choisi -- nous, en parlerons...

Перевод

Дорогой Георг, заемное письмо моей матери в полном порядке. Когда я говорил с тобой об этом деле, оно было еще не совсем закончено. Боюсь, что г-жа Голохвастова не захочет платить, тогда расчет будет произведен из 50 или 60%. Все же надо сделать попытку. М-ль Эрн может написать простое письмецо Ключареву, которое вы отправите через вюртембергского консула и попросите переслать заемное письмо сюда (т. е. в Цюрих). А я переговорю с Ротшильдом, -- если он даст 85%, я ему это письмо уступлю. -- Должен тебе сказать, что не принять к уплате заемное письмо нет ни малейшей возможности, потому что Голохвастов дал (кредитору) письменное согласие на перевод и тот подписал заемное письмо уже после этого, -- стало быть, опротестовать его невозможно. Как видишь, некое подобие законности все же существует -- ведь московский банк постеснялся сказать, что наложено запрещение. Если вы хотите дожидаться ответа, я с своей стороны напишу обстоятельное письмо для этого господина Ключарева.

"Одиссея" Жуковского все же упала в моих глазах; когда я писал тебе, у меня из памяти не выходила одна великолепная страница, но, продолжая чтение, мы с Тургеневым были поражены ужасающим однообразием его стиха. Представь себе, что размер ни разу не меняется, сплошной дактиль -- 5 000 000 дактилей -- это хуже Бриарея. -- Ламартин позволил поставить плохую трагедию собственной стряпни -- полный провал; единственный след, который от нее останется, -- это черные пятна на лице Фредерика Леметра.

План на будущее проясняется и упрощается. Тебе известна потрррясающая новость, сообщенная Гассером: было бы действительно слишком глупо после этого не заплатить, раз даже банк подтвердил Ротшильду, что иск законен. И все же я не буду уверен, пока не получим окончательного ответа. Тебе известно также, что его нельзя откладывать позднее 13 апреля. Итак, ничто не препятствует нашему отъезду в конце месяца. Мы съедемся в Цюрихе. О январских нервических спорах мы больше говорить не станем, ибо теперь я согласен с тобой, что и с моей стороны имело место болезненное раздражение. Теперь я уже не мог бы тебя так катилинизировать и филиппикировать. Положим надгробный камень.

< Далее следует рисунок и записано:

Здесь

покоится

воспоминание

о

братской грызне

двух приятелей,

изорвавших друг

друга в клочья

любя!

Предупреждение

Погребенные

теряют eo ipso

всякое право на

воскрешение. Статья

Карлье&А. Герцен.

Sit tibi Clos Vougeot Levis!

Выпей, viator - и продолжай свой путь! - Ред.>

Впрочем, я думаю, это все же очень хорошо, что мы покритиковали друг друга: теперь мы лучше знаем наши характеры, а в итоге какая-то крупица истины всегда остается.

Обстановка здесь накаленная, можно ожидать больших несчастий, воздух душный, очень душный. Все готовятся к какому-то удару. Fort, fort von hier[8]. Но надо тебе сказать, что, по наведенным справкам, Ницца не слишком удачно выбранное место; мы еще поговорим об этом...

5. Г. ГЕРВЕГУ

11 апреля (30 марта) 1850 г. Париж.

11 avril 1850.

Je suis, cher Georges, tout à fait comme une certaine partie de l'océan -- "pacifique" et tu n'es pas parvenu par ta lettre ni à m'irriter, ni à me forcer à répondre. Non bis in idem. Tes reproches concernant notre séjour de Paris me paraissent dans le genre comme si tu me disais: "Quel caractère volage, tu m'as dit toi-même que tu serais bienportant le 1 février et tu es encore plus malade -- le 1 avril. Quel entraînement pour les plaisirs de la maladie, peut-on se confier à ce que tu dis?" Je t'ai écrit un mot concernant Emma -- tu es d'un autre avis, moi je ne tiens pas au mien -- fiat voluntas tua.

Concernant le testament, j'ai seulement observé que d'après des nouvelles que vous ne connaissiez pas encore, l'affaire ne tardera pas à être résolue -- et en cas de l'encaissement, il devient inutile. Je continue à avoir à présent des espérances; au reste, pourquoi pas, on peut faire; n'y a-t-il pas de possibilité (en Russie on le fait) de charger de l'exécution du testament la banque de Stuttgart en offrant une prime. De manière que ce serait la banque qui exigerait la somme d'une manière anonyme.-- On attend chez Rotsch la réponse aujourd'hui, et avant de mettre cette lettre à la poste, je passerai chez lui...

La courte haleine et le petit diamètre du cerveau franèais se font jour. Tu as lu probablement le fatras de bêtises par lesquelles on a éloigné la candid de Girardin et Pr lui-même. Et la V < oix > du P < euple > qui commence à présent une lutte avec Girar après avoir été 6 saisie et ayant 4 procès sur le dos. Avec qui donc restera-t-elle alliée -- avec le National? La belle chose, c'est que l'autre partie est dix fois plus divisée, personne ne s'est <...>[9] plus -- politische Walpurgisnacht.

La grande nouvelle de notre cercle c'est que Tourguén s'est complètement émancipé après le départ de m-me V; il ne parle plus de sa vessie, il va chez une garce du boulevard r Taitbout, il a une foi religieuse dans sa santé... et il boit avec l'ardeur d'un néophyte le bourgogne. Après cela j'attends tout, un concert donné par le roi de Prusse en faveur des réfugiés de Bade, l'empereur Nicolas perdant la Russie au lansquenet à Flocon, Carlier devenu rédacteur de la V < oix > du P < euple > et Proudhon devenant Bocquet. -- Il part samedi...

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод

11 апреля 1850 г.

Дорогой Георг, я совсем как та часть океана, где он именуется "тихим", и тебе не удалось ни разозлить меня твоим письмом, ни принудить к ответу. Non bis in idem[10]. Твои упреки относительно нашего пребывания в Париже мне кажутся в том же духе, как если бы ты сказал: "Что за ветреный характер, ты сам мне заявил, что 1 января будешь здоров, но уже 1 апреля, а ты еще сильнее заболел. Что за страсть находить удовольствие в болезни, можно ли после этого верить тому, что ты говоришь?" Я написал тебе несколько слов об Эмме, -- ты держишься другого мнения, но я готов отказаться от своего -- fiat voluntas tua[11].

Что касается завещания, могу сказать только, что, судя по сведениям, которые до вас еще не дошли, дело вскоре будет решено -- и, в случае уплаты денег, оно становится ненужным. Я продолжаю надеяться; впрочем, можно будет его и сделать, почему бы нет? Нельзя ли (в России так делают) назначить душеприказчиком штутгартский банк, предложив ему за это вознаграждение? Таким образом деньги будут истребованы банком без обозначения владельца. У Ротшильда ждут ответа сегодня, и прежде чем отправить это письмо на почту, я зайду к нему.

Ограниченность и малый диаметр французского мозга дают о себе знать. Ты, вероятно, читал тот ворох глупостей, посредством которых была отклонена кандидатура Жирардена и даже самого Прудона. А какова "V du P"! Она затевает теперь борьбу с Жирарденом, хотя была сама конфискована 6 раз и 4 раза отдана под суд. С кем же она теперь останется в союзе -- уж не с "National" ли? Но лучше всего, что противная сторона стала еще в десять раз разобщенней, никто <...>[12] больше -- politische Walpurgisnacht[13].

В нашем кругу большая новость. -- Тургенев после отъезда г-жи В<иардо> совершенно эмансипировался. Он не говорит больше о своем пузыре, ходит к бульварной девке на улицу Taitbou, свято верит в собственное здоровье... и с рвением неофита пьет бургундское. После этого можно всего ожидать: и что король прусский устроит концерт в пользу баденских эмигрантов, и что император Николай проиграет Россию Флокону в ландскнехт, и что Карлье станет редактором "V du P", а Прудон превратится в Боке. Он уезжает в субботу.

На обороте: Егору Федоровичу.

6. Л. И. ГААГ и Г. ГЕРВЕГУ

12 апреля (31 марта) 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

Колютка просто делает невероятные успехи. Машенька, объясни ему мою радость и расцелуй, я ему "übermorgen"[14] напишу.

Die Sache kann wieder in die Länge gezogen sein. Gasser schreibt vom 2. April, daß er doch nicht konnte d Geld einkassieren, da die Bank noch einmal gesagt hat, daß sie nicht alles nötige dazu hat. Er hat aber, wie er schreibt, an Orloff geschrieben -- man kann jeden Tag die Antwort warten, aber ob sie gut ist -- weiß der Teufel oder der liebe Gott.

Wir schicken d Brasselett mit Georgs Sachen. -- Sie müssen mir eine Adresse schreiben, wohin ich einen Brief schicken kann im Falle, wenn die Antwort nach Ihrer Abreise kommen wird.

Wenn es nicht gut geht, auf d Namen der Kinder d Testament zu machen -- so wählen Sie einen anderen, den Sie verpflichten werden, oder die Bank in Würt. Ubrigens, Georg wird Ihnen alles raten etc. -- Ohne seinen Rat machen Sie ja nichts, denn man kann leicht große Fehler begehen[15].

Eh bien, Georgio furioso, voilà de rechef une pilule pour nous tous -- enfin tu penseras que je suis du complot avec la banque. -- Au reste, c'est vraiment dégoûtant, cette fluctuation de tous les jours.

Je n'écrirai pas avant une réponse[16].

Le 12 avril.

На обороте: Madame Louise Haag.

7. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

14 (2) апреля 1850 г. Париж.

14 April 1850.

Ich zitiere wörtlich, was Gasser schreibt -- "Ich habe heute mit einem Direktor der Bank gesprochen und habe gesagt, was ich für Instruktionen von Ihnen bekommen hatte. Er bat mich, noch einen Tag zu warten, da dieser Tag vorbeigegangen ist ohne Antwort, habe ich heute geschrieben, um die Sache weiter zu bringen". Das heißt, er hat geschrieben, daß Rot eine Entscheidung fordert, und das auf der Stelle. So ist die Frage. Nur der Kaiser kann abschlagen, und dann wird Rot noch weiter gehen und an Kisel schreiben. Lange wird es nicht dauern, vielleicht kommt die Antwort übermorgen. Bis dahin Erwartung.

Ich bin, liebe Mutter, auch der Meinung, daß es nicht gut ist, dem Sacha so viel Geld auf einmal zu geben. Besser etwas zu schenken.

D Brasselett habe ich gestern geschickt mit Georgs Sachen. Machen Sie hre Reise nach Würtemberg glucklich[17].

Ну, уж билет, Марья Каспаровна, я даже просто устал от этих беспрерывных надежд и отчаяний. А Колю тоже рядить не советую... Пусть ходит себе в блузенке. Напишите, как он примет портреты, и да придет билет (последние молитвы мои).

8. Г. ГЕРВЕГУ

14 (2) апреля 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

Paris. 14 avril.

A peine j'ai le temps de lire bien votre lettre, cher besson, n l'a apportée si tard à cause de dimanche... Ah! vous vous imaginez que nous passons notre temps plus richement! Si vous appelez les grimaces de Chojecki, Tourguéneff étendu par terre et ronflant, la rage de faire les caricatures -- si vous appelez cela richesse -- soit! Si j'avais le courage de vous faire la description de nos jours et de nos soirées -- bientôt vous tomberiez à genoux

en suppliant de laisser votre âme en paix[18]... И природа сама точно мачеха с нами -- потешит лучом и опять мрак, холод, дождь... мне хотелось бы так погулять хоть раз в деревне, подышать... нет, и на улицу выйти нельзя! Ничего не делается, не читается, не думается, банковый билет налег на все, как черная туча, и давит, давит... а когда разразится или когда прольется золотым дождем -- тогда мы цыганскую собаку и посох в руки... а пока мы точно цыгане в шалаше, дети шумят, Тата и Горас пляшут польку, Эмма поет польку и бьет такт, Александр насвистывает галоп, Саша кричит и кривляется, я -- устаю... пыль столбом... вот вам живая картина -- довольны? Ну, вперед не жалуйтесь, что пишу мало.

А получили ли вы Лермонтова? Тург<енев> хочет нас и весь свет удивить исполнением наших комиссий, будет и Пушкин, и все будет!.. Ах, да! Ну, если правда, что амнистия? Готовы ли вы душой и телом в кибитку и вдоль дорожки столбовой?

Ах ты степь моя,

Степь раздольная...

Поедемте отыскивать О<гарева> и Natalie.

On dit, un instant encore -- et la lettre ne partira pas aujourd'hui... Adieu donc en attendant!

Votre bessonne.[19]

Eh bien, figure-toi que j'ai déjà terminé la lettre (que je n'ai pas commencée), alors tu ne t'étonneras pas que je t'embrasse et termine[20].

9. Г. ГЕРВЕГУ

16 (4) апреля 1850 г. Париж.

Le 16 avril. Paris.

Je suis maussade et plus irrité que triste, enfin cette histoire avec le billet me fait porter des chaînes et empêche chaque pas libre, anéantit tous mes projets, ne me donne pas cet élément de repos que je cherche.

L'illégalité des procédés russes est criante -- c'est la spoliation in crudo -- et qui diable sait jusqu'où va l'énergie de Rotsch; ce que je crains le plus c'est une lettre confidentielle du ministre de la police à Rot qui lui expliquera l'affaire

à sa manière, en le priant officieusement de la laisser tomber. Alors il ne restera que Wurtemberg; allez-y, faites tout ce qu'on peut inventer, serait-ce du superflu, il n'y a pas de mal. -- Concernant le testam, moi je ne peux pas être nommé héritier, si l'argent reste en Russie; j'ai perdu tous les droits là. Donc n'y pensez pas. Si l'argent est envoyé ici -- on peut tout faire ou rien ad libitum. -- Il faut donc un tiers (même celui de la place St. Georges qui n'est qu'un quart), ou les enfants, ou désigner, au moins, un tuteur et un exécuteur testamentaire. -- Assez.

Partie des projets. J'irai à Nice dès que je pourrai, à Nice ou à Cannes, peut-être par la Suisse, peut-être par Genève ou tout droit. Cela dépend de la santé de Natalie -- donc prépare-toi et concerte-toi avec Emma. Je ne veux que du repos, du repos -- tout me dégoûte. Pr -- après avoir fait lui-même mille bêtises, le dernier temps écrit à un de ses amis: "Au diable l'espèce humaine, sauvons-nous dans l'ironie, allons jusqu'à la mort, l'ironie sur les lèvres".

Partie littéraire. Le Lloyd dans le No 5 Apr < il > a eu l'extrême bonté de couvrir toi et moi d'un tas de bêtises très drôles, il dit que tu es tombé si bas que tu as écrit zéro dans la rubrique de la religion, et qu'un Jérémias sur les ruines des barricades a publié un livre d'un intérêt pathologique, on y voit comment la lecture de Ruge (!) et de Feuerbach a mis la confusion dans un cerveau russe. -- Mais le comble de la plaisanterie est par rapport à la lettre sur la R; il dit que cette lettre a été dédiée à Maz et ensuite à toi. L'auteur finit en disant à l'Allemagne: "Pauvre pays, blanchi dans la méditation, de pareils parvenus osent te faire des prédications". (Et ajoute: "Ein angeblicher russischer Baron A. H.").

Partie humanitaire (scilicet bestiale). Personne n'a su qu'Eugène Sue serait tué par le conclave, on ne dira pas à présent que la démocratie est sangsue. -- Au reste, je t'assure, ce n'est ni la démocratie, ni la Louiscratie, ni l'Orléanocratie ou la 5%-nocratie ne sont ni vainqueurs ni vaincus -- c'est l'Acratie qui se pose sur le trône, et se noircit l'abdomen, parce que le trône a été grillé, place Bastille le 24 février. Depuis qu'on donne ici Toussaint l' Ouverture on ne craint plus la couleur noire, et Tourguéneff qui prospère encore dans les rues de Paris et ne part que samedi, cherche avec un zèle digne de tout éloge une négresse pour avoir une idée juste avant de partir pour la Russie blanche de la Toute sainte ouverture -- noire.

Addio, caro mio.

Hast du gehört, daß bei Rachel eine Feder gesprungen ist indem sie die Phèdre vorstellte?

Il y a déjà plus d'une semaine que les Confess < ions > devaient être expédiées. Je demanderai demain. -- Briefe morgen.

Перевод

16 апреля. Париж.

Я не в духе и больше зол, нежели опечален -- словом, это дело с билетом связало меня по рукам и ногам, мешает каждому моему шагу, разрушает все мои планы, не дает мне той доли покоя, которого я ищу.

Беззаконие русских порядков просто вопиюще, это грабеж in crudo[21], и черт его знает, хватит ли у Ротшильда энергии; чего я больше всего боюсь, -- это конфиденциального письма министра полиции к Ротшильду, в котором он объяснит ему дело по-своему и полуофициальным образом попросит похоронить его. Тогда останется только Вюртемберг; поезжайте туда, сделайте все, что только можно придумать; пусть даже что-нибудь лишнее, беды в том не будет. Что до завещания, то меня нельзя указывать в качестве наследника, если деньги останутся в России; я потерял там все права. Стало быть, об этом вы и не помышляйте. Если деньги пришлют сюда, можно будет ad libitum[22] делать все, что хочешь, или ничего не делать. -- Нужно, следовательно, взять какое-то третье лицо (пусть даже то, с площади St. Georges, что составляет только четверть лица), или детей, или хотя бы назначить опекуна и душеприказчика. -- Ну, довольно.

О планах. Поеду в Ниццу, как только смогу; в Ниццу или в Канн -- может, через Швейцарию, может, через Женеву или же прямо. Это зависит от состояния здоровья Натали; итак, приготовься и договорись с Эммой. Я хочу только покоя, только покоя, мне все опротивело. Прудон, после того как сам наделал тысячу глупостей, написал недавно одному из своих друзей: "К черту весь род людской, будем искать спасения в иронии, пройдем наш путь до гробовой доски с иронической улыбкой на устах".

О литературе. "Lloyd" в номере от 5 апреля, по беспредельной доброте своей, высыпал на нас с тобой целый ворох невероятных нелепостей: он говорит, будто ты так низко пал, что проставил нуль в рубрике религии, и что некий Иеремия опубликовал на развалинах баррикад книгу, представляющую патологический интерес, ибо она отражает ту путаницу, которую внесло чтение Руге (!) и Фейербаха в русские мозги. -- Но самое смехотворное относится к письму о России; он утверждает, будто письмо это было посвящено Маццини, а затем тебе. Автор заканчивает обращением к Германии: "Бедная страна, поседевшая в размышлениях, и подобные проходимцы смеют

предсказывать твою судьбу!" (Он добавляет: "Ein angeblicher russischer Baron A. H."[23])

О человеческом (scilicet bestiale[24]). Никто не знал, что Эжен Сю будет сражен конклавом, и теперь без Эжена Сю уж не будут кричать, что демократия кровопийца. -- Впрочем, уверяю тебя, ни демократия, ни Луикратия, ни Орлеанократия, ни 5%-кратия не являются ни победителями, ни побежденными -- это Акратия, которая взобралась на трон и закоптила себе брюхо, так как трон был сожжен 24 февраля на площади Бастилии. С тех пор как здесь дают "Туссена Лувертюра", никто больше не боится черного цвета, а Тургенев, который все еще благоденствует на улицах Парижа и уезжает только в субботу, -- ищет с рвением, достойным всяческой похвалы, негритянку, чтобы до отъезда в белую Россию получить полное представление о черной пресвятой наготе.

Addio, саrо mio.

Hast du gehört, daß bei Rachel eine Feder gesprungen ist indem sie die Phèdre vorstellte?[25]

Уже больше недели, как "Исповедь" должна была быть отослана. Завтра я справлюсь. -- Briefe morgen[26].

10. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) апреля 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

17 ап<реля>.

Не сбылись, мой друг, пророчества

Пылкой юности моей,

Горький жребий одиночества

Мне сужден среди людей.

Страшно дней не ведать радостных,

Быть чужим среди своих;

Но ужасней истин тягостных

Быть сосудом с дней младых.

Всюду встречи безотрадные,

Ищешь, суетный -- людей,

А встречаешь трупы хладные

Иль бессмысленных детей.

Рылеев.

Un couplet manque, je m'en souviens pas[27].

Рукой H. A. Герцен:

Вот вам, друг мой, стихи, которые мне ужасно нравились еще с детства и которые я повторяла ребенком вместо веселых песенок. Творец их повешен.

Воображаю, каково вам в Цюрихе... Утешаюсь тем, что и нам в Париже не лучше, хотя вы и думаете, что мы здесь как в раю. -- После долгого заключения я вышла вчера в Тюльери; деревья распустились, зелень упоительная, гуляющие несносны. Ребятишки были счастливы; Наташа преследует своей страстью Гораса; а знаете ли, он от вас не отстает, читает и пишет порядочно. Шакал, сверх сходства с шакалом, похож на Рашель, и все так же бесконечно мил, но мал, а ручки если хотите видеть -- вооружитесь микроскопом. Доктор велит его держать в Средиземном море, где, я думаю, мы скоро все поселимся. -- А пока -- я просто ума не приложу... вы говорите как будто это в нашей воле. -- Tâchez de profiter de Mselle Erne tant que vous pouvez pur commencer la traduction des vers de Pouchkine et Lerm quand nous serons ensemble. Vous savez Jacoby <?> les attend[28]. Прощайте, дорогой мой ученик. Да подкрепят вас боги!

Ваша всей душой

N.

11. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) апреля 1850 г. Париж.

Le 19 avril.

Ça ne va plus,

Ça ne va plus,

Ça ne va plus comme autrefois!

L'affaire s'entortille, tu peux savoir les détails par la lettre à ma mère et j'ai perdu mon latin; "haben Sie warten gelernt?" -- Le fait est qu'à présent sans perdre de temps faites vorte besogne à Stuttgart, n'oubliez pas de dire que l'argent a été envoyé de Mosc à Pétersb, donc qu'il faut s'adresser à la Banque de Péters et que le billet a été remis par Rotsch à Gasser. -- Il faut prendre les Wurtembourgeois par l'amour-propre, mais c'est du pillage, ce Weitling de Nicolas, vieux Cabet, communiste comme il n'y en a pas, Babœuf de la Néva...

Finis l'affaire et va-t-en à Nice, je ferai tout mon possible pour pouvoir venir.

Tu vois, dès que tu m'as écrit, la V < oix > du P < euple > s'est changée; aujourd'hui elle n'est pas rance et les 400 martyrs neptunisés la feront saisir, j'en suis sûr. Je te répèterai ce que j'ai écrit à Bamberger: "Es sind nicht die Russen die kommen, die Narren kommen, von allen Seiten, die Narren kommen -- alles wird unverständlich. Die Narren kommen, unsere Narren, die

rotfarbigen Narren -- Juchei, Zaza, Hopassa... -- der Chaos, der Chaos" -- et ce n'est que l'esprit de vin (non pas divin) qui surnage.

Lamartine part pour l'Orient, Thiers part pour je ne sais quelle contrée, -- Niemand ging aus, keiner ging aus, wer blieb zu Haus?..

Je suis plus irrité que spirituel, quoique je ne comprenne rien, pourquoi veux-tu lire l'Evangile d'Ostromir, traduction slave Cyrilienne, très compréhensible, dans une langue (si je ne me trompe) bulgaro-slave?

On a trouvé à Reims il y a une dizaine d'années un Evangile slave très ancien.

Moi j'ai relu nouvellement l'histoire de l'insurrection de Pougatcheff par Pouchkine, c'est tellement caractéristique qu'on pourrait en faire un petit article (c'est bien dommage que Pouchkine ait été trop aristocrate avec tout son génie pour comprendre, et trop resserré par la censure pour tout dire). Sur chaque page on trouve des douceurs à la Marat dans le genre: "Arrivé dans la petite ville N. P a ordonné de pendre tous les officiers, tous les nobles, 20 prêtres, en déclarant le bas peuple et les paysans libres pour l'éternité". "...Et il traversa quatre provinces immenses et il était souverain autocratissime pendant quelques mois. "Moi, je suis un petit corbeau, -- disait-il à Panine, déjà garrotté et livré par ses amis, -- mais le vautour plane encore dans les airs, il viendra encore!"" -- Je suis curieux de savoir ce que le vautour fera, si cela n'était qu'un jeu d'enfant.

Adieu. -- Pourquoi donc tu n'as pas reèu les Confess < ions >, on les^{envoyées au moins 10 jours, réclame-les... peste, jure et tonne!}

Les lettres ne sont pas encore env, je les enverrai demain. Tourg est encore ici, sa santé va de mieux en mieux, il nous avertit tous les jours qu'il part demain. Je crois même qu'il y a quelque relation mystique entre le f... billet et lui.

Addio.

Перевод

19 апреля.

Дело не идет на лад,

Дело не идет на лад.

Дело уж не идет на лад, как прежде!

Дело запутывается. Подробности ты можешь узнать из письма к моей матери, а я уже перестал что-либо понимать; "haben Sie warten gelernt?"[29] Суть в том, что вам надобно, не теряя времени,

закончить сейчас штутгартские хлопоты; не забудьте сказать, что деньги были пересланы из Москвы в Петербург, значит нужно обращаться в петербургский банк, а также что билет был передан Гассеру через Ротшильда. -- Надо сыграть на самолюбии вюртембержцев, помилуйте, да ведь это грабеж, Николай -- просто Вейтлинг, закоренелый Кабе, коммунист, каких мало, Бабёф с берегов Невы.

Кончай дело и отправляйся в Ниццу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы приехать.

Видишь, стоило тебе написать мне, как "V du P" изменилась; теперь она уже не прогорклая, и я уверен, что 400 нептунизированных мучеников приведут к ее запрещению. Повторяю тебе то, что писал Бамбергеру: "Не русские идут, а дураки идут, отовсюду идут, дураки идут -- все становится непонятным. Дураки идут, наши дураки, красной масти дураки -- ура! цаца, гопцаца... -- хаос, хаос!" -- и один только спиртной (а не святой) дух веет над всем. Ламартин уезжает на Восток, Тьер -- не знаю куда, "Niemand ging aus, keiner ging aus, wer blieb zu Haus?"

Я скорее раздражен, чем остроумен, и пусть я ничего не понимаю, но почему ты хочешь читать Остромирово евангелие на болгаро-славянском языке (если не ошибаюсь), когда есть очень доступный славянский перевод, писанный кириллицей.

В Реймсе, лет десять назад, нашли очень древнее славянское евангелие.

Сам я недавно перечел историю пугачевского бунта Пушкина. Все это так характерно, что можно было бы об этом сделать статейку (очень жаль, что Пушкин, при всем своем гении, слишком аристократ, чтобы понимать, и слишком стеснен цензурой, чтобы высказаться до конца). На каждой странице находишь такого рода прелести в духе Марата: "Прибыв в городок N, П<угачев> велел повесить всех офицеров, всех дворян, 20 священников, объявив весь простой народ и крестьян свободными на вечные времена" "...И он прошел через четыре обширных губернии и в течение нескольких месяцев был самодержавнейшим властелином. "Я только вороненок, -- сказал он Панину, когда уж был связан и выдан своими друзьями, -- а ястреб-то еще летает в небе, он еще появится"". Любопытно бы знать, что же сделает ястреб, если это было только детской игрой.

Прощай. -- Почему же ты не получил "Исповедь", ее отправили по меньшей мере 10 дней назад. Требуй ее... ругайся, бранись и грохочи!

"Письма" еще не отправлены, я отправлю их завтра. Тургенев еще здесь, здоровье его все лучше и лучше. Он нас ежедневно

предупреждает, что завтра уедет. Мне даже сдается, что существует какая-то мистическая связь между ним и проклятым билетом.

Addio.

12. Г. ГЕРВЕГУ (приписка)

20 (8) апреля 1850 г. Париж.

Julius-Veh-Curdius (Julvécurt vulganter ) m'empêche de t'écrire que ce n'est pas Niederhuber, mais Ober-Laurer qui fait la cour à Emma. Et demain je t'écrirai qu'elle a pris pour te consoler une bonne... mais une bonne... Fichtre... probablement on fera un portrait.

A l'instant même on annonce une nouvelle -- Proudhon est à Doullens!..

Перевод

Юлиус-Ве-Курдиус (Жюльвекур vulganter[30] не разрешает мне написать тебе, что за Эммой ухаживает не Нидергубер, а Обер-Лаурер. А завтра я сообщу тебе, что она, желая тебя утешить, наняла горничную, ну и горничную... Черт побери... с нее, верно, напишут портрет.

Сию секунду объявили новость -- Прудон в Дуллансе!..

13. Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) апреля 1850 г. Париж.

21 April.

La manie des portraits, qui a envahi notre maison continue, Tata fait des portraits de Horace, ma femme -- de Darimon, ta femme -- de ma femme, Tourguéneff -- de tout le monde. Sacha fait des portraits dans le style Byzantin, ta femme dans le genre d'Andrea del Sarto. Moi à force de poser je deviendrai marquis Posa. Figure-toi que cette épidémie de reproduction des traits a tellement absorbé les honorables artistes qui'il y a deux jours qu'Emma ne m'a rien dit concernant son départ, ses projets et n'a pas pesté et juré contre le sort, les dieux et les démons...

Hier on a donné aux Variétés La petite Fadette, estropiée d'une manière ridicule; Sylvinet exclu, Landry -- polichinellisé, et avec tout cela la pièce est meilleure que tout ce qu'on donne. Le rôle de Fadette est beau, et bien joué par une m-selle Thillier. Nun und was sagen Sie, Ew. Hochwohlg von der Geschichte mit Pr?

Voilà, саrо mio, où en est l'humanité depuis Galilée et le Galiléen. --Tout va à une crise à laquelle je n'en sais rien, töricht auf Besserung der Toren zu harren... Chaque jour donne l'avis salutaire de fuir les hommes agglomérés en troupeau; déportons-nous nous-mêmes puisque la déportation est à la mode... et voilà qu'on vous attache des boulets aux pieds (ou, pour être moins métaphorique -- des billets). Maudite affaire! Je n'entrevois plus de solution prochaine. Faites l'impossible à Wurtemb.

Ta femme pour mettre à une épreuve rude ta vertu, a pris une bonne agée de 18 ans, de la hauteur de Kapp, fraîche et belle -- lorsqu'elle a eu la bonté de me la montrer, j'ai dit d'un air recueilli et pieux: " Et non inducas in tentationem ".

Dis à ma mère qu'il n'y a rien de nouveau de Pétersb. Jusqu'à présent Rot a tout fait, mais je ne voudrais pas le mettre à l'épreuve (pas même avec la bonne).

Golovine m'écrit une lettre, dans laquelle entre autres il y a cette ligne remarquable: "La femme de Pulsky est enceinte".

Bamberger s'est rasé, s'occupe chez un banquier, et me conseille dans un moment de tristesse de lire l'article que Golov a écrit concernant mon ouvrage pour la Revue Kolatchek.

Je t'embrasse. Tu sais que Constantin a perdu sa moitié, 1/2 Constantin, moi je m'attends aussi à n'apporter qu'une 1/2 à Nice.

Adieu.

Рукой H. A. Герцен:

Je vous embrasse de tout mon coeur pour votre fête, et voilà tout!

Natalie.

Перевод

21 апреля.

Портретная мания, овладевшая нашим домом, не проходит. Тата пишет портреты Гораса, моя жена -- Даримона, твоя жена -- портрет моей жены, Тургенев -- портреты всех. Саша пишет в византийском стиле, твоя жена -- в манере Андреа дель Сарто. Я же столько позирую, что скоро превращусь в маркиза Позу. Представь себе, эта изобразительная эпидемия настолько захватила почтенных художников, что вот уже два дня, как Эмма ничего не говорит мне о своем отъезде, о своих планах, не бранится и не проклинает судьбу, богов и злых духов.

Вчера в "Варьете" давали "Маленькую Фадетту", искалеченную самым дурацким образом; Сильвине изгнан, Ландри ополишинелен, и все же это лучшая пьеса из того, что сейчас дают.

Роль Фадетты прекрасна, и мадмуазель Тийе хорошо ее сыграла. Nun und was sagen Sie, Ew. Hochwohlg von der Geschichte mit Pr[31].

Bот, caro mio, до чего дошло человечество со времен Галилея и Галилеянина. Все идет к какому-то кризису, к какому -- не знаю, töricht auf Besserung der Toren zu harren...[32] Каждый день приносит нам спасительный совет бежать от людей, сбившихся в стадо, отправим же сами себя в ссылку, поскольку ссылать сейчас в моде... Но тут нам привязывают к ногам гири (а выражаясь менее метафорично -- билеты)... Проклятое дело! Я уж не жду скорого решения вопроса. Сделайте в Вюртемберге невозможное.

Чтобы подвергнуть суровому испытанию твою добродетель, твоя жена взяла восемнадцатилетнюю служанку, ростом с Каппа, свеженькую и хорошенькую. Когда же она мне любезно ее показала, я с серьезным и благочестивым видом сказал: "Et non inducas in tentationem"[33].

Скажи маменьке, что из Петербурга ничего нового нет.

До сих пор Ротшильд делал все, что от него зависело, но я не хотел бы подвергать его испытанию (даже со служанкой).

Головин прислал мне письмо, в котором, между прочим, есть такая замечательная строка: "Жена Пульского беременна".

Бамбергер обрился, служит у какого-то банкира и советует мне в грустную минуту прочесть статью, которую Головин написал о моем сочинении для журнала Колачека.

Обнимаю тебя. Ты знаешь, что Константин потерял половину себя -- 1/2 Константина, а я тоже готовлюсь привезти в Ниццу только 1/2 себя.

Прощай.

Рукой Н. А. Герцен:

От всего сердца обнимаю вас, ради дня вашего ангела, вот и все.

Натали.

14. Г. ГЕРВЕГУ

23--24 (11--12) апреля 1850 г. Париж.

Le 23 avril.

Donc c'est ta fête aujourd'hui, -- j'ai invité en qualité de Vice-George les dames chez les Provenèaux -- mon toast sera: "A la réunion à Nice". Oui, à Nice, à Nice. Nous y tiendrons à

deux un conseil œcum<én>ique de Nicée. Tata représentera Arius, et Horace -- Pélasgius.

Quelle lassitude, cher ami, quelle lassitude je sens, tu ne peux t'imaginer. Je m'accuse de faiblesse, d'inconséquence et pourtant on a beau mépriser les hommes, on a des yeux, on a un cœur.

Rien de nouveau, rien de surprenant -- mais aussi lorsqu'on frappe quelqu'un par une massue, il n'y a rien d'étonnant mais cela fait mal. Je suis abreuvé des infamies que je vois tous les jours et je serais à Charenton à force de tristesse sans les mauvais calembours, que je fais pour moi plus que pour les autres... nous sommes près d'un commencement ou de la fin.

Et cette maudite affaire du billet, qui me tient esclave. Rot n'entreprend rien avant d'avoir une réponse cathégorique, il a répété à G de l'exiger. L'autre répond qu'il ne peut rien ajouter à ses demandes. J'attends à présent ce que vous m'écrirez de Wurtemb -- seulement surveille bien et conseille tout ce qu'il faut à ma mère.

Tous les enfants ont déjeuné chez Emma et ont reèu une portion "de viande et de vin" -- comme on dit dans les journaux russes après l'inspection de l'armée par l'emp -- c'est à dire du Moët, plus qu'on ne leur donne. Tu vois donc que rien n'a été omis à la solennité du 23 avril. Je brûle aussi de soif -- sais-tu que je bois peu de vin, encore moins d'eau-de-vie, je désire conserver le côté droit de mon corps plus longtemps que le pauvre Constantin. Et j'en ai besoin aujourd'hui -- non pas du côté droit mais de Richebourg pour me monter à la hauteur du festival. Et voilà tout -- demain encore. C'est une lettre provisoire.

24 av.

Tu me forces à me justifier comme devant un procureur. Et pourtant tu connais toutes les circonstances. De quoi es-tu mécontent? Où fallait-il aller? Quand?

Récapitulons, si cela te plaît. J'arrive à Paris et j'attends une réponse pour le 1 février, je reèois une réponse qui dit que la banque a différé de 28 jours. Passent 40 jours -- point de réponse. Alors j'ai demandé une entrevue avec Rot, j'ai insisté sur la nécessité d'écrire à Gas d'une manière énergique, il a écrit le 16 mars -- le 6 avril est venue une réponse. Vous, comme moi, nous étions trompés en attendant (comme l'écrivait Gas) une réponse définitive dans une semaine. Au lieu de cette réponse arrive une lettre où il dit qu'il y aurait une réponse en tout cas, mais que la décision peut encore traîner des mois. Cette réponse est arrivée la semaine dernière.

Que devais-je donc faire: retourner à Zurich, aller à Nice... à Cadix... à Genève -- mais est-ce que vous avez choisi quelque

chose; lorsque moi je conseillais à Emma d'aller s'installer, tu lui écrivais de se tenir tranquillement à Paris.

Vous doutiez des démarches de Rotsch parce que vous ne saviez l'affaire que par mes lettres, moi j'ai pu avoir d'autres certitudes en lisant les réponses. Peut-être cela n'était pas nécessaire -- moi je crois le contraire. Je pousserai encore l'affaire en cas de refus...

Ensuite retournons, tanto poco, la question: Zurich n'est pas plus loin de Paris que Paris de Zurich, tu pourrais parfaitement passer ici un mois, deux même... pourquoi cette idée si simple ne te venait pas dans la tête, financièrement cela aurait moins coûté que le voyage d'Emma à Zurich. Je crois que tu ne l'as pas fait, parce que tout le monde s'est trompé sur la question du temps que durerait l'affaire. Toute cette sagesse est retrospective, et je propose d'accuser le fatum, l'organisation sociale... et de laisser les incriminations des personnes...

Je ne changerai rien à mes dernières décisions, j'attends ici une réponse -- bonne ou mauvaise, je quitte en 10 jours, après l'avoir reèue, Paris et j'irai droit à Nice. -- Ou s'il y a quelque empêchement -- à Cannes, S-Tropez -- même peut-être en Suisse -- comme pis aller.

Рукой H. A. Герцен:

J'ai voulu vous faire la description, comment nous avons passé le jour de votre fête -- mais je vois qu'elle est faite par votre besson, donc à la bessonne il ne reste qu'à ajouter le soir -- nous sommes allés par une averse dîner au restaurant, tout de suite après le dîner on m'a couchée, j'ai dormi jusqu'à 11 1/2, puis on m'a réveillée et nous sommes allés à la maison -- n'est-ce pas, c'est interessant? "Tu l'as voulu, Georges!" Oui, mon cher Georges, en vérité vous êtes quelquefois comme un enfant, c'est bien, mais ne soyez pas un enfant trop capricieux, cela me fait tant de peine! -- Moi aussi je suis bête et je veux vous ménager aujourd'hui! A rivederci!

N.

Horace lit admirablement bien le russe et avec passion.

Et quand je pense que nous pourrions non seulement dîner chez les Frères > P < rovenèaux > trois fois ensemble, mais dîner tous les jours ensemble hôtel Mirabeau pendant ces trois mois?!?!?!

На обороте рукой Герцена: Егору Васильевичу Грозному.

Перевод

23 апреля.

Итак, сегодня день твоего ангела. В качестве вице-Георга я пригласил дам к Провансальцам. Я подниму бокал "за встречу в Ницце". Да, в Ницце, в Ницце! Там мы откроем вдвоем Никейский вселенский собор. Тата будет представлять Ария, а Горас -- Пеласгия.

Как я устал, дорогой друг, какую усталость я чувствую, ты не можешь себе и представить. Обвиняю себя в слабости,

непоследовательности, но сколько ни презирай людей, а есть же у тебя глаза, есть сердце.

Ничего нового, ничего из ряда вон выходящего, но если кого-нибудь ударят дубиной, в этом тоже нет ничего удивительного, однако это больно. Я по горло сыт подлостями, которые изо дня в день вижу, и попал бы от тоски в Шарантон, если бы не мои плохие каламбуры, которые я сочиняю больше для себя, нежели для других. Мы близки к началу либо к концу.

А тут еще проклятое дело с билетом, превратившее меня в раба. Ротшильд ничего не предпримет, пока не получит решительный ответ; он вторично предложил Г<ассеру> потребовать его. Тот ответил, что ему нечего добавить к своим ходатайствам. Теперь я жду от вас вестей из Вюртемберга -- только следи хорошенько за всем и подавай необходимые советы моей матери.

Все дети завтракали у Эммы и получили порцию "мяса и вина" -- как пишут в русских газетах после инспектирования армии императором, т. е. им налили моэта больше, чем обычно. Как видишь, ничего не было упущено для придания торжественности 23 апреля. Меня тоже мучит жажда -- знаешь ли, что я пью очень мало вина, а еще меньше -- водки, я желаю сохранить свой правый бок дольше, чем бедняга Константин. Но сегодня мне нужен не правый бок, а ришбургское, чтобы быть на высоте празднества. Вот и все. Завтра напишу еще. А это письмо -- предварительное.

24 апреля.

Ты заставляешь меня оправдываться, как перед прокурором. Но ведь тебе известны все обстоятельства. Чем ты недоволен? Куда нужно было ехать? Когда?

Повторим вкратце, если тебе угодно. Я приезжаю в Париж и жду ответа к 1 февраля. Получаю ответ, в котором говорится, что банк отсрочил решение на 28 дней. Проходят 40 дней -- никакого ответа. Тогда я попросил свидания с Ротшильдом, я настаивал на необходимости написать внушительно Гассеру -- он написал 16 марта, 6 апреля пришел ответ. И вы, и я, и все мы ошиблись, ожидая окончательного ответа через неделю (как писал Гассер). Вместо этого ответа пришло письмо, в котором он пишет, что ответ будет во всяком случае, но решение может затянуться еще на месяцы. Этот ответ пришел на той неделе.

Что же я должен был делать: возвратиться в Цюрих, ехать в Ниццу... в Кадикс... в Женеву -- но разве вы сами на чем-нибудь остановились? Когда я советовал Эмме ехать устраиваться, ты ей писал, чтоб она спокойно сидела в Париже.

Вы сомневались в успехе шагов, предпринятых Ротшильдом, потому что знали о деле только по моим письмам, сам же я мог и не иметь таких сомнений, читая ответы. Может быть,

в этом не было необходимости, но я думаю обратное. В случае отказа я не брошу дела...

А теперь поставим вопрос tanto росо[34] иначе: Цюрих не дальше от Парижа, чем Париж от Цюриха; ты мог бы прекрасно провести здесь месяц, даже два... почему столь простая мысль не пришла тебе в голову? Это обошлось бы дешевле, чем поездка Эммы в Цюрих. Думаю, что ты не сделал этого, ибо никто не знал, долго ли продлится дело. Но легко быть мудрым задним числом, поэтому предлагаю осуждать судьбу, социальное устройство... и не заниматься обвинением личностей...

Я ни в чем не изменю своих последних решений. Я дождусь здесь ответа, хорошего или плохого, и через десять дней после его получения покину Париж и поеду прямо в Ниццу. Либо, если возникнут какие-либо затруднения, в Канн, Сен-Тропез, а на худой конец -- даже в Швейцарию.

Рукой Н. А. Герцен:

Хотела описать вам, как мы провели день вашего ангела, но вижу, что это сделано вашим близнецом, значит, близнецу женского рода остается только добавить о вечере. Под проливным дождем мы пошли обедать в ресторан, сразу же после обеда меня уложили, я спала до половины 12-го, затем меня разбудили, и мы пошли домой, -- интересно, не правда ли? "Ты этого хотел, Жорж". Право же, милый Георг, иногда вы просто как ребенок, пусть так, но не будьте слишком капризным ребенком, меня это очень огорчает. -- А я тоже глупа и хочу сегодня пощадить вас. A rivederci[35].

H.

Горас превосходно и с увлечением читает по-русски.

Подумать только, ведь мы могли бы не только три раза пообедать вместе у "Братьев Провансальцев", а могли бы обедать вместе ежедневно в Hôtel Mirabeau в течение целых трех месяцев?!?!?!

На обороте рукой Герцена: Егору Васильевичу Грозному.

15. И. ЯКОБИ

24 (12) апреля 1850 г. Париж.

Paris. 24 avril 1850.

Voilà, cher monsieur Jacoby, une occasion que je ne veux pas faire passer sans me rappeler à vos souvenirs, sans vous dire franchement et de tout mon cœur que je vous aime et vous estime.

Depuis votre départ de Genève beaucoup de choses se sont accomplies, mais le fond est toujours le même -- réaction féroce, démocratie stupide. Oui, c'est la mort d'une forme sociale, tout dégénère, tout tombe. Depuis le mois de décembre je suis à Paris; plus je vois d'hommes, plus je m'approche des partis -- plus je reste seul, plus je m'éloigne.

C'est le temps où l'individu doit briser son cœur, ou tous liens qui l'attachent à ses contemporains. Sauvons <-nous> nous mêmes au lieu de vouloir sauver le monde. Ce qui se prépare ici c'est difficile à dire, ou un despotisme dégradant, ou le communisme pas moins arbitraire. De tous les côtés Borniertheit, petitesse et violence.

Je ne reste ici que pour mes affaires. On m'a séquestré mes biens en Russie, je travaille pour sauver les beaux restes. Vous pouvez m'aider d'une manière très efficace en me procurant quelque moyen d'envoyer deux ou trois lettres (d'affaires et non de politique) à Moscou sans qu'on les ouvre. Ecrivez-moi un mot concernant cela, adressez la lettre à Paris "aux soins de Mrs les frères de Rotschild". -- Si on pouvait arranger l'affaire dont j'ai parlé avec le porteur de cette lettre, Mr Kapp (frère de Kapp qui a été instituteur de mon fils et qui est à présent à New York) -- le jeune homme va à Memel en qualité de commis d'une librairie, voilà une occasion magnifique pour envoyer des livres en Russie. La propagande est la seule chose qui me reste, aidez-moi en cela.

Je vous envoie 2 ex de mes deux brochures et ma réponse à Donoso Cortès. Vous pouvez, si vous le désirez, avoir encore quelques exempl Vom andern Ufer. -- Je prépare la continuation.

Les lettres de l'Italie sont bien mal traduites; je les ai dictées à Kapp, et nous n'avons pas eu les épreuves, Kapp a été un excellent citoyen, mais il avait un style peu goûtable pour tout homme qui ne soit Westphalien.

Donnez votre main, cher monsieur Jacoby, écrivez-moi, vous me consolerez beaucoup, lorsqu'on se rencontre dans le désert et on peut maintenir les relations individuelles. Ma femme vous salue amicalement, elle a outre cela prié Kapp de vous dire combien nous nous souvenons avec sympathie de la courte rencontre au bord du Léman. -- Mazzini regrette beaucoup de ne pas vous avoir rencontré -- il m'en a parlé plus d'une fois. A propos, je tremble pour Mazz; il me semble qu'encore un pas et il restera non pas en avant comme il a été toujours -- mais en arrière. Il pense que les choses sont encore éternellement les mêmes comme du temps des frères Bandiera. Noble individualité[36], mais pas progressive.

Vous savez que Proudhon a été envoyé dans la prison de Doullens. -- Quel progrès depuis Galilée.

Les boulevards sont couverts de mouchards et de sergents de ville qui font la chasse aux journaux; le soir à 9 h. on traîne de pauvres femmes, on jette par terre les boutiques portatives --

et on se demande quelle est donc cette ville barbare. L'exaspération est grande -- mais on laisse faire.

Après avoir terminé mes affaires, j'irai à Nice. Je suis rompu, fatigué, dégoûté -- on peut beaucoup travailler mais il faut avoir devant soi un but, une espérance, il faut avoir une foi quelconque!

A l'instant même je reèois un ordre de quitter la France. -- Vive la liberté!

Ecrivez toujours à l'adresse de Rotschild. Salut fraternel.

A. Herzen.

Перевод

Париж. 24 апреля 1850 г.

Вот, дорогой г. Якоби, случай, которого я не хочу упустить, чтобы не напомнить вам о себе и не сказать искренно, от всего сердца, что я вас люблю и уважаю.

Со времени вашего отъезда из Женевы произошло много событий, но в сущности все осталось по-прежнему: все та же свирепая реакция, все та же тупая демократия. Да, это смерть социальной формации: все вырождается, все падает. С декабря я в Париже, и чем больше узнаю людей, чем ближе сталкиваюсь с партиями -- тем больше чувствую себя одиноким, тем больше отдаляюсь.

Мы переживаем время, когда человек должен разбить свое сердце или порвать все узы, связывающие его с современниками. Лучше самим спастись, нежели пытаться спасти весь мир. Трудно сказать, что готовится здесь -- позорный деспотизм или не менее самоуправный коммунизм. Со всех сторон -- Borniertheit[37], низость и насилие.

Меня держат здесь только мои дела. На мое имущество в России наложено запрещение -- я стараюсь спасти хотя бы остатки. Вы оказали бы мне весьма существенную помощь, если бы предоставили мне возможность отправить в Москву два-три письма (деловых, а не политических) так, чтобы они дошли нераспечатанными. Напишите мне словечко об этом; письмо адресуйте в Париж: "на попечение гг. братьев Ротшильд". Нельзя ли устроить дело, о котором я говорил с подателем настоящего письма г. Каппом (это брат того Каппа, который был учителем моего сына, а теперь в Нью-Йорке), -- молодой человек едет в Мемель в качестве доверенного одного книжного магазина, это был бы великолепный случай послать книги в Россию. Пропаганда -- единственное дело, которое мне остается; помогите мне в этом.

Посылаю вам по 2 экземпляра двух своих брошюр и ответ Донозо Кортесу. Вы можете получить, если хотите, еще несколько экземпляров "С того берега". Я готовлю продолжение.

"Письма из Италии" переведены довольно плохо; я диктовал их Каппу, и мы не получали корректур. Капп был прекрасным гражданином, но стиль его мало приемлем для невестфальца.

Дайте вашу руку, дорогой г. Якоби, напишите мне; это большое утешение, когда встретишь человека в пустыне и можешь поддерживать личные отношения.

Жена дружески кланяется вам; она просила Каппа еще передать вам, с каким сочувствием оба мы вспоминаем нашу короткую встречу на берегу Лемана. -- Маццини очень сожалеет, что не встретился с вами, -- он это повторял мне несколько раз. Кстати, я опасаюсь за Маццини: мне кажется, что еще шаг -- и он очутится не впереди, как был всегда, а позади. Он думает, что положение останется вечно таким же, как во времена братьев Бандиера. Личность благородная <1 нрзб.>, но непрогрессирующая.

Вы знаете, что Прудон был отправлен в Дулланскую тюрьму. Какой прогресс со времен Галилея!

Бульвары кишат шпионами и полицейскими, которые устраивают облавы на газеты; в 9 часов вечера хватают бедных женщин, валят на землю киоски -- вот и спрашиваешь себя, не варварский ли это город? Раздражение чрезвычайно велико, но никто не противодействует.

Закончив свои дела, я поеду в Ниццу. Я чувствую себя разбитым, усталым, все мне опротивело -- можно много работать, но надо иметь перед собой какую-то цель, надежду, надо во что-то верить.

В эту самую минуту получаю приказ покинуть Францию. -- Да здравствует свобода!

Пишите все-таки по адресу Ротшильдов. Братский привет.

А. Герцен.

16. Г. ГЕРВЕГУ

28 (16) апреля 1850 г. Париж.

28 avr.

Ta dernière lettre a été charmante, mais je ne suis pas disposé à t'égaler aujourd'hui. Oui, tu as raison, si ce n'est pas le mari, с'est la femme... et peut-être tu m'inculperas à présent de la maladie de ma femme, qu'Emma a pris pour une petite indisposition et que je voyais profondément grave.

-- Et bien, tendez le cou tendez le cou, les fourches Caudines de la vie! Allez, faites des plans, Océanie, Lisbonne, l'Oc<éan>

pacifique!.. Halte-la... et finis-en avec un malheureux catarrhe. Je ne prévois pas encore de possibilité pas même pour le 15 mai de partir -- c'est-à-dire ensemble.

Перевод

28 апреля.

Твое последнее письмо было очаровательно, но я не расположен сегодня соревноваться с тобой. Да, ты прав: если не муж, то жена... и может быть, ты обвинишь меня теперь в болезни моей жены, -- болезни, которую Эмма приняла за легкое недомогание и которую я считал весьма серьезной.

Что ж, надо гнуть выю, гнуть выю -- вот они, Кавдинские фуркулы жизни! Подите, стройте планы: Океания, Лиссабон, Тихий океан!.. Стоп... разделайтесь-ка сначала с несчастным катаром. Не предвижу возможности уехать даже 15 мая -- т. е. вместе.

17. Г. ГЕРВЕГУ

30 (18) апреля 1850 г. Париж.

30 April.

Tu sais le résultat des élections. "Was wird -- das wird" -- sagt ein russisches Sprichwort. Je suis tout à fait sous la pression de la maladie de Nat, enfin cela dépasse toutes les bornes -- un refroidissement de rien qui se développe, se développe jusqu'à une maladie qui fait diablement souffrir. -- Non, la vie est stupide; on se débat, se démène -- et ce n'est que la chimie organique qui est le fatum et décide...

Rots a écrit à Kis, mais il ne veut pas qu'on en parle. L'affaire aurait été bien enterrée si je n'étais

à Paris.

J'ai reèu aujourd'hui une lettre de Hoffmann & Campe pleine de compliments, il m'écrit qu'il m'envoie une critique (que je n'ai pas reèue) ironique qui a été écrite pour tromper les réactionnaires et qu'il trouve charmante. Il me parle d'un Hauenschildt qui a aussi écrit quelque chose -- qui est ce monsieur avec un nom de famille iroquois? Il parle d'une seconde édition qui doit paraître dans deux mois. -- La préface, s'il vous plaît. La critique est in den > Brockhaus Blättern für Liter < arische > Unterhaltung et une autre de Hauensch -- mais je n'ai rien reèu...

Je serai enchanté de faire prendre des leèons à Alexandre chez Vogt, c'est mon idéal de le pousser vers les sciences naturelles. Mais tâche de savoir s'il est suffisant 100 francs par mois (je compte qu'il faut avoir encore un maître de la langue franèaise)

et je voudrais savoir si cela lui va. Avant la terminaison de l'histoire du billet je ne peux disposer que de 22 000 par an.

Concernant le microscope c'est difficile à dire; si Og est en exil, il fallait le lui envoyer tout de suite, attends encore quelques jours. J'attends toujours le voyageur russe qui doit nous apporter des lettres.

Le gouvernement est tellement abattu qu'il prend Abattu-Chi pour ministre, et Per signy pour fils de Baroche. О secolo incapace! Point d'érection, point d'éjaculation. Et la lettre de Pr à Carlier. -- Non, il n'y a pas de nature entière, nou sommes tous, tutti quanti, touchés par la corruption. Je le sens au fond de mon âme.

Es lebe der Tod!

Tout le monde est enrhumé par le froid et moi par Hoffmann & Campe.

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод

30 апреля.

Тебе известны результаты выборов. "Was wird -- das wird" -- sagt ein russisches Sprichwort[38]. Я совершенно подавлен болезнью Натали, это, наконец, переходит все границы, -- пустяковая простуда, все развиваясь и развиваясь, превращается в болезнь, причиняющую ужасные страдания. -- Нет, жизнь глупа, мы бьемся, надрываемся, но ведь одна только органическая химия и есть судьба и решает все.

Ротшильд написал Киселеву, но он не хочет, чтобы об этом говорили. Дело уже давно предали бы забвению, если бы меня не было в Париже.

Сегодня я получил от Гофмана и Кампе письмо, полное комплиментов. Он пишет, что посылает мне критическую статью (которую я не получил), написанную в ироническом тоне, дабы обмануть реакционеров, и что сам он находит ее прелестной. Упоминает о каком-то Хауеншильде, который тоже что-то написал, -- кто этот господин с ирокезской фамилией? Упоминает о втором издании, которое должно появиться через два месяца. -- Дай же, пожалуйста, предисловие. Критическая статья помещена в брокгаузовских "Blätter für Liter Unterhaltung", а другая -- Хауеншильда, но я ничего не получал.

Я буду очень рад, если Александр начнет брать уроки у Фогта, ведь это моя мечта -- направить его в сторону естественных наук. Постарайся же узнать, будет ли достаточно 100 франков в месяц (я считаю, что, кроме того, нужен учитель

французского языка), мне хотелось бы знать, устраивает ли его это. Пока история с билетом не кончится, я могу располагать только 22 000 в год.

Насчет микроскопа трудно что-либо сказать; если Огарев в ссылке, ему нужно было бы переслать его немедленно; повремени еще несколько дней. Я все жду человека из России, который должен привезти нам письма.

Правительство так пришиблено, что оно берет Аббату-Чи в министры, а Пер синьи в сыновья Бароша. О secolo incapace![39] -- ни эрекции, ни эякуляции! А письмо Прудона к Карлье. -- Нет, цельных натур больше не существует, все мы, tutti quanti[40], тронуты разложением.

Es lebe der Tod![41]

Все простужены из-за холода, а я из-за Гофмана и Кампе.

На обороте: Егору Федоровичу.

18. Г. ГЕРВЕГУ

4 -- 5 мая (22--23 апреля) 1850 г. Париж.

4 mai.

Il у a bien longtemps que je n'ai pas écrit, et la cause en est que par coquetterie je ne me montre à mes amis que lorsque je suis aimable, spirituel, intéressant... eh bien, ces trois jours je n'étais ni l'un ni l'autre. La maladie de Natalie m'a attristé. Les horreurs que je vois tous les jours m'irritent d'une manière stérile. Tu sais qu'Edmond est expulsé et qu'il reste ici pour quelque temps à condition de ne rien faire. Tu sais la chasse aux porteurs de journaux qui chaque jour se renouvelle -- et se termine par une victoire complète des Carlovingiens... Corpo di Bacco, lorsqu'on sait qu'il n'y a pas de ville plus civilisée que Paris, pas de peuple meilleur, -- lorsqu'on pense que partout ailleurs cela va plus mal encore, on devient stupéfait, crétin, idiot... idiot jusqu'au point d'aller voir Alexis le magnétisé...

L'affaire du départ reste comme elle était -- si je ne parviens pas à avoir un visa pour Nice, j'irai par Genève.

Il y a de bonnes nouvelles concernant l'affaire, elles consistent dans un mémoire de la banque tout en faveur du remboursement.

J'ai reèu une lettre de Bamberger, c'est un homme de beaucoup d'énergie spirituelle, sa lettre est charmante; entre autres il me cite ce texte: " Tristitia est animi imperfectio " -- et m'engage de me moquer de tout; je n'avais pas besoin d'une invitation pour cela, et j'ai écrit un petit article Omnia mea mecum porto qui

te plaira, j'en suis certain. -- Edmond veut aller en Egypte. Je tâche de sauver tanto poco du cautionnement.

J'ai un mal de tête féroce. -- Adieu, caro mio, au revoir, le temps approche où enfin nous nous reposerons ensemble. Je t'embrasse.

Pr est au secret à Doullens, même sa femme ne pouvait le voir qu'un instant sous la surveillance d'un gardien.

5 mai.

Hier à cause de la fête les lettres ne partirent point. J'ajoua quelques mots. Tes prédictions s'accomplissent, ma femme ve mieux, mais Tata est malade... Commence à crier et à pester -- moi je me résigne. L'homme ne peut être calme et tranquilleque lorsqu'il est tout seul -- chaque complication de la vie par les relations les plus intimes porte des moments de bonheur et des éternités d'amertume, de crainte, de déchirements de cœur -- c'est alors que tout chancelle dans l'homme-même, il perd le centre de gravité. Et -- voilà notre existence. Tu t'abuses jusqu'à présent en pensant diriger ta vie en souverain. Tu ne feras rien, caro mio.

La lettre de Pr serait très stupide, mais il y a pourtant des causes atténuantes. Il faut te dire que l'autre le flattait, faisait avec lui des dissertations sur le conservatisme et la révolution, lui faisait diverses petites douceurs. -- Mais je ne l'excuse pas. Ma lettre te plairait plus, c'est la simplicité d'une addition.

Je te tzaluiu i obnimaiu.

Je crois à la possibilité de viser ici -- ce qui est de beaucoup mieux. Pour toi -- autre chose, tu es Suisse, mais un Russe visé à Genève, passeport suisse -- trop compliqué.

Внизу листа: Егору Федоровичу.

Перевод

4 мая.

Я уже очень давно не писал, а все потому, что из кокетства я показываюсь своим друзьям только тогда, когда я любезен, остроумен, интересен... а эти три дня я не был ни тем, ни другим. Меня огорчала болезнь Натали. Ужасы, которые я вижу ежедневно, вызывают во мне какое-то бесполезное раздражение. Ты знаешь, что Эдмона высылают и что он остается здесь еще на некоторое время при условии ничем не заниматься. Ты знаешь, что охота на продавцов газет возобновляется изо дня в день -- и неизменно заканчивается полной победой Карловингов... А как подумаешь, corpo di Bacco[42], что нет города

более цивилизованного, чем Париж, нет лучше народа, -- представишь себе, что повсюду в других местах дело обстоит еще хуже, просто цепенеешь, становишься кретином, идиотом... идиотом до такой степени, что идешь смотреть магнетизированного Алексиса...

С отъездом все остается по-прежнему -- если не добьюсь визы для Ниццы, поеду через Женеву.

Есть хорошие новости о деле, а именно -- докладная записка банка, полностью поддерживающая выплату.

Я получил письмо от Бамбергера. Это человек очень деятельного ума, его письмо прекрасно; между прочим, он мне процитировал слова "Tristitia est animi imperfectio"[43] и посоветовал ничего не принимать всерьез; об этом меня не надо было просить, и я написал небольшую статью "Omnia mea mecum porto", которая, я уверен, тебе понравится. Эдмон собирается ехать в Египет. Я стараюсь спасти tanto росо[44] из залога.

У меня ужасная головная боль. Прощай, саro mio, до свидания. Уже близко то время, когда мы, наконец, вместе отдохнем. Обнимаю тебя.

Прудон в одиночном заключении в Дулланской тюрьме, даже жене удалось только на минуту повидать его, и то в присутствии надзирателя.

5 мая.

Вчера по случаю праздника письма не были отправлены. Добавляю несколько слов. Твои предсказания сбываются -- моей жене лучше, но заболела Тата. -- Начинай же кричать и ругаться, а я покоряюсь неизбежности. Человеку можно оставаться спокойным и безмятежным лишь тогда, когда он совсем одинок; даже самые близкие отношения осложняют жизнь, несут с собой минуты счастья и целую вечность огорчений, опасений, сердечных мук -- и тогда-то в самом человеке все и начинает колебаться, он теряет равновесие. И таково наше бытие. Ты и по сей день пребываешь в заблуждении, думая, что можешь самовластно управлять своей жизнью. Тебе это не удается, саrо mio.

Письмо Прудона может показаться весьма глупым, но есть все же смягчающие обстоятельства. Нужно сказать, что тот льстил ему, разглагольствовал с ним о консерватизме и революции, осыпал различными любезностями. -- Но я его не извиняю. Мое письмо тебе больше понравится -- оно просто, как правило сложения.

Целую и обнимаю тебя.

Я думаю, что визу можно получить здесь, и это гораздо

лучше. Тебе -- другое дело, ты швейцарец, а русскому получить визу в Женеве, швейцарский паспорт -- слишком сложно.

Внизу листа: Егору Федоровичу.

19. Г. ГЕРВЕГУ

7 мая (25 апреля) 1850 г. Париж.

7 mai.

Et encore une fois: "Oggi о mai". -- Lorsque je t'écrivais ces mots, il y a près de deux mois, j'avais raison, et deux victoires ont décidé pour l'"oggi". Mais ce n'est pas tout; je ne sais quel démon de destruction pousse ces hommes à brouiller les cartes de plus en plus, à toucher à la poudrière avec une allumette. La position est encore plus critique au jour d'aujourd'hui... et je n'ai ni espérance, ni désespoir, ni confiance, ni crainte. -- Voilà à quoi on arrive étant spectateur impartial, c'est-à-dire presque impersonnel.

A Nice, à Nice... Si on ne me tracasse plus, je partirai vers le 1 juin, si on me tracasse j'irai seul et par Genève, attendu que l'autre se propose de rechef de me suissiser, et alors peut-être je quitterai Paris le 18. -- Ma femme ne peut se mettre en route, Tata est malade, aussi je les laisserai sous la protection de Horace, l'homme le plus posé des trois membres de ta famille.

L'affaire du billet amer -- va bien. Il paraît qu'on veut ignorer les dispositions antérieures et plutôt payer que motiver...

Рукой H. A. Герцен:

Demain part chez vous, cher ami, Сорока-воровка, Крупов et quelques Записки охотника que vous ne comprendrez pas si facilement que le reste, cela ne fait rien, bientôt nous pourrons lire ensemble et je vous expliquerai. -- En attendant je soigne d'autres enfants malades, je mouche l'un, je donne de la tisane à l'autre. Tata avait une fièvre très forte cette nuit. Tout le monde tousse, Emma, moi -- joli concert; Alexandre est désolé, il se sauve au théâtre et puis la conscience le tourmente, il se reproche trop de distractions... Quand donc nous courrons tous comme des enfants dans les champs! Il me semble que nous sommes tous dans l'état de chrysalide et que nous deviendrons tous des papillons!..

A vous, papillon in spe.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

7 мая.

Еще раз: "Oggi о mai". -- Около двух месяцев назад, когда я написал тебе в первый раз эти слова, я был прав, и две победы решили в пользу "oggi". Но это еще не все; не знаю, какой дух разрушения толкает этих людей как можно больше спутывать

карты, подносить спичку к пороховнице. Сегодня положение стало еще более критическим... а у меня ни надежды, ни отчаяния, ни доверия, ни страха. -- Вот до чего можно дойти, оставаясь безучастным, т. е. почти безличным зрителем.

В Ниццу, в Ниццу... Если меня не будут больше беспокоить, я выеду около 1 июня, если же будут, я поеду один и через Женеву ввиду того, что тот опять намеревается меня ошвейцарить; тогда, возможно, я покину Париж 18-го. -- Жене моей нельзя ехать, Тата больна, я их оставлю под защитой Гораса, самого положительного человека из трех членов твоего семейства.

Дело с горьким билетом идет хорошо. По-видимому, предпочитают пренебречь распоряжениями, сделанными ранее, и оплатить его, а не обосновывать отказ...

Рукой Н. А. Герцен:

Завтра отправляются к вам, дорогой друг, "Сорока-воровка", "Крупов" и несколько рассказов из "Записок охотника", понять которые вам будет не так легко, как остальное, но это неважно; скоро мы сумеем их читать вместе, и я вам все объясню. А пока я ухаживаю за другими больными детьми -- вытираю нос одному, даю лекарство другому. У Таты был этой ночью сильный жар. Все кашляют, Эмма, я -- чудный концерт; Александр расстроен, он удирает в театр, а после его мучает совесть, он корит себя за то, что слишком много развлекается... Когда же будем мы бегать, как дети, на воле? Мне кажется, что все мы сейчас находимся в стадии куколок и должны превратиться в бабочек!

Ваша бабочка in spe[45].

На обороте: Егору Васильевичу.

20. Г. ГЕРВЕГУ

12 мая (30 апреля) 1850 г. Париж.

Le 12 mai.

Ne me fais pas de reproche, cher Georges, sur le laconisme de mes lettres, les matériaux ne manquent pas, ni le désir -- mais il y a beaucoup de choses qui empêchent. Outre le dégoût que je sens d'écrire dans un pays où le secret des lettres n'est pas respecté, j'ai un dégoût profond de tout ce que je vois. Cette agitation stérile dessèche l'âme.

Je quitterai Paris dans quelques jours... eh bien, quel est le résultat acquis de ces 5 mois? Un mépris encore plus profond pour les uns et pour les autres; il faut travailler à se rendre maître même de ce mépris -- j'y parviendrai. Il y a pourtant une chose qui me blesse profondément. La lutte qui se produit à présent est nécessaire, mais la forme dégoûtante, lâche, offensante, crapuleuse

appartient aux lutteurs et non à la lutte. C'est là que je vois la mort, la putréfaction. Prendre part est impossible, mais il est encore moins possible d'être là, voir, sentir et ne pas être indigné, outragé. -- Un peu de repos, un peu de légalité, et on pourrait bien exister au moins. "Mais c'est un temps de guerre". -- Oui, j'ai entendu tout cela cent fois, mais il y a des duels et un pugilat, un duel et un assassinat. Moi je ne peux me battre qu'en duel, c'est le dernier reste d'aristocratisme, je voudrais qu'on ait des égards pour moi en me frappant; j'accepterai un malheur -- mais non un soufflet. Eh bien, voilà ce qui manque complètement aux parties opposées, elles ne sont pas gentlemanlike -- en vérité je regrette quelquefois la vieille noblesse avec ses préjugés stupides, mais avec leur dignité qui craignait tout ce qui est impur; la bourgeoisie a apporté d'autres mœurs basées sur l'addition, eh bien, comme on met de l'eau dans du vin, pour le vendre, c'est ainsi qu'on dénonce, qu'on s'avilit -- pour avoir un avantage. -- Je t'assure que quelquefois je deviens malade en lisant l' Assemblée N < ationale > et confrère -- ce ne sont pas leurs provocations qui me font frémir, non, c'est le cynisme de la bassesse, c'est ce luxe d'ignominie. Eh bien, cela appartient à nos générations; as-tu lu les feuilles d'une histoire de 1814 publiée par la V < oix > du P < euple >? -- admire là ce luxe dont je parle, admire les maréchaux et Cnie, Napoléon, le type d'un bourg couronné, il a su donner une éducation à cette génération -- que nous admirons jusqu'à présent.

Si tu veux savoir ce qui se passe ici, je te conseille entre autres de lire les correspondances de l' Indépendance Belge. Moi je ne vois absolument personne (et ne veux voir personne), j'arrange mes affaires et me prépare au voyage. Dans l' Ind < épendance > donc on racontait qu'en cas d'émeute on s'en ira à Versailles, et si cela prenait un caractère sérieux qu'on bombarderait Paris par les forts. -- Dieu veuille que Louis-Philippe ait encore cette consolation pour ses vieux jours, de voir l'usage de ces forts -- élevés par lui, Thiers et le National. Tu as vu dans la Presse le nombre de soldats -- mais cela ne viendra pas même jusqu'à une émeute, -- au moins sans des provocations directes.

Tu persistes dans ton rôle d'une petite maîtresse qui boude -- la constance est bonne, mais c'est dommage que tu l'appliques à moi. Emma m'a demandé ce que j'ai écrit contre Nice à ma mère, et que tu en es fâché -- fâché probablement contre Carlier, l'empereur Nicolas, la réaction etc., etc. Mais qui donc te dit que Nice est la ville la plus libre du monde, c'était bien simple d'y aller sans être expulsé d'ici, mais à présent il faut donc sonder le terrain (ce que je fais aussi), il faut outre cela s'arranger avec le passeport. Tout se fait -- mais aussi tout peut échouer, -- peut-être, -- mais il ne faut pas en parler -- c'est trop nerveux, je parle de tout.

On insinue dans un journal que nous autres nous sommes des agents russes -- comme ils sont stupides pourtant, les Franèais. Le même journal -- Ligue des Peuples par un imbécile de Carpentier -- imprime le testament de Pierre le Grand, je t'envoie le commencement -- quelle prévision! -- Je crois que l'accusation a été dirigée contre Sasonoff. -- Il leur faut peut-être la tête de Bakounine pour comprendre qu'on peut être Russe, homme libre -- sans être espion. Canailles!

J'ai lu le discours de Kinkel. Eh bien -- trouve-moi ici une voix pareille, et des jurés qui acquittent après cela. -- Kinkel acquitté et Cernuschi accusé pour la seconde fois -- voilà l'Allemagne d'aujourd'hui et la France. Je demande de quelle ville d'Allemagne m'aurait-on expulsé, moi, ne me mêlant en rien à la politique du jour, ne connaissant aucun club. Tu me demandes pourquoi je n'ai pas demandé la cause ou vu le dossier -- je ne le voulais pas. Ils ont un droit sauvage, ils en usent - ce que je voulais moi c'est de rester encore pour arranger les affaires. Je ne veux pas leur donner l'occasion de justifier une mesure oppressive...

Addio. -- La santé de ma femme va beaucoup mieux, vers le 25 nous nous mettons en voiture, peut-être si on ne le permet pas, autrement le 18. Tata va mieux, Horace tout à fait bien.

Je ne veux pas vendre ma maison de Paris. Le locataire m'a payé pourtant jusqu'au 1 janvier et promet de payer encore avant mon départ un terme. Tu en as ri et pourtant c'est un placement qui n'est pas tout à fait mauvais -- lorsqu'on ne pense pas au bombardement -- cela donne 5%.

La naturalisation d'Edmond a été cassée par le Conseil d'Etat.

Рукой H. A. Герцен:

Comme s'il y a déjà tellement, tellement longtemps que la bessonnière ne vous a pas écrit? Je n'écris plus autant qu'avant, parce que je suis impatiente de parler avec vous, et que j'espère de le faire bientôt. -- J'ai oublié que c'est dimanche aujourd'hui et qu'il faut commencer plus tôt si l'on veut écrire davantage. Cela me fit de la peine que ce n'est pas au milieu de nous que vous avez passé le 10. -- Demain je vous écrirai, je tâcherai d'écrire plus. J'y étais bien disposée tantôt -- mais on m'a distraite, fâchée, et je suis devenue abominable, je ne veux pas me présenter telle devant vous, mon cher besson. -- Donc adieu, jusqu'à un meilleur moment...

N.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

12 мая.

Не упрекай меня, дорогой Георг, за лаконизм моих писем -- ни в материалах, ни в желании нет недостатка, но есть многое, что мешает. Не говоря уж об отвращении, которое я испытываю

к писанию писем, находясь в стране, где не уважается их тайна, у меня глубокое отвращение и ко всему, что вижу вокруг. Такое бесплодное возбуждение иссушает душу.

Через несколько дней я покину Париж... Итак, каков же результат этих 5 месяцев? Еще более глубокое презрение и к той и к другой стороне, надо научиться владеть даже самым этим чувством презрения -- и я этого добьюсь. Одно все же глубоко меня задевает: завязавшаяся борьба необходима, но отвратительная, подлая, оскорбительная, грязная форма ее определяется не борьбой, а борющимися. Вот здесь-то я и вижу смерть, гниение. Принимать в этом участие невозможно, но еще менее возможно присутствовать, видеть, чувствовать и не быть возмущенным, оскорбленным. -- Немножко бы спокойствия, немножко законности, и можно было бы по крайней мере существовать. "Но время-то сейчас военное". -- Все это я слышал, конечно, сотни раз, но есть дуэль и кулачный бой, дуэль и убийство. Сам я могу драться только на дуэли, это единственный остаток аристократизма. Я желал бы, чтоб, нанося мне удары, соблюдали учтивость, я могу примириться с несчастьем, но не с пощечиной. А именно этого-то и не хватает враждующим сторонам. Они ведут себя не gentlemenlike[46]; по правде говоря, я иной раз жалею о старом дворянстве с его глупыми предрассудками, но и его чувством собственного достоинства, которое чуждалось всего нечистоплотного; буржуазия принесла новые нравы, опирающиеся на расчет, -- так вот, подобно тому, как вино разбавляют водой, чтобы его продать, точно так же доносят и унижаются из-за барыша. Уверяю тебя, что иной раз я просто заболеваю, читая "L'Assemblée N" и иже с нею, -- не подстрекательства их приводят меня в содрогание, о нет, но этот цинизм низости, это торжество бесчестия. Так вот, это уж принадлежит нашим поколениям. Читал ли ты страницы из истории 1814 года, опубликованные B"V du P"? Там ты можешь полюбоваться на это торжество, о котором я говорю, на маршалов и К°, на Наполеона -- этот образец коронованного буржуа, сумевшего воспитать поколение, которым мы любуемся и по сей день.

Если ты хочешь знать, что здесь творится, советую тебе, между прочим, читать корреспонденции "Indépendance Belge". Сам я решительно никого не вижу (и не хочу никого видеть), улаживаю свои дела и готовлюсь к поездке. Итак, в "Ind<épendance>" говорилось, что в случае мятежа решено перебраться в Версаль и, если дело примет серьезный оборот, -- подвергнуть Париж бомбардировке с фортов. -- Дай бог Луи-Филиппу сподобиться на старости лет еще и этого утешения -- увидеть в

действии форты, воздвигнутые им, Тьером и "National". Ты видел в "Presse" сообщение о численности солдат, но дело не дойдет даже и до мятежа, по крайней мере без прямых провокаций.

Ты упорно не хочешь расстаться с ролью надувшейся любовницы, постоянство -- дело хорошее, но жаль, что ты проявляешь его по отношению ко мне. Эмма спрашивала, что я писал моей матери против Ниццы, и говорит, будто ты за это сердит -- сердит, вероятно, на Карлье, на императора Николая, на реакцию, и т. д., и т. д. Но с чего ты взял, что Ницца -- самый свободный город на свете? Ехать туда очень просто, когда не изгоняют отсюда, но в нынешних обстоятельствах надо зондировать почву (чем я также занимаюсь), надо, кроме того, уладить вопрос с паспортом. Все делается, но все может и сорваться -- как знать? Но не стоит об этом говорить, это слишком нервирует, я имею в виду всё.

Одной газетой распространяется инсинуация, будто все мы -- русские агенты. Но до чего все-таки французы глупы! В той же газете -- "Ligue des Peuples" -- некий болван Карпантье печатает завещание Петра Великого. Посылаю тебе начало -- вот так предвидение! -- Я думаю, что обвинение было направлено против Сазонова. Должно быть, им нужна голова Бакунина, чтобы понять, как можно быть русским и свободным человеком, не будучи при этом шпионом. Негодяи!

Я прочел речь Кинкеля. Найди-ка здесь подобный голос и присяжных, которые после всего этого выносят оправдательный приговор. Оправданный Кинкель и вторично осужденный Чернуски -- вот тебе нынешняя Германия и нынешняя Франция. Спрашивается, из какого немецкого города могли бы меня выслать, -- меня, который совершенно не вмешивается в современную политику, не связан ни с каким клубом? Ты спрашиваешь, почему я не потребовал объяснения причины высылки, не посмотрел досье, -- я не хотел. У них свое дикарское право, и они им пользуются, а я хотел только еще немного задержаться, чтобы устроить свои дела. Я не желаю давать им повод для оправдания репрессивной меры.

Addio. -- Здоровье моей жены гораздо лучше, числа около 25-го мы, может быть, тронемся в путь, если же не разрешат, то -- 18-го. Тате лучше. Горас совершенно здоров.

Я не хочу продавать свой парижский дом. Наемщик уплатил мне все же по 1 января и обещает до моего отъезда внести еще за квартал. Ты над этим смеялся, а все же это не совсем плохое помещение денег, если не думать о бомбардировке, -- оно дает 5%.

Государственный совет отменил решение о натурализации Эдмона.

Рукой Н. А. Герцен:

Разве уже так давно-давно я -- ваш близнец -- вам не писала? Сейчас я не пишу столько, сколько раньше, потому что мне не терпится поговорить с вами и я надеюсь, что это вскоре удастся. Совсем забыла, что сегодня воскресенье, и если хочешь написать побольше, то нужно начать пораньше. Меня огорчает, что вы провели 10 число не вместе с нами. Завтра я вам напишу и постараюсь написать побольше. Я совсем уже настроилась давеча сделать это, но меня отвлекли, рассердили, и я стала противной, я не хочу показываться вам такой, мой дорогой близнец. Поэтому прощайте до более благоприятной минуты.

Н.

На обороте: Егору Васильевичу.

21. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) мая 1850 г. Париж.

Le 17 mai. Paris.

Après une semaine passée sur une palette de torture -- un moment lucide. Ma femme t'a déjà écrit qu'enfin nous savons quelque chose sur la célèbre histoire d'Ogareff. Ils sont libres -- de Natalie on n'écrit rien. Le gouvernement s'est fait excuser. Selivanoff a été aussi arrêté et mené à Pétersb dans la forteresse -- et aussi mis en liberté. Gran qui nous écrit cela dit qu'il ne peut concevoir pourquoi Seliv a été arrêté -- moi je crois que c'est parce qu'il ne se lave jamais, donc on l'a puni au nom des ablutions du corps et de la pureté charnelle.

Beaucoup plus tard.

Enfin, mon ami, je succombe aussi, c'est vraiment affreux, la santé de Tata va de mal en pis. Elise est couchée avec une hémorragie. Ta femme doit partir -- personne, personne. Et tout le monde à commencer par Reichel et finir par Schomb me dit: "Partez, partez". Partir, laissant les autres dans cette position! -- Ma femme enceinte et malade, Tata, et même sans bonne. Diable, est-ce le commencement de la fin?

-- Eh bien, le fatum, la fatalité -- mot qui n'a pas de sens, mais qui tue au besoin.

Adieu, cher ami, je ne sais rien ce que je ferai, on dit qu'on veut proclamer l'état de siège... je ne demande que 4 jours de tranquillité et de paix, je ne peux donc quitter toute ma famille. Et ensuite, sacré nom de Dieu, que me fait donc toute la politique de la France? Quand, où, en quoi ai-je pris part? -- Eh bien, si ces cannibales veulent exterminer tous les hommes indépendants -- quel moyen alors de se faire passer pour un esclave? Oui, je resterai ce que je suis, homme indépendant, indépendant même de partir...

Tout cela est bête. Mais je savais bien que le criterium du désir subjectif est insuffisant pour régler la vie avec cette souveraineté qui plaît a l'homme.

Emma aussi ne voulait pas partir encore. Et toute mon éloquence ne suffisait point à la décider (c'est toujours la pensée souveraine et adolescente de subordonner les faits aux sentiments), elle voulait attendre des lettres de toi, de l'argent de Berlin... Eh bien, elle part à présent bien prosaïquement d'après une injonction. C'est bien que l'affaire est terminée...

Adieu. Je suis profondément triste, -- plus de malheurs ensemble ne sévirent jamais sur ma tête.

...Погоди немного --

Отдохнешь и ты.

Et qu'en savons-nous, peut-être le temps est venu.

Une seule chose pèse encore -- ne pas avoir un seul être, --

Всюду встречи безотрадные,

Ищешь, суетный, людей,

А встречаешь трупы хладные

Иль бессмысленных детей.

Pourquoi n'es-tu pas ici, саrо mio.

J'expédie mardi Emma, et peut-être je partirai avant.

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод

17 мая. Париж.

После недели пытки -- небольшой просвет. Моя жена уже писала тебе, что мы, наконец, кое-что знаем о знаменитой огаревской истории. Они на свободе -- о Натали ничего не пишут. Правительство принесло извинения. Селиванов тоже был арестован и препровожден в Петербург, в крепость, -- и тоже освобожден. Грановский, который нам об этом пишет, говорит, что не может взять в толк, почему был арестован Селиванов, -- а я думаю, что это произошло потому, что он никогда не моется, ну его и наказали во имя омовения тела и чистоты плоти.

Много позднее.

Вот когда, мой друг, и я начинаю изнемогать, это поистине ужасно: здоровье Таты все хуже и хуже. Элиза лежит с кровотечением. Твоя жена должна уехать -- никого, никого. И все, начиная с Рейхеля и кончая Шомб<ургом>, твердят мне: "Уезжайте, уезжайте". Уехать, оставив всех в таком положении! Беременную и больную жену, Тату, притом без служанки. Черт возьми, да не начало ли это конца?

Итак, фатум, фатальность -- слово, лишенное смысла, однако при случае убивающее.

Прощай, дорогой друг, я совершенно не знаю, что буду делать; говорят, будто собираются объявить осадное положение, -- я прошу только о четырех днях спокойствия и мира, не могу же я бросить на произвол семью. А потом, какое мне дело до всей этой политики Франции, будь она проклята? Когда и в чем принимал я участие? А ежели этим каннибалам угодно истребить всех независимых людей, то каким же образом сойти за раба? -- Нет, я останусь каков я есть, останусь человеком независимым, ведь даже отъезд от меня не зависит.

Все это глупо. Но я прекрасно знал, что субъективное желание -- критерий недостаточный для того, чтобы распоряжаться жизнью так полновластно, как то угодно было бы человеку.

Эмме также еще не хотелось уезжать. И всего моего красноречия не хватало, чтобы уговорить ее (это все то же главенствующее над всем юношеское стремление подчинять факты чувствам), она хотела дождаться от тебя писем, денег из Берлина... И вот теперь она весьма прозаическим образом уезжает согласно предписанию. Хорошо, что дело закончено.

Прощай. Мне очень грустно. Никогда еще сразу столько несчастий не обрушивалось на мою голову.

...Погоди немного --

Отдохнешь и ты.

Как знать, быть может, час уже пробил.

Одно только тяготит -- ни живой души рядом, --

Всюду встречи безотрадные,

Ищешь, суетный, людей,

А встречаешь трупы хладные

Иль бессмысленных детей.

Почему тебя нет здесь, саrо mio?

Я отправляю Эмму во вторник, а может быть, сам уеду раньше.

На обороте: Егору Федоровичу.

22. Г. ГЕРВЕГУ

18 (6) мая 1850 г. Париж.

18. Samedi.

Une journée tant soit peu plus tranquille qu'hier. Tata va mieux. Mais Elise très mal, elle a une fièvre typhoïde. - Emma part le 21, les places sont déjà arrêtées. Je voudrais bien partir le 22 - mais cela ne dépend pas de moi - et je reste comme sentinelle ou comme chien fidèle gardant (sans aider en rien) ma famille. - Je suis enchanté du départ d'Emma, enfin èa ira, et

ensuite la prudence n'appartient pas aux vertus distinctives de mme -- elle risquait ici d'avoir encore une mer d'offenses à boire...

Cette fatigue assoupissante et profonde qu'on ressent après un orage, en attendant un plus grand, m'enfonce et me rend stupide. -- Hier j'étais vraiment noir comme un charbon, aujourd'hui vide comme une bouteille de bourgogne chez nous.

Tu n'écris pas -- probablement cela ne sont que des représailles, dans ce cas c'est bête -- et si je me trompe, c'est aussi bête, mais vice versa.

Je t'embrasse...

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

18. Суббота.

Сегодня чуть-чуть спокойнее, чем вчера. Тате лучше. Но Элизе очень плохо, у нее тифоидная горячка. Эмма едет 21-го, места уже заказаны. Я хотел бы отправиться 22-го, но это от меня не зависит, и я остаюсь, охраняя (без всякой пользы), как часовой на посту или как верный пес, свою семью. -- Я очень рад, что Эмма едет, наконец-то все наладится; кроме того, осторожность не принадлежит к числу добродетелей, присущих этой даме, -- она рисковала здесь вновь испить море оскорблений.

Эта расслабляющая, глубокая усталость, которую ощущаешь после бури, в ожидании другой, еще более ужасной, гнетет меня и отупляет. -- Вчера я был черен, прямо как уголь, сегодня -- пуст, как бутылка из-под бургундского на нашем столе.

Ты мне не пишешь -- очевидно, это только мера воздействия, в таком случае это глупо; а если я ошибаюсь -- то это также глупо, но vice versa[47].

Обнимаю тебя.

На обороте: Егору Васильевичу.

23. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) мая 1850 г. Париж.

Le 19 mai.

Les nuages qui s'amoncelèrent sur notre tête, les maladies et les tracasseries commencent à se disperser avec le beau temps. Tata va bien, Elise pas mal -- mais elle ne peut encore se mettre en route. D'un autre côté les affaires commencent à prendre une autre tournure et il n'y a rien à craindre avant la fin de la semaine.

Nous partons le 25 -- peut-être avant. Ma femme et Tata exigent beaucoup de ménagements, nous irons jusqu'à Chalon et là elles se reposeront 24 heur, ensuite par bateau à vapeur par la Saône et le Rhône...

Gasser a écrit qu'il aurait la réponse complète positivement et immanquablement le 13. 13+8=21 ou le 22 mai nous saurons s'il y a nécessité pour toi d'aller à Stuttg ou non. J'espère que non -- et alors sia il benvenuto et nous entonnerons notre " vieni, sposa da Libano ". -- A toi de prouver que tu as plus de mobilité, vélocité et surtout de décision que nous autres... Addio. Mes lettres ne sont que des bulletins...

Notre médecin donne aux malades, dès qu'ils vont mieux après la fièvre, -- du champagne -- il a permis de donner à Tata la quantité qu'elle voudrait prendre. -- C'est en vérité un bien brave vieillard -- c'est lui qui a obtenu les papiers d'Emma -- mais il parle, il parle, il parle -- plus que Jean-Baptiste.

Рукой H. A. Герцен:

Allez, allez, allez à Nice!..

C'est tout ce que je peux écrire, le reste je veux vous dire, cher besson. -- Je suis fatiguée à un tel point que je n'ai pas enfin une seule pensée.

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод

19 мая.

С наступлением погожих дней тучи, сгустившиеся над нашей головой, -- болезни и неприятности, -- начинают рассеиваться. Тата чувствует себя хорошо, Элиза тоже неплохо, но пуститься в путь она еще не в силах. С другой стороны дела принимают другой оборот, и до конца недели можно ничего не опасаться. Мы выезжаем 25-го, -- быть может, и раньше. Жена и Тата требуют очень бережного отношения. Мы поедем до Шалона, там они отдохнут сутки, а дальше -- на пароходе по Соне и Роне...

Гaccep написал, что 13-го -- это уже совершенно точно и определенно -- он получит исчерпывающий ответ. 13+8=21--22-го мая мы будем знать, нужно ли тебе ехать в Штутгарт или нет. Надеюсь, что нет, а тогда sia il benvenuto[48], и мы затянем наше "Vieni, sposa da Libano". Докажи теперь, что ты самый легкий на подъем, самый быстрый и, главное, самый решительный из всех нас... Addio. Письма мои -- просто бюллетени...

Как только больным становится лучше после приступа лихорадки, наш доктор дает им шампанского; Тате он разрешил

дать сколько она захочет. -- Он в самом деле очень славный старик; это он выхлопотал Эмме документы, но он говорит, говорит, говорит, -- больше чем Жан-Батист.

Рукой Н. А. Герцен:

Поезжайте, поезжайте, поезжайте в Ниццу!

Это все, что я могу написать, об остальном я хочу вам рассказать, дорогой близнец. Я так утомлена, что у меня нет в голове ни одной мысли.

На обороте: Егор Федоровичу.

24. Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) мая 1850 г. Париж.

21 mai.

Tu es, George, d'une injustice terrible, tu ne veux donc jamais entrer dans les positions dans lesquelles tes amis peuvent se trouver. Tu me parles de ce que je n'ai presque pas écrit -- mais quoique je n'aie pas la prétention d'être ultra-nerveux, pourtant je ne suis non plus une machine. Tracassé comme une bête fauve qu'on chasse par force, de tout côté, empêché dans chaque pas, et par-dessus le marché ne pouvant ni tout écrire, ni rien faire. -- Il ne faut non plus oublier les circonstances inouïes dans lesquelles nous sommes, où l'homme le plus clairvoyant ne peut prévoir ce qui arrivera dans une heure. Crainte, agitation, attente convulsive -- et prostration, apathie enfin. C'est un des temps les plus noirs que j'aie vécus, -- et tu penses qu'on puisse avoir assez de sérénité, de concentration pour écrire de longues lettres?..

Emma part dans une heure. C'est très bien, c'est le premier pas, nous avons du temps jusqu'au 25 m. Aujourd'hui le caractère des débats se dessinera, et nous saurons combien il faut se presser ou non, pour ne pas faire d'imprudence. Schomb voudrait aussi que nous restions jusqu'au payement du billet, pour régler l'affaire des dépenses, tout cela ne peut retarder le départ que d'un ou de deux jours.

Je reviens à l'instant même après avoir reconduit Emma jusqu'à la diligence. Rien de nouveau, tout est très tranquille, et personne ne comprend rien.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

21 мая.

Ты ужасно несправедлив, Георг, ты никогда не хочешь войти в положение, в котором могут оказаться твои друзья. Ты говоришь, что я почти ничего не писал тебе, но пусть я не притязаю

быть чересчур нервным, однако я все же не машина. Я мечусь, как затравленный дикий зверь, на каждом шагу наталкиваясь на препятствия, и в довершение всего не могу обо всем писать и не могу ничего делать. -- Не следует также забывать чрезвычайные обстоятельства, в которых мы находимся, когда даже самый прозорливый человек не может предвидеть того, что произойдет через час. Боязнь, беспокойство, судорожное ожидание -- и затем прострация, апатия. Это, пожалуй, одно из самых мрачных времен, какие мне пришлось пережить. -- И ты думаешь, что можно еще сохранить достаточно душевного спокойствия и сосредоточенности, чтобы писать длинные письма?..

Эмма уезжает через час. Это очень хорошо, это первый шаг, у нас есть время до 25 мая. Сегодня характер дебатов выяснится, и мы будем знать, нужно ли нам торопиться или нет, чтобы не допустить неосторожности. Шомбург тоже советует нам остаться до оплаты билета, чтобы уладить вопрос о расходах, но все это задержит отъезд не больше, чем на один-два дня.

Только что вернулся, проводив Эмму до дилижанса. Ничего нового, очень спокойно, и никто ничего не понимает.

На обороте: Егору Васильевичу.

25. Г. ГЕРВЕГУ

23 (11) мая 1850 г. Париж.

23 mai.

Eh bien, George le muet, George le taciturne, George le sans mot... eh bien, voilà deux jours qu'Emma roule et elle fait bigrement bien qu'elle roule et Rule, Britannia. A présent je m'en veux te prouver qu'elle le fait bien qu'elle roule. La Chambre de mise en accusation a décidé qu'elle est accusable, pendable et Nouka-Hivable. Elle sera donc pendue en effigie comme Bem... et toi, tu dis dans ta lettre à elle: "On t'a intimidée". Timeo Baroches et justitia ferentes. -- Il n'y a ni preuve, ni évidence assez forte pour prouver l'innocence lorsqu'on veut la cupabilité, Thémis est aveugle, Thémis est sourde, -- Thémis doit être envoyée chez Schibel.

Le magnanime Bahrmann est venu lui-même le dernier jour chez Emma pour demander si elle a besoin de quelque chose -- juste lorsque tout était arrangé.

Nous partons le 27 ou le 28, mais si l'affaire avec Rotsch est terminée le 25 nous partirons le 26.

Hier nous avons ri à gorge déployée d'une matinée de réception chez moi. Je commence à penser que je suis nommé ministre

ou archevêque. Le cte Branicky qui n'a jamais été chez moi, est venu faire une visite, en la motivant sur ce qu'il avait entendu que je devais quitter Paris, et qu'il voulait etc., etc. ... Une demi-heure après, entre un homme svelte, d'extérieur distingué, et commence qu'étant Russe et admirateur de cela et autre chose que j'ai écrit, il avait entendu que je partais... idem. Je demande avec qui j'ai l'honneur de parler -- c'était le prince Lobanoff-Rostovsky (mari de la fille du maréchal Paskévitch). Un homme charmant -- quoique officier russe. Tu penses que c'est la fin -- non, le soir en rentrant je trouve la carte du cte Ostrovsky.

"Mais, fichtre, -- me suis-je dit à moi-même, -- a-t-on jamais vu un homme encomté et enprincé de cette manière -- mis à la porte par cette polissonne de police. Moi que le Lloyd appelle baron russe -- je suis aristocrate comme Wellington, comme Ivan Golovine, comme la maison de Reuss-Greuss Hohen-Sigmaringenberg-Zaum" (voir Almanach de Gotha -- que ma mère achète tous les ans depuis 1808).

Les lettres de la Russie ne m'encouragent pas trop. Mlle Ern peut te traduire. Ah, cette bête timide -- mon chargé d'affaires! Ah, cette bête brute -- mon frère bien-aimé! Si j'avais le malheur de ne pas avoir un frère, et la prudence de ne pas avoir un chargé d'affaires, tout serait sauvé -- parce qu'il n'y aurait pas de traître, et le gouvernement aurait attendu, attendu -- et toutes les mesures pourraient être prises.

Pense un peu que mon chargé d'affaires a livré tous les papiers et documents à la police après sommation.

Pense qu'il m'a envoyé une forte somme d'argent en me l'adressant à moi -- après avoir renoncé à toute correspondance avec mooi. L'argent à été arrêté -- et ils n'ont pas même réclamé.

Ah, quel malheur d'avoir le bonheur d'un frère existant.

Lis l' Indépendance Belge, tu y trouveras beaucoup de choses que tu ne trouveras pas ailleurs.

Adieu.

Внизу листа: Егору Федоровичу.

Перевод

23 мая.

Итак, Георг немой, Георг молчаливый, Георг бессловесный... итак, вот уже два дня, как Эмма катит, и она чертовски хорошо делает, что катит, и Rule, Britannia. Теперь я хочу доказать тебе, что она прекрасно сделала, укатив отсюда. Обвинительная палата постановила, что она подлежит обвинению, повешению, водворению на Нука-Иву. Стало быть, она будет повешена заочно, как Бем... а ты, ты пишешь в своем письме к ней: "Тебя запугали". Timeo Baroches et justitia ferentes. Когда хотят

засудить, тyт не помогут никакие доказательства и самые очевидные факты в пользу невинности, -- Фемида слепа, Фемида глуxa, Фемиду надобно отправить к Шибелю.

Великодушный Барман сам пришел к Эмме накануне ее отъезда осведомиться, не нуждается ли она в чем-либо, -- и как раз тогда, когда все уже было улажено.

Мы едем 27-го или 28-го, но если дело с Ротшильдом решится 25-го, мы уедем 26-го.

Вчера мы от души хохотали над состоявшимся у меня утренним приемом. Я начинаю думать, что меня произвели в министры или в архиепископы. Граф Браницкий, который никогда раньше у меня не бывал, нанес мне визит, мотивируя это тем, что он слышал, будто я должен покинуть Париж, и что он хотел и т. д., и т. д. ... Полчаса спустя входит стройный человек благородной наружности и начинает с того, что, будучи русским и почитателем такого-то и такого-то моего произведения, он, услышав о моем отъезде... idem; я спрашиваю его, с кем имею честь говорить, -- оказалось, это князь Лобанов-Ростовский (муж дочери фельдмаршала Паскевича). Милый человек, хотя и русский офицер. Ты думаешь, что это всё -- нет, вечером, вернувшись домой, я нахожу визитную карточку графа Островского.

"Но, черт возьми, -- сказал я сам себе, -- видано ли, чтобы человек, столь ографленный и окняженный, был выставлен за дверь озорницей полицией? Я, кого "Lloyd" называет русским бароном, -- я тоже аристократ, не хуже Веллингтона, Ивана Головина и дома Рейс-Грейс Гоген-Зигмарингенберг-Цаумского" (см. "Готский альманах", который моя мать покупает ежегодно с 1808 года).

Письма из России не очень меня обнадеживают. М-ль Эрн может их тебе перевести. Ах, что за трусливое животное мой поверенный в делах! Ах, что за неразумное животное мой возлюбленный братец! Если бы я имел несчастье не иметь брата и имел осторожность не иметь поверенного в делах, все было бы спасено, потому что тогда не было бы предателя и правительство ждало бы и ждало -- и можно было бы принять нужные меры.

Подумай только, мой поверенный передал полиции по ее требованию все мои бумаги и документы.

Подумай, ведь он послал крупную сумму денег прямо на мое имя после того, как отказался от всякой со мной переписки. Деньги были задержаны, а они даже не потребовали их возвращения.

Какое несчастье иметь такое счастье, как братец!

Читай "L'Indépendance Belge", там ты найдешь много такого, чего не найдешь в других газетах.

Прощай.

Внизу листа: Егору Федоровичу.

26. Э. ГЕРВЕГ

23 (11) мая 1850 г. Париж

23 mai 1850. Paris.

Eh bien, Pénélope n'est plus Pénélope -- mais bien Proserpine, enlevée par un Pluton policé, Pluton polisson, -- Pluton de la police. Mais savez-vous que vous passerez par toutes les divinités de l'Olympe. Vous <êtes> Pallas à la maison et Bellone -- sur le champ. Vous n'avez pas besoin de livre pour apprendre à Horace la mythologie. -- Sie sehen in diesem Stil noch einen Hauch, denn der wirkliche H ist erst gestern nach London gegangen. Wenn aber das zu poetisch klingt, so kann ich anfang ohne Hauch à la Kapp. So:

Laut unserer letzten Verabredung, beiläufig zu Paris Anno 1850 d 21. Mai gehalten, verpflichtete ich mich, Hochgeehrte Frau, Ihnen eine Nachricht von den Alten und von den sämtlichen Kindern zu erstatten... Hiermit tue ich auch Obenversprochene...

Sehen Sie, das ist schon viel prosaischer. Aber ich kann auch juristisch anfangen. Die Kammer de mise en accusation hat entschieden, daß man die Person für die Billets ins Gericht fordere. Also werden wir das Glück haben, noch in den Zeitungen ein kleines Prozeßchen zu lesen...

Was noch? -- Schwer zu sagen. Palmier und Reichel gesehen, über Pathologie und Musik gesprochen -- etwas gegessen, etwas getrunken, viel geschlafen, Schlüssel verloren, Schlüssel gefunden... edle indignation gegen alles, was man macht und keine Macht, etwas zu tun. -- Et voilà tout.

Nous partons mardi -- c'est-à-dire le 28. Nous attendons les détails de votre pélégrination. Le passeport de J a été envoyé le même jour.

Que fait Rachel Ada?

Après votre départ il y a chez nous un calme de l'Océan pacifique, et si je ne faisais pas de bruit et de calembours -- on pourrait bien penser que tout le monde est parti avec vous...

Mais ne l'est-il pas, mais n'avez-vous donc pas emporté nos cœurs -- das Ihnen ein Reiseübergewicht von 7 fr. machen wird <.>

Adieu.

Рукой H. А. Герцен:

Cette fois, comme toujours, A parle et moi je me tais, quoique je n'en dise pas moins à celui qui veut bien m'entendre, -- m'entends-tu toi, Emma!?. Pas de lettre de G.

Les malades vont mieux, Elise très faible. Tata me tourmente toujours impitoyablement et embrasse Horace et toi, et Ada... moi aussi... Adieu, en attendant nos chers, chers amis! Que votre voyage et arrivée soient aussi agréables que je le désire!

A vous, à vous de tout mon cœur

N.

Рукой Саши Герцена:

Chère Emma!

J'ai à te communiquer quelque chose que tu dois savoir: après que tu étais partie on descendit de ton appartement tous les meubles et je trouvai dans un des fauteuils ton crochet pour boutonner les bottines. A présent je ne sais plus ce qui en est devenu. -- Nous ne partons que le 28, c'est ennuyeux! Papa a acheté ton minotaure avec le piédestal noir pour en faire cadeau à Palmier.

Vive Nice! Vive la mer! Vive les monts! Vive l'été!

Porte-toi bien et amuse-toi jusqu'à notre arrivée!

Sacha.

Перевод

23 мая 1850 г. Париж.

Итак, Пенелопа больше не Пенелопа, а Прозерпина, которую похитил Плутон -- Плутон цивилизованный, Плутон повеса, Плутон полицейской службы. А знаете, вы можете сойти за все божества Олимпа. -- Дома вы Паллада, а в поле -- Беллона. Вы не нуждаетесь в книгах, чтоб обучать Гораса мифологии. В этом стиле вы уловите и еще некое дуновение, так как настоящий Г<ауг> только вчера отбыл в Лондон. Если же это звучит слишком поэтично, я могу начать без дуновений, по-капповски. Так:

Согласно последним нашим переговорам, имевшим место в Париже 21 сего мая 1850 года, я обязался, достопочтенная сударыня, прислать вам уведомление обо всех старых и малых. Сим и приступаю к исполнению вышеобещанного.

Как видите, это уже куда прозаичнее. Но я могу начать и юридическим языком. Судебная обвинительная палата постановила привлечь оную персону за оный билет к суду. Стало, мы еще будем иметь счастье прочитать в газетах о маленьком процессике...

Что же еще? Трудно сказать. Пальмье и Рейхеля видел, о патологии и музыке толковал, немного ел, немного пил, много спал, ключи потерял, ключи отыскал... благородное возмущение против всего, что делается, и никаких сил что-либо делать. Вот и все.

Мы едем во вторник, т. е. 28-го. Ждем подробностей о вашем странствовании. Паспорт Ж<анетты> был отослан в тот же день.

Что делает Рашель Ада?

После вашего отъезда у нас царит спокойствие Тихого океана, и, если бы я не шумел и не каламбурил, вполне можно было бы подумать, что с вами уехали все... а разве это не так, разве вы не увезли наши сердца, что и даст излишек весу в вашем багаже на 7 фр.

Прощайте.

Рукой H. А. Герцен:

И на этот раз, как всегда, А<лександр> говорит, а я молчу, хотя тот, кто захотел бы меня услышать, и без того услышит, -- ты, Эмма, слышишь ли меня!? Писем от Г<еорга> нет.

Больные наши поправляются. Элиза очень слаба. Тата продолжает меня безжалостно мучить и обнимает Гораса, и тебя, и Аду... я тоже... А пока прощайте, дорогие, дорогие друзья! Пусть ваше путешествие и приезд будут столь приятны как я вам того желаю.

Ваша, всем сердцем ваша

Н.

Рукой Саши Герцена:

Дорогая Эмма!

Я хочу сообщить тебе кое-что, что тебе нужно знать: после того как ты уехала, из твоей квартиры снесли вниз всю твою мебель и на одном из кресел я нашел твой крючок для ботинок. Теперь не знаю, куда он делся. -- Мы уезжаем только 28-го, так надоело! Папа купил твоего минотавра на черном пьедестале, чтобы подарить его Пальмье.

Да здравствует Ницца! Да здравствует море! Да здравствуют горы! Да здравствует лето!

Будь здорова и проводи весело время до нашего приезда!

Саша.

27. Г. ГЕРВЕГУ

24 (12) <?> мая 1850 г. Париж.

Lorsqu'un homme tracassier, criard etc., etc., comme moi, se trouve enfin au bout de son latin, et par-dessus le marché de son allemand, russe, franèais -- c'est quelque chose. J'ai passé des époques plus douloureuses, plus déchirantes -- mais plus stupides -- jamais. Stupide -- im Allgemeinen, stupide -- im Besonderen, stup im Einzelnen, an sich, für sich, außer sich, in Paris, in Zürich, in Petersburg.

Vraiment je me sens plus bête et, chose étrange, je sens que les autres sont toujours les mêmes, donc qu'ils sont aussi plus bêtes.

Une demi-année être à la veille du départ, attendre chaque semaine une réponse, avoir des espérances, des certitudes -- et rester sans avancer en rien comme le premier jour. -- Coricare e non dormire, servire e non gradire, piu tosto morire. -- Et pas un homme avec lequel dans un moment de désespoir boire une bouteille en pestant contre les dieux et les hommes, les éléments et...

et voilà ta lettre -- vieux sophiste Georgias par amitié et cher George pour tes amis. -- Au revoir, et alors je t'expliquerai pourquoi j'étais et je suis nécessaire à l'affaire.

Pour Kolatchek, s'il désire, je peux lui envoyer le petit article Omnia mea mecum porto!.. -- Ou lui écrire quelque chose dans le genre. Ou aussi l' Epilogue. -- Pourtant l' Epilogue a été promis à Hoffmann.

Tu écris toujours des affaires, comme si elles allaient à merveille, et me fais jouer un rôle d'un homme qui s'alarme pour rien. Mais, vois-tu ou non que même il y a possibilité de perdre les 80 000 -- et alors cela réduit encore. Les Rougemont n'ont aucun avis et l'avis vient avant une lettre de change.

Et quel animal ce Kl -- envoyer au nom de ma mère.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

Когда такой сварливый, крикливый и т. п., и т. п. человек, как я, не находит уже в своем лексиконе ни немецких, ни руcских, ни французских слов -- это что-нибудь да значит. Мне случалось переживать более тяжелые, более мучительные времена, но более дурацкие -- никогда. Дурацкие im Allgemeinen, дурацкие im Besonderen, дурацкие im Einzelnen, an sich, für sich, ausser sich, in Paris, in Zürich, in Petersburg.

Право, мне кажется, что я поглупел и, удивительное дело, мне кажется, что другие остались такими, какими были, -- значит, они тоже поглупели.

Полгода готовиться к отъезду, каждую неделю ждать ответа, питать надежду, уверенность -- и не продвинуться ни на шаг, остаться при том же, что в первый день. -- Coricare e nоn dormire, servire e non gradire, piùtosto morire[49]. И никого, с кем бы в минуту отчаяния можно было распить бутылку вина, проклиная и бога и людей, стихии и...

Ну вот и письмо от тебя, старый софист Georgias дружбы ради и дорогой Георг для друзей. -- До свидания, при котором я тебе объясню, почему, как прежде, так и теперь, дело требует моего присутствия.

Что до Колачека, то если он хочет, я могу послать ему маленькую статью "Omnia mea mecum porto!"... -- Или написать для него что-либо в этом роде? Или же "Эпилог"? -- Но "Эпилог" был обещан Гофману.

Ты постоянно пишешь о делах так, словно они идут превосходно, и заставляешь меня играть роль человека, который попусту бьет тревогу. Но разве ты не понимаешь, что можно потерять и 80 000, и тогда сумма еще сократится. Ружмоны не получили никакого извещения, а извещение приходит раньше векселя.

И что за скотина этот Ключарев -- посылать деньги на имя моей матери!

28. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

26 (14) мая 1850 г. Париж.

Le 26 mai 1850. Paris.

Man hat wieder einen Schelmenstreich gemacht in der Sache Ihres Billets -- es ist um rasend zu werden. G schreibt, daß die Bank jetzt nichts gegen die Auszahlung des Billets hat, daß alle Hindernisse gehoben sind. Aber sie will, daß Ihre Prokuration vom Ministerium der Ausw<ärtigen> Ang legalisiert wäre, und das Min sagt, daß es nicht visiere. -- Da stehen wir jetzt. -- Auf Rotschild ist nicht viel zu rechnen, er ist überdrießig, dazu, glaube ich, hat Kisseleff gut gearbeitet. -- Aber auf diesem Terrain hat ja das Würtemb Minist die beste Position. Was hat man denn von dort gemacht, wie ist es möglich, keine Antwort zu schicken bis jetzt. Bitten Sie Georg gleich wieder zu schreiben.

In Folge dieser Neuigkeiten habe ich alle meine Projekten geändert. Ich schickte nach der Prefekt, um zu sagen, daß ich vor dem 1. Juni unmöglich reisen kann. Und den 1. reise ich ab (denn G sagt, er wird nach einer Woche noch einmal schreiben, sein Brief ist vom 16. Mai). -- Ich werde Natalie und die Kinder installieren in Nizza, und dann gehe ich nach Zürich oder eine andere Stadt nahe von Würtemberg und Paris, um die Sache nicht einschlafen lassen. Denn ohne mich wird im Hause Rotsch nichts gemacht.

Sie können noch einen Brief schreiben hierher. Adress an Reichel[50].

Ну, Марья Каспаровна, признаюсь -- тяжела шапка Мономаха, я с каждым днем более и более устаю, что за обилие

неприятностей, мелких и крупных, частных и общих, да еще сверх того эта лихорадка с билетом. -- И все эти беды какие-то пресные, от которых только тупеешь, с которыми даже бороться нельзя. Мне отсрочили отъезд до 1 июня. Я свезу наших в Ниццу, а потом приеду хлопотать о деле к вам.

Писал длинное письмо к Егору Ив<ановичу>, все разложив по пальцам что делать.

Прощайте.

Kola Kuß von Papa,

Mama,

Tata,

Sascha[51].

Рукой H. А. Герцен:

Ах любезные друзья! уж и грустно наконец, и жаль смертельно и вас-то и Алек<сандра>.

Тата так похудела, что у меня сердце болит глядя на нее, и ужасно слаба, но здорова, а Колюточка только утешает.

29. Э. ГЕРВЕГ

27 (15) мая 1850 г. Париж.

Le 27 mai. Paris.

Préparez-vous, chère Emma, aux malédictions, à prononcer l'anathème, l'excommunication, aiguisez vos flèches, lancez vos foudres -- et tout cela contre votre chétif ami, contre le petit barbare slave de l'hôtel Mirabeau.

E perchè? (Je pense que vous ne parlez que l'italien.)

1°. Nous ne partons que samedi le 1 juin. -- " I'ho saputo, i disgraziati ". -- No, no, signora, madama, eccelenza, no... vous n'avez rien su, parce que cela dépend complètement du 2.

2°. Une lettre de Gasser nous dit que l'affaire de ma mère a roulé derechef dans un abîme, et que c'est le ministère des affaires étrangères qui s'oppose à présent. A ce qu'il paraît, les braves Wurtembourgeois n'ont rien fait. Et voilà noi, miserabile genta, pas plus avancé d'un diamètre des grains homéopathiques que le 29 décembre où j'ai eu l'honneur de me prosterner à vos pieds et de vous offrir mes remerciements pour le Cognac et la sauce anglaise.

Et bien, que faire?.. " Quod faciamus nos ", comme le dit le prêtre dans Wallensteins Lager. Ah voilà la question.

Mais je crains de l'aborder, vous êtes encore sous le charme de la première fureur, calmez-vous, regardez un peu Ada, ensuite la mer (cela peut au besoin servir pour un calembour si vous avez une glace devant vous) -- eh bien, voilà mon plan. J'irai

reconduire Natalie sous votre haute protection, j'engagerai Georges de venir idem après le voyage au front de Wurtem et je vous quitterai à l'instant même pour aller à Stuttgart et remuer terre et ciel.

J'attends avant mon départ la réponse de George, et j'agirai de commun accord. Que voulez-vous, G a bien raison, en disant `entre la coupe et les lèvres il y a toujours assez de place pour un malheur.

Merci pour votre lettre. -- Übergewicht, Übergewicht... mais au nom de tous les saints et de quelques pécheurs (de la Méditerranée) pourquoi donc avez-vous pris tout cela avec vous, le roulage n'est pas une nouvelle invention, il existe du temps de César à Paris, lorsqu'il allait faire la guerre en Angleterre.

Avez-vous reèu le passeport de Jeannette et voulez-vous recevoir mes salutations amicales?

Рукой H. A. Герцен:

Merci, merci pour ta lettre! Si tu savais combien je suis peinée te savoir seule et encore tourmentée, accablée... Nous ne nous amusons pas non plus. -- Palmier dit qu'il ne faut pas laisser Ada crier longtemps et qu'il faut lui bander le ventre comme on le fait aux nouveaux-nés; Horace aura ses poids. Ton manteau est charmant et payé...

Chère Emma! Je t'embrasse, toi et les enfants. Peut-être j'écrirais plus -- mais Mr Palmier est venu nous chasser à la campagne.

A toi N.

Natalie embrasse Horace. Je suis heureuse le savoir bien portant et gai...

Перевод

27 мая. Париж.

Приготовьтесь, дорогая Эмма, проклинать, предавать анафеме, отлучать от церкви, заострите ваши стрелы, мечите ваши громы и молнии -- и все это против вашего жалкого друга, против маленького славянского варвара из отеля Мирабо.

Е perche?[52] (Думаю, что вы говорите теперь только по-итальянски).

No 1. Мы едем лишь в субботу 1 июня. -- "I'ho saputo, i disgraziati". No, no, signora, madama, eccelenza, no...[53] вы еще ничего не узнали -- все целиком зависит от No 2.

No 2. Из письма Гассера выясняется, что дело моей матери снова провалилось и что на этот раз возражает министерство иностранных дел. Насколько можно судить, бравые вюртембержцы ничего не сделали. И, значит, noi, miserabile genta[54], продвинулись не более чем на диаметр гомеопатической крупинки

с 29 декабря, когда я имел честь пасть к вашим ногам и принести выражение своей благодарности за коньяк и английский соус.

Что же делать?.. "Quod faciamus nos?", как говорит священник в "Wallensteins Lager". Ах, в этом и вопрос.

Но я боюсь затрагивать его, вы все еще во власти первого порыва гнева, успокойтесь, поглядите на Аду, потом на море (это на худой конец может сойти за каламбур, если перед вами зеркало). Итак, вот мой план. Отвезу Натали под ваше высокое покровительство, попрошу Георга, после поездки на вюртембергский фронт idem[55] приехать и тотчас покину вас, чтобы направиться в Штутгарт и перевернуть небо и землю.

Думаю до отъезда получить от Георга ответ и буду действовать с общего согласия. Что поделаешь, Г<еорг> совершенно прав, когда говорит, что между кубком и устами всегда найдется место для несчастья.

Спасибо за ваше письмо. Übergewicht, Übergewicht...[56] но, во имя всех святых и нескольких грешников (Средиземного моря), зачем вы взяли все это с собой, перевозка гужом не является недавним изобретением, она существует в Париже со времен Цезаря, когда он собирался в поход на Англию.

Получили ли вы паспорт Жанетты и соблаговолите ли принять мой дружеский привет?

Рукой Н. А. Герцен:

Спасибо, спасибо тебе за письмо! Если бы ты только знала, как меня гнетет мысль, что ты одна и притом измучена, удручена... Мы тоже не веселимся -- Пальмье говорит, что нельзя позволять Аде долго кричать и что ей надо бинтовать животик, как новорожденным. Гири свои Горас получит. Твоя накидка прелестна и оплачена.

Дорогая Эмма, обнимаю тебя и детей. Может быть, написала бы и больше, но пришел г-н Пальмье гнать нас за город.

Твоя Н.

Натали обнимает Гораса. Радуюсь, что он здоров и весел.

30 Г. ГЕРВЕГУ

27 (15) <?> мая 1850 г. Париж.

Eh bien, tu le vois, un malheur a passé derechef entre la coupe et les lèvres. Tu liras dans la lettre de ma mère les particularités de l'affaire. A présent il faut frapper le coup le plus décisif de Stuttgart; comment ose-t-il nier un acte légalisé par le consul russe de Paris -- on peut envoyer encore une reconnaissance de la procuration de la part de ma mère par l'ambassade de Pétersb

légalisée au ministère à Stuttgart. Il faut que l'ambassadeur entre tout bonnement en communication avec Gasser. Lui ou le consul. -- Mais à te dire franchement, je crois que tout le ministère wurtem tremble devant Nesselrode, et voilà pourquoi il ne fait rien jusqu'à présent. -- Tirez donc une réponse de Stut pour savoir au moins ce qu'on a fait. -- Dans votre lettre ne vous appuyez pas sur les communic de Rotsch, mais dites: "Nous apprenons pourtant" tout bonnement. Lui, il est homme à oublier ce qu'il a dit, il m'a donné lui-même le conseil de faire écrire par le minist. wurt, en ajoutant que cela reste entre nous, qu'il est très loin de vouloir entreprendre quelque chose de blessant pour le gouv russe. Mais que c'est dans mon intérêt qu'il me donne privatim un conseil...

Que feras-tu? -- Je pars pour Nice le 1 juin, grâce à la mansuétude des Carlovingiens. Si l'affaire l'exige je viendrai tout de suite de là vous rejoindre. Mais Emma est capable de me brûler vif, de m'empoisonner pour la prolongation de cette maudite séparation. Alors arrange au plus vite l'affaire de Wurtem et va à Nice -- je t'attendrai là et j'irai ensuite finir l'affaire avec ma mère. -- Gas lui-même est furieux, il dit formellement qu'il en usera de tous les moyens pour parvenir à l'encaissement. La présence d'un de nous (ou des deux) est absolument écessaire, à présent plus que jamais; je vois là que mon séjour ici a été très utile, je te le prouverai...

Le tout ensemble, ensemble avec les affaires générales, avec tout ce que nous voyons tous les jours, est un lourd fardeau, sous lequel l'âme à force d'être comprimée, vieillit, dessèche.

Tu demandes pourquoi ce départ hâtif d'Emma; mais elle est partie tout bonnement le jour désigné par le pr<éfet> -- pour ne pas subir le vaudeville correctionnel. Caro mio, tu ne connais pas les mœurs et us modernes, pour t'édifier par un pendant de l'histoire du billet -- pense bien qu'on a un de ces jours condamné un auteur pour avoir envoyé par la poste sa brochure à quelques connaissances, on l'a condamné sans prév de colportage et distribution des imprimés...

Porte-toi bien. -- Je suis tristissimo et indignatissimo. -- Le prince Lobanoff dont je t'ai parlé est un homme distingué, avec cette largeur et richesse des natures russes lorsqu'elles ne sont pas bêtes foutues. Nous en parlerons -- c'est-à-dire de lui.

Adieu.

Рукой H. A. Герцен:

Que vous dirai-je, mon cher, cher besson? Que je vous aime de tout mon cœur, ce n'est pas nouveau -- mais ce n'est pas si ennuyeux comme tout le reste.

Перевод

Ну вот, ты сам видишь, опять между устами и кубком проскользнуло несчастье. Подробности о деле ты прочтешь в письме моей матери. Сейчас нужен самый решительный удар из Штутгарта. На каком основании смеет он оспаривать документ, засвидетельствованный русским консулом в Париже? Можно переслать еще доверенность моей матери, засвидетельствованную посольством в Петербурге и заверенную штутгартским министерством. Нужно, чтобы посланник непосредственно связался с Гассером. Посланник или консул. -- Но, откровенно говоря, я думаю, что все вюртембергское министерство дрожит перед Нессельроде, поэтому оно до сих пор ничего не сделало. -- Добейтесь же ответа из Штутгарта и выясните по крайней мере, что было сделано. -- В письме вашем не ссылайтесь на сообщение Ротшильда, просто скажите: "Нам стало однако известно". Он из тех людей, которые склонны забывать то, что говорят; он сам посоветовал мне писать через вюртембергское министерство, предупредив, что это должно остаться между нами и что он отнюдь не расположен предпринимать что-либо неприятное для русского правительства. Но, охраняя мои интересы, он дает мне privatim[57] совет...

Что ты собираешься делать? -- Я еду в Ниццу 1 июня благодаря благодушию Карловингов, а оттуда, если это потребуется для дела, тотчас же приеду к вам. Однако Эмма способна сжечь меня заживо, отравить меня за продление этой проклятой разлуки. Поэтому улаживай поскорее вюртембергское дело и отправляйся в Ниццу. Я подожду тебя там, а затем поеду вместе с моей матерью кончать дело. -- Гассер и сам взбешен, он категорически заявляет, что употребит все средства, чтобы добиться оплаты билета. Присутствие одного из нас (или нас обоих) совершенно необходимо теперь, больше чем когда-либо. Итак, я вижу, что мое пребывание здесь было очень полезно, я тебе это докажу.

Всё вместе -- и общее положение дел, и то, что приходится видеть всякий день, -- бремя, под тяжестью которого старится, иссыхает душа.

Ты спрашиваешь о причине столь поспешного отъезда Эммы. Да просто-напросто она уехала в день, указанный префектом, чтобы не подвергаться этой исправительной комедии. Саro mio, ты слишком мало знаком с современными нравами и обычаями; вот тебе в назидание история, схожая с историей с нашим билетом, -- подумай только, на днях осудили одного писателя за то, что он переслал знакомым по почте свою брошюру.

Без всякого суда и следствия его обвинили в незаконной продаже и распространении печатной литературы!

Будь здоров. -- Я tristissimo и indignatissimo[58]. Князь Лобанов, о котором я тебе говорил, человек благородный, со всей широтой и богатством русской натуры, когда она не подлая скотина. Мы еще поговорим об этом -- т. е. о нем.

Прощай.

Рукой Н. А. Герцен:

Что сказать вам, мой дорогой, дорогой близнец? Что я вас всем сердцем люблю -- это не ново, зато и не так скучно, как все остальное.

31. Г. ГЕРВЕГУ

30 (18) мая 1850 г. Париж.

30 mai.

Le jour de notre départ reste invariablement pour le 1 juin. Je pars gaiement en pensant qu'enfin là ou là, nous nous retrouverons, gaiement en pensant que je me sauverai enfin de cette existence convulsive, absorbante, irritante et maladive -- que j'ai traînée pendant une demi-année. -- Il y a pourtant une grande unité logique dans chaque homme, et s'il se dévie sous la pression des circonstances, peu-à-peu il s'arrête comme une pendule à sa ligne verticale. Pour un instant (et tu m'en faisais déjà des reproches) j'ai pensé me réconcilier avec Paris -- et je le quitte à présent avec le même sentiment d'indignation que je l'ai quitté en 47 et en 49. Je ne me console pas de la réponse éternelle -- que partout ailleurs la vie est encore plus dégoûtante, -- et ensuite elle peut être dégoûtante comme elle veut, mais puisqu'elle n'intéresse pas, elle vous laisse libre. -- A propos, j'ai reèu une longue lettre de Kapp, et une lettre bien intéressante, il est tout à fait ébahi de New York; ce qu'il cite et raconte dans sa lettre, sans être nouveau, a ce cachet de réalité qu'une chose acquiert répétée par un homme que nous connaissons. Oui, la liberté individuelle n'est pas une plaisanterie là. -- Eh bien, caro mio, tôt ou tard nous nous promenerons à New York, je te le dis non en prophète, mais en calculateur. Et l'Europe peut se décomposer et pourrir, comme elle l'entend. -- Frœbel a lu quelques pages V < om > and < ern > Ufer dans ses leèons du mouvement révolut en Europe, il a raconté mes opinions sur la Russie, et tout cela a donné lieu à quelques articles de journaux -- also, ich bin bekannt am andern Ufer.

K écrit qu'un journal a dit: "Un Russe ne peut être qu'esclave ou anarchiste". -- Le lendemain le cte Gourovsky,

espion russe, a envoyé demander chez Frœbel qui est l'auteur russe, avec lequel lui (Gour) sympathise complètement. Frœbel n'a pas dit le nom. Mais Gourovsky le rencontrant lui a dit qu'il connaissait que cet ouvrage est de Golovine. -- Transatlantische Cancans. Les Russes sont espionnés même là. Je crois qu'il а des espions dans la Polynésie, Bandalésie et Magnésie.

D'un autre côté, je suis de mauvaise humeur, cette affaire russe est un plomb, c'est lourd, c'est dégoûtant (on m'a plombé une dent -- passe encore, mais plomber l'esprit) -- et je dois partir juste au moment où il faut encore faire quelques démarches. Ta nouvelle concernant Goloch est bonne, mais l'argent est-il encore en Russie ou non? S'il y est, on peut toujours le confisquer. Comme on a déjà fait. Mais qu'ils sont bêtes, ces gens-là, la Banque de Commerce donne des billets anonymes, qui peuvent être vendus partout. Harcelle un peu tes Souabes, ils n'ont jusqu'à présent rien fait de visible. Rot, à ce qu'il paraît est complètement dégoûté de cette affaire -- et je dois partir. On attend samedi une lettre de Gass; je l'attendrai. Adieu.

J'ai aussi écrit une dénonciation mais plus est contre toi, à ma mère, demande-lui -- scélérat que tu es!..

Comme je ne serai pas avant le 5 à Nice tu peux envoyer un petit mot à Marseille poste rest; pourvu que cette lettre arrive le 4.

Блажен... je te rappelle le Beatus ille qui procul negotiis de Пушкин:

Перед обедом водку пьет,

Имеет чин и в бога верит.

Перевод

30 мая.

День нашего отъезда, намеченного на 1 июня, остается без изменений. Мне радостно уезжать с мыслью о том, что тут ли, там ли, но мы, наконец, встретимся; мне весело думать, что я избавлюсь, наконец, от этого судорожного, засасывающего, беспокойного и болезненного существования, которое я влачил в течение полугода. Но в каждом человеке есть большая логическая цельность, и если под давлением обстоятельств он отклоняется от своего пути, то затем постепенно опять возвращается, как маятник, на свою вертикаль. Была минута (ты уже упрекал меня за это), когда я думал, что примирился с Парижем, но я покидаю его теперь с тем же чувством негодования, с каким покидал в 1847 и 1849 годах. Я не утешаюсь вечным ответом, что повсюду в другом месте жизнь еще более отвратительна, -- пусть она будет как угодно отвратительна, но раз она вас не

интересует, она вас и не затрагивает. Кстати, я получил длинное и очень интересное письмо от Каппа. Он совершенно ошеломлен Нью-Йорком. То, что он приводит и рассказывает в своем письме, хоть и не ново, а все же носит ту печать реальности, которую приобретают факты, когда их подтверждает человек, вам знакомый. Да, личная свобода там -- не насмешка. Итак, саrо mio, рано или поздно мы с тобой погуляем по Нью-Йорку, -- говорю это не как пророчество, а все взвесив. Европа же пусть себе разлагается и гниет сколько ей угодно. -- Фрёбель прочел несколько страниц из "V and Ufer" в своих лекциях о революционном движении в Европе; он изложил мои взгляды на Россию, и все это вызвало несколько газетных статей -- also ich bin bekannt am andern Ufer[59].

К<апп> пишет, что одна газета заявила: "Русский может быть либо рабом, либо анархистом". На другой день граф Гуровский -- русский шпион -- послал к Фрёбелю спросить, кто этот русский автор, которому он (Гуровский) всецело симпатизирует. Фрёбель не назвал фамилии. Гуровский же, встретив его, сказал, будто знает, что это сочинение Головина. -- Transatlantische Cancans[60]. За русскими шпионят даже там; шпионы, верно, есть и в Полинезии, и в Бандалезии, и в Магнезии.

С другой стороны, настроение у меня дурное, -- это русское дело, как свинцовая пломба, это тяжело, отвратительно (мне запломбировали зуб -- куда ни шло, но пломбировать мозги...) -- и я должен уехать именно теперь, когда нужно было бы предпринять еще кое-какие шаги! Твоя новость о Голохвастовой приятна, но деньги-то еще в России или нет? Если они там, их всегда могут конфисковать, как это однажды уже было сделано. Но как они глупы, эти люди. Коммерческий банк выдает билеты на предъявителя, которые можно продать где угодно. Потормоши немножко своих швабов, они до сих пор ничего ощутимого не сделали. Видимо, Ротшильду это дело окончательно опротивело, а мне надо уезжать. В субботу ожидается письмо от Гассера, я его дождусь. Прощай.

Я тоже написал донос, но кроме того -- на тебя моей матери, спроси у нее, злодей ты эдакий!

Так как я раньше 5-го не попаду в Ниццу, ты можешь послать мне несколько слов в Марсель до востребования; нужно только, чтобы письмо дошло к 4-му.

Блажен... напоминаю тебе Beatus ille qui procul negotiis Пушкина:

Перед обедом водку пьет,

Имеет чин и в бога верит!

32. Л. И. ГААГ, Г. ГЕРВЕГУ и М. К. ЭРН

31 (19) мая 1850 г. Париж.

31 mai.

Hört und bewundert, was das für ein Land ist, das Russische Land. -- Noch ein Brief von Gass; et schreibt, daß er eine Audienz bei Nesselrode forderte und ihm die Sache als eine unerhört ungerechte vorstellte. Nesselr war ganz derselben Meinung, und sagte dem Gasser, er soll in der Kanzlei die Prokuration legalisieren. Man nahm die Prokuration an -- aber ein chef de bureau sagte, daß man nicht legalisieren wird. Gas erwiderte, daß selbst der Kanzler befohlen hat. Der chef de bureau aber erwiderte: "Er weiß also nicht, was er befohlen hat"... Den andern Tag hat man die Legalisation abgeschlagen. -- Nun was sagen Sie dazu? Der Kanzler und ein Spion! Und der Spion wie ein Hampden widersetzt sich und macht, was er will. -- Wenn das nicht anders geht, so glaube ich, muß man einen Geschäfstmann nach Petersb schicken, vielleicht müssen Sie auch eine Reise dorthin machen. Schomb ist ein vortrefflicher Mensch, ohne ihn wäre die Sache halb vergessen. Er fordert, daß ich hier noch ein paar Wochen bleibe. Heute gehe ich zu Carlier und werde noch im selben Brief schreiben, ob ich morgen reise oder hier bleibe.

Freilich wird man auch die andere Summe unterschlagen. Lassen Sie dieses Geld vom Würtembergischen Gesandten oder Konsul grade in die Stuttgart Bank schicken; überhaupt nehmen Sie alle Mittel,sonst können Sie die größten Schwierigkeitenhaben...

Und du, stolzer Brite Georg, als du mir geschrieben hast, der Kaiser Nik kann wohl Russen plündern, aber doch eine Würtembergerin. -- Er wird bald Stuttgart nehmen und nach Siberien aux travaux forcés schicken mit Häuser und Pedanten, Minister und Philister.

Agissez, agissez, agissez -- ich mache alles, was möglich ist, eine neue Prokuration war nicht nötig, sie zweifeln ja nicht, daß die erste gut ist, sie wollen nicht legalisieren.

Sollte alle Hoffnung verloren sein, so muß man recht bedenken, wie man d Billet zurückbekomme. Mit der Post unmöglich -- auch durch den Gesandten. Hier hat mir der Graf Branicky ein Mittel vorgeschlagen, durch seinen chargé d'affaires in London zu verkaufen d Billet, freilich nicht au pair...

Hier ist es ruhig, aber schlecht ruhig, keine Luft[61]...

Пишите на Рейхеля, если что есть; никогда не надобно посылать письма вперед. Вот и теперь -- что в Марселе лежат...

Впрочем, я припишу, остаюсь я или нет; если нет, то завтра едем...

Прощайте. Скучно.

Рукой Н. А. Герцен:

Нет куражу писать вам, друзья, да и вам не будет, верно, охоты читать, не до того. Трудно жить на свете!..

Дети целуют ваши ручки, тебя, Машенька, благодарят за письмо. Колюточку целуем!

Ваша Н.

Пост скрыптум.

< Рисунок руки - ред.>

4 часа пополудни.

Карловинги до того удивились моему прошению еще остаться, что говорят: "Да нечего делать -- две недели можно ". Итак, я буду ждать ответа еще от Гассера до 14 июня -- пишите сюда обо всем.

Весь ваш.

Kola, sei nicht böse, daß Papa nicht schreibt, aber küßt[62].

33. М. К. ЭРН

Конец мая 1850 г. Париж.

Пришлю ваше письмо. Ну, с 80 000, видно, также придется проститься. Ни avis[63] у Ружемона, ничего подобного нет. Да и как же Григор<ий> Ив<анович> послал на мам<енькино> имя? Что это за скоты, что за звери. А вы-то -- радости, сюрпризы...

34. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

1 июня (20 мая) 1850 г. Париж.

1 июня 1850 г. Париж.

Вчера я писал вам, что остаюсь здесь ждать ответа, пожалуй до 15 июня. А потому прошу вас сейчас сообщить все подробности насчет голохвастовского долга и если что есть из Штутгарта. Может, вы обо всем этом писали в Марсель -- так еще раз облагодетельствуйте. Пишите прямо на наш адрес. -- Я могу многое вынести, но ожидать, просто ожидать -- и потом "а то лыком -- а то шелком", а только это ужасно. Чего стоит ходить к Рот<шильду> и, наконец, уж к Карлу Ивановичу -- и всё оттого, что не было человека, который бы во-время умел написать строку.

Едем сегодня в Сен-Клу.

Рукой Н. А. Герцен:

Ну, еще бог знает, поедем ли, -- это была моя мысль, провести эти 15 дней где-нибудь за городом: задохнуться можно в Париже, да и квартера наша пропитана, я думаю, заразой -- да нет, кажется. А присутствие необходимо в П<ариже>. Да, такой тяжкой эпохи не было в нашей жизни, была горчее, а это все равно, что быть съедену комарами или клопами; ну, уж потом в море... да так и не выходить оттуда. -- Вчера у нас до ниточки все было готово к отъезду, сегодня разбираемся опять; право, от одного этого Эл<иза> захворает. А впрочем, в сущности-то, все хорошо. Тата выправляется. Вчера мы делали визит Морицу, потом дети завтракали в вашем ресторане Cha El, воображали, что у вас в гостях. -- Я подъезжала к Константину, он уж может ходить.

35. Э. ГЕРВЕГ

1 июня (20 мая) 1850 г. Париж.

1 juin. Paris.

An Ort und Stelle... j'ai encore un délai de 15 jours. Ne me donnez pas de horions, chère Emma; je courbais toujours ma tête aux fourches caudines des nécessités -- donc je continue. L'affaire va très mal; à ce qu'il paraît, les autorités de Wurtemberg

n'ont aucune autorité. -- Je ne resterai pas les 15 jours à Paris, dès que Rotschild aura reèu une réponse définitive -- je m'embarque. Pour toucher Nice, votre main, votre cœur, et partir pour Zurich si le procès m'y oblige. -- Avant mon départ je m'informerai chez Bahrmann concernant vos papiers...

Je suis las et stupide...

J'ai reèu une lettre de Kapp, il est tout enchanté de New York. Frœbel a consacré une leèon à ma brochure, ce qui a donné lieu à une polémique dans les journaux allem de New York. -- Je m'en vante

et mets ma gloire transatlantique

et transouralienne à vos pieds.

Перевод

1 июня. Париж.

An Ort und Stelle[64]... мне дали отсрочку еще на две недели. Не награждайте меня тумаками, дорогая Эмма, я всегда склонял голову перед Кавдинскими фуркулами необходимости. Итак, продолжаю. Дело обстоит очень плохо, вюртембергские власти, по-видимому, не имеют никакой власти. -- Я не проживу в Париже двух недель. Как только Ротшильд получит окончательный ответ, я отбываю, чтобы тронуться в Ниццу, дотронуться до вашей руки, тронуть ваше сердце и уехать в Цюрих, если этого потребует процесс. -- До отъезда справлюсь у Бармана о ваших бумагах...

Я устал и отупел...

Получил от Каппа письмо, он в восхищении от Нью-Йорка, Фрёбель посвятил одну лекцию моей брошюре, что вызвало полемику в немецких газетах, выходящих в Нью-Йорке. -- Хвалюсь этим

и слагаю свою заокеанскую

и зауральскую славу к вашим ногам.

36. Г. ГЕРВЕГУ

2 июня (21 мая) 1850 г. Париж.

Le 2 juin.

A toi, cher George, deux mots. Attends un peu la réponse de Stuttgart, et pars pour Nice, je te conjure. Emma est trop malheureuse là, et moi, je suis déchiré par la pensée que c'est pour mon affaire que tu restes. -- Tu ne feras rien et personne ne fera rien. -- Sois maudite cette demi-année perdue en d'ignobles tracasseries. -- C'est un parti pris de ruiner les hommes ennemis au gouvernement.

Et, sacré nom de Dieu, perdre d'un seul coup... on le fait avec courage, on s'oriente, mais être sucé par goutte, traîné des mois, trompé, trahi peut-être -- c'est au-dessus des forces humaines.

Je reste ici seulement pour savoir des nouvelles des 80 000 fr. -- L'affaire du billet, je la laisse à la providence et aux prières de St. Ignace<.>

L'idée me vient quelquefois -- si notre chargé d'affaires à Mos n'est pas un espion. Il a été honnête homme, mais... mais tempora mutantur... Fais un dernier effort, écris à Stuttgart, promets beaucoup d'argent et expose la nouvelle affaire, comment peut-on confisquer l'argent envoyé à une Wurtembergeoise qui n'a jamais été ni jugée, ni sous une enquête.

Weiter, muß man fordern, daß man wenigstens die Renten schickt vom Billet, alle Prozente, die jetzt eine große Summe machen...

Et cela sera le dernier effort -- je ne peux rien faire. Lorsqu'on a des mulets de frère, et des taupes de chargé d'affaires -- il faut se résigner. Je crois même que le ministre à Stut est un énorme Jean f...re et que Nesselrode l'а tout bonnement intimidé.

Il fallait envoyer quelqu'un en Russie -- mais qui, mais comment faire?

На обороте: Егору Федоровичу.

Рукой H. А. Герцен:

P. 2 Juni.

Ein herzlicher Gruß und Kuß.

N. H.

Перевод

2 июня.

Два слова для тебя, дорогой Георг. Подожди еще немного ответа из Штутгарта и поезжай в Ниццу, заклинаю тебя. Эмма слишком несчастна там, и меня терзает мысль, что ты остаешься из-за моего дела. -- Ничего ты не сделаешь, и никто ничего не сделает. Да будут прокляты эти полгода, потерянные в подлых хлопотах. -- Очевидно, решено разорять людей, враждебных правительству<.>

Но, черт возьми, когда теряешь всё сразу... это переносишь мужественно, как-то приспосабливаешься, но когда из тебя высасывают всё по капле, месяцами водят за нос, обманывают, а может быть, предают -- это выше человеческих сил.

Задерживаюсь здесь только для того, чтоб узнать, что слышно о 80 000 фр. -- А дело с билетом предоставлю провидению и молитвам св. Игнатия.

Иногда у меня появляется мысль, уж не шпион ли наш московский поверенный в делах. Он был честным человеком, но...

но tempora mutantur[65]. Сделай последнее усилие, напиши в Штутгарт, пообещай много денег и изложи суть нового дела -- как это можно конфисковать деньги, посланные вюртембергской гражданке, ни под судом, ни под следствием никогда не состоявшей.

Затем, надо требовать, чтобы по крайней мере прислали проценты с билета, все проценты, которые составляют сейчас крупную сумму.

Это будет последним усилием -- больше я ничего не могу сделать. Когда у тебя братец -- осел, а поверенный слеп, как крот, надобно покориться необходимости. Думаю даже, что штутгартский посланник -- страшный <...> болван и что Нессельроде просто-напросто его запугал.

Надо бы послать кого-нибудь в Россию. Но кого, и как это сделать?

На обороте: Егору Федоровичу.

Рукой Н. А. Герцен:

П<ариж>. 2 июня.

Сердечный привет и поцелуй.

Н. Г.

37. Л. И. ГААГ

3 июня (22 мая) 1850 г. Париж.

3. Juni.

Jetzt eben war Reichel bei uns und sagte die gute Nachricht v Gelde -- was wollen Sie damit machen? Schicken Sie durch Ihren Banquier zu Rotschild, auf meinen Namen -- au compte de Mr Alex de Herzen, ich werde amerik Papiere kaufen lassen. Es wird immer vorstellen eine neue Rente von 3 750 fr. -- Dazu werde ich Ihnen noch eine kleine Freude machen -- von den 25 000, die Sie damals gaben, werden schon 18/t nach einem Monat frei.

Nur mit dem großen Billet geht es nicht vom Fleck.

Schreiben Sie, was Sie anfangen wollen mit d Gelde und wie Sie bekommen haben etc., etc.

Georg lacht jetzt, daß ich fürchtete. -- Wir bleiben wahrscheinlich bis d 15. noch hier.

Adieu.

Keine Zeit mehr.

Пишите же.

Перевод

3 июня.

У нас только что был Рейхель и сообщил приятную новость о деньгах. Как вы думаете с ними распорядиться? Пошлите через вашего банкира к Ротшильду на мое имя, au compte de Мr Аlех de Herzen[66]. Я велю купить американских бумаг. Это, во всяком случае, составит новую ренту в 3750 фр. А я вас и еще немного порадую -- из 25 000, которые вы тот раз дали, 18 т. через месяц уже освободятся.

Только с главным билетом все ни с места.

Напишите, что вы намерены предпринять с деньгами, как вы их получили etc, etc.

Георг смеется теперь над моими опасениями. Мы останемся здесь, вероятно, еще до 15.

Прощайте.

Больше нет времени.

Пишите же.

38. Г. ГЕРВЕГУ (приписка)

3 или 4 июня (22 или 23 мая) <?> 1850 г. Париж.

Oggi о mai...

"Mai" also Mai, in Anfang Juni, lieber Georg, ja. -- Lasciati ogni speranza. -- Die Welt geht unter wie fauler Fisch... -- Fichtre!

Перевод

Oggi о mai[67]...

"Никогда" -- значит в мае, в начале июня, милый Георг, да. -- Lasciati ogni speranza. -- Мир разлагается, как гнилая рыба... -- Тьфу, пропасть!

39. Г. ГЕРВЕГУ

5 июня (24 мая) 1850 г. Париж.

Le 5 juin.

Il est difficile de te le dire, avec quel pénible sentiment de douleur j'ai lu les 3/4 de tes deux lettres je dis 3/4 parce que je n'avais pas le caractère de boire d'un seul trait ces 8 pages d'offenses et d'incriminations.

Une des choses qui m'a frappé c'est l'inculpation que nous avions laissé partir Emma, et que nous sommes restés à Paris. Et primo, quel mal y a-t-il qu'Emma soit à Nice et qu'elle n'ait pas fait ce voyage avec nous, ou que nous ne soyons pas venus deux jours après? Emma a beaucoup d'amitié pour nous -- mais pour son existence il n'y a rien de nécessaire que d'être avec toi; si elle ne nous voit que quinze jours plus tard -- ce n'est pas un grand changement. -- Je savais très bien cela et je conseillais d'aller à Zurich encore au mois de mars, mais tu n'as pas voulu, tu l'as arrêtée à Paris. Survient cette maudite affaire policière. -- Vraiment, c'est une tâche très facile, post facto, de faire des observations, comme nous les avons faites critiquant, ex < empli > gr < atia > toutes les révolutions. Peut-être je n'aurais pas insisté sur le départ si prompt cinq jours après, mais je demande à tout Paris, si le 20 mai on savait que le 1 juin Paris serait la ville la plus tranquille du monde; j'avais la plus ferme intention de partir le 26. Les circonstances changèrent -- pas le moindre danger à présent, de très graves alors. Et qui donc pouvait prévoir que tu voulais venir à Paris, un mot dans ta lettre suffisait pour arrêter le projet de voyage. Non, tu ne l'as pas dit, tu as laissé faire -- pour nous dire ensuite: "On a été 3 fois chez Car

• pour vous". -- Et cela s'appelle amitié plenaria. Non, avare en protestations d'amour, je suis avare et sobre en injures, au moins de ce genre. Tu n'as done pas compris sur quoi était basé tout mon droit de demander les délais, je suis propriétaire d'un immeuble dans la ville-même, c'est un droit très important. -- Et qu'en sais-tu au fond ce que j'ai fait et ce que je n'ai pas fait? As-tu là un Alexis qui te le raconte? Et qui donc t'a dit qu'Emma ne voulait pas partir elle aussi -- ou est-ce qu'elle dit le contraire?

Et enfin de quoi s'agit-il? Tu vas à Stuttgart, tu me fais ce sacrifice de quelques jours et ensuite tu vas à Nice, comme nous. Emma ne pouvait pas partir sans les circonstances, elle voulait à tout prix attendre l'argent de Berlin, l'argent n'est pas venu, et elle à Nice...

Que je reste ici encore 10 jours ou 8 et que c'est pour mon plaisir, c'est ridicule, je peux faire des fautes, des bêtises, mais de l'hypocrisie -- non. Et enfin, connaissant un peu mon caractère, on a la possibilité de deviner qui donc m'attache à Paris -- le gaz, ou Léontine, ou les frères Provenèaux -- je n'ai personne ici, et je ne vois presque personne.

L'affaire. On pourrait ne pas s' occuper, c'est prosaïque, c'est ennuyeux. Mais je ne lâcherai pas cette puissance de mes mains -- j'en ai besoin, je ne veux pas me désarmer. -- Eh bien. Est-ce que Gasser n'avait pas écrit il y a 14 jours que dans 8 jours la somme serait remboursée? -- Une semaine après il rend compte de son entrevue avec Nesselrode. L'affaire paraît être terminée,

il ne faut qu'attendre quelques jours -- craque. On ne légalise pas la procuration. Et ici commence la lâcheté évidente de R -- il n'ose pas s'offenser.

D'un autre côté -- pas un mot sur vos démarches à Stut, avez-vous fait quelque chose là ou non?

Dans cette indécision aller -- où -- à Nice? C'est à dire s'éloigner dans un coin et ne rien faire. Aller à Londres, à Zurich même serait plus facile... et je le ferai peut-être après avoir installé ma femme à Nice. -- Concer Schb tu te trompes, il m'a donné un conseil que je ne t'écrirai pas à présent et que je te dirai un jour; ce conseil sera un dernier coup...

Je regrette que tu perdes à présent le temps pour cette affaire -- mais probablement votre besogne de Bodensee est terminée. Va-t'en à Nice. Peut-être le beau ciel de l'Italie te guérira de cette injuromanie -- c'est de la légèreté, je le fais aussi plus qu'il n'en faut, mais mes inculpations portent un autre caractère, vont plus profondément -- ou ne font que sourire. Ta lettre m'a tout bonnement blessé; en cachant le nom on pourrait penser que cette lettre était adressée à Rufenacht ou à Holinsky ou même à Tardif de Mélo. -- Emma a aussi un peu de cette habitude, -- je trouve que c'est une habitude détestable.

P. S. Tu peux pour t'édifier encore sur la nécessité du départ d'Emma lui demander, comme elle craignait l'infâme R qui avait fait toute l'affaire, et qui l'avait déjà offensée une fois dans la rue. -- A présent, figure-toi la belle position devant la police correct et ayant un témoin à charge de cette farce d'ignominie. Qu'en dis-tu?

J'écrirai à l'instant même à Emma. Je lui enverrai une lettre de recommandation à Avigdor pour avoir en cas de besoin quelqu'un.

Eh bien, quelle conséquence peut-on tirer de ce que je me sois trompé sur l'argent de m-me Goloch? -- On a envoyé une somme -- elle est perdue, on a envoyé une autre -- elle n'est pas perdue. Connais-tu le calcul des probabilités? -- c'est donc 2/2 = 1. Même chance.

Перевод

5 июня.

Трудно передать тебе, с каким тяжелым, мучительным чувством прочел я ╬ двух твоих писем, я говорю ╬, потому что у меня не хватило характера испить единым духом эти 8 страниц оскорблений и обвинений.

Больше всего меня поразил упрек в том, что мы отпустили Эмму, а сами остались в Париже. Но, во-первых, разве это

так уже плохо, что Эмма в Ницце и что она совершила эту поездку без нас, а мы не приехали два дня спустя? Эмма очень привязана к нам, но для нее необходимо только одно -- быть с тобою; если она увидит нас двумя неделями позже, ничего особенного не случится. -- Я очень хорошо знал это и советовал ей поехать в Цюрих еще в марте, но ты не захотел и задержал ее в Париже. Потом вдруг началась эта проклятая полицейская история. -- Право, post facto[68] весьма легко рассуждать, как это мы делали, критикуя ex gr все революции. Может быть, через пять дней я и не настаивал бы на таком поспешном отъезде, но спросим весь Париж: знал ли кто-нибудь 20 мая, что 1 июня Париж станет самым спокойным городом в мире. У меня было самое твердое намерение ехать 26-го. Обстоятельства изменились -- теперь нет ни малейшей опасности, а тогда грозила очень серьезная. И кто же мог предвидеть, что ты захочешь приехать в Париж? Стоило тебе написать хоть слово, и мысль об отъезде была бы отложена. Но не тут-то было, ты ничего не написал, ты предоставил всему идти своим чередом, чтобы потом заявить нам: "Для вас трижды ходили к Карлье". -- И это называется дружбой plenaria[69]. Нет, скупой на уверения в любви, я столь же воздержан и скуп на оскорбления, по крайней мере такого рода. Ты не понял, значит, на чем основывалось все мое право требовать отсрочки: я владею недвижимым имуществом в самом Париже, -- это очень важное право. -- И много ли ты, в сущности, знаешь о том, что я делал и чего не делал? Уж нет ли у тебя Алексиса, который тебе это рассказывает? И кто тебе сказал, что Эмма тоже не хотела ехать -- или она утверждает обратное?

И, наконец, в чем дело? Ты поедешь в Штутгарт, ты пожертвуешь для меня несколькими днями, а затем отправишься в Ниццу, как и мы. Эмма не могла бы выехать при создавшихся обстоятельствах: она хотела во что бы то ни стало дождаться денег из Берлина, но деньги не пришли, а она в Ницце.

Говорить, что я остаюсь здесь еще на 10--8 дней только для собственного удовольствия, смешно. Я могу наделать ошибок, глупостей, но на лицемерие я не способен. И наконец, зная хоть немного мой характер, можно догадаться, что удерживает меня в Париже, -- газ, Леонтина или "Провансальские братья", -- никого у меня здесь нет и я почти ни с кем не вижусь.

О деле. Им можно было бы и не заниматься, это прозаично, это скучно. Но я не выпущу из рук этой силы, мне она нужна, я не хочу складывать оружие. -- Так-то. И разве Гассер не писал две недели назад, что через неделю деньги будут уплачены? Неделю спустя он дал отчет о своей встрече с Нессельроде.

Казалось, дело закончено, нужно было подождать только несколько дней -- трах! Не заверяют доверенности. И тут обнаруживается явная трусость Р<отшильда>, он не смеет оскорбиться.

С другой стороны, ни слова о ваших хлопотах в Штутгарте. Сделали ли вы там что-нибудь или нет?

При такой неопределенности ехать -- куда -- в Ниццу? Иначе говоря, забиться в угол и ничего не делать. Легче было бы поехать в Лондон, даже в Цюрих, -- может быть, я так и сделаю, когда устрою жену в Ницце. -- Относительно Шомбурга ты ошибаешься. Он дал мне совет, о котором я тебе сейчас ничего не пишу, расскажу как-нибудь, этот совет будет последним ударом.

Мне жаль, что ты тратишь сейчас время на это дело, но, вероятно, ваши бодензейские труды уже закончены. Ступай же в Ниццу. Быть может, прекрасное небо Италии излечит тебя от твоей мании браниться -- это признак легкомыслия, я тоже грешу этим, и больше чем надобно, но мои обвинения носят иной характер -- они либо проникают глубже, либо вызывают только улыбку. А твое письмо меня просто оскорбило. Если скрыть имя, то можно подумать, что письмо адресовано Руфенахту, или Голынскому, или даже Тардифу де Мело. Да и Эмме не чужда эта привычка, а я нахожу, что это отвратительная привычка.

P. S. Чтобы лучше убедиться в необходимости отъезда Эммы, можешь спросить у нее, как она боялась негодяя Р<оде>, который затеял все дело и уже оскорбил ее однажды на улице. Теперь вообрази, в каком красивом положении она бы очутилась перед исправительной полицией, имея в этом позорном фарсе подобного свидетеля со стороны обвинения. Что ты на это скажешь?

Я тотчас же напишу Эмме. Я пошлю ей рекомендательное письмо к Авигдору, чтобы в случае нужды у нее было к кому обратиться. Ну, а какой вывод можно сделать из того, что я ошибся относительно денег госпожи Голохвастовой? Какую-то сумму послали -- она пропала, послали другую -- она не пропала. Знаком ли ты с теорией вероятностей? Ведь 2/2=1. Шансы одинаковы.

40. Э. ГЕРВЕГ

5 июня (24 мая) 1850 г. Париж.

Le 5 juin. Paris.

Je mе suis proposé de vous écrire une lettre charmante, avec calembours sots, piquée d'anecdotes... et même de quelques observations contre votre lettre d'hier, lorsque j'ai reèu une philippique

de George qui m'a d'autant plus révolté que je ne l'attendais pas le moins du monde. -- Comme je vous envoie la lettre, je n'ai pas besoin de faire beaucoup de commentaires -- mais je vous dirai que c'est une étrange manière d'aimer ses amis à condition de les souffleter lorsqu'on sent une démangeaison dans la main droite. -- C'est L'amour et la cravache, vaudev du théâtre Montansier.

La fine fleur de la lettre est l'accusation que je vous ai poussée à partir pour Nice -- et que je reste encore à Paris. Dieu des dieux, vous savez toutes les circonstances (et lui aussi), j'ai agi comme ami, comme frère -- je n'étais nullement tranquille sur votre compte avant votre départ, -- j'en ai parlé à Haug, à Bernad. Cet infâme R après votre scène avec l'Allemand pouvait faire des choses diablement blessantes. Oui, je vous poussais hors de Paris -- et j'ai bien fait. Et ensuite, quel mal s'en est suivi? -- que vous êtes séparée de nous pour 20 jours. -- J'estimais toujours votre franchise, eh bien dites-le moi -- est-ce que c'est cela qui vous préoccupe? Je suis sûr que vous nous aimez, que vous voudrez nous voir -- mais la question pour vous n'est pas là...

George me fait le sacrifice à présent de quelques jours -- eh bien, ne me les reprochez pas. Je ferai tout mon possible pour l'engager à terminer au plus vite...

Vous êtes à présent sans argent, -- mais je serais allé chez votre chargé d'affaires, mais vous ne m'avez rien écrit -- où le trouver. Pouvez-vous attendre jusqu'à notre arrivée? -- Voilà ce que vous ferez[70].

Nous partons le 15. -- Je ne comprends rien dans le conseil que vous me donnez d'aller à Zurich avec ma femme et ensuite à Nice -- en ajoutant que le voyage à Nice est très long; mais est-ce qu'il sera plus court si on va par Zurich ou par Berlin... voilà, c'est cette logique dont les lois m'échappaient toujours. -- Ne vous fâchez pas si je ne suis pas tout à fait convaincu de la nécessité de faire deux voyages immenses pour obvier <à> un seul très long, mais plus court que les deux ensemble.

Donnez votre main et rions-en de nos projets, conseils etc. Il y a un fatum, fatalité ou Άν�αγПη -- qui brouille les cartes, débrouille les cartes. E sempre bene.

Je vous envoie 200 francs par Avigdor, c'est encore mieux, envoyez les prendre chez lui; et si vous n'en avez pas besoin, vous me les remettrez.

Alessandro furiosо.

Je n'envoie pas la lettre de George.

Перевод

5 июня. Париж.

Я собирался написать вам очаровательное письмо, начиненное глупыми каламбурами, анекдотами... и даже некоторыми соображениями по поводу вашего вчерашнего письма, как вдруг получил от Георга филиппику, которая меня тем более возмутила, что я меньше всего ее ожидал. -- Я пересылаю вам это письмо и освобождаю себя тем самым от необходимости в подробных комментариях. Должен сказать однако, что это довольно странная манера любить своих друзей при условии, что будешь давать им пощечины всякий раз, как у тебя зачешется правая рука. -- Это "L'Amour et la Cravache", водевиль театра Монтансье.

Соль письма -- обвинение меня в том, что я побудил вас ехать в Ниццу, а сам до сих пор в Париже. Господи боже мой, ведь вы знаете все обстоятельства (да и он тоже), я поступил как друг, как брат. Пока вы оставались здесь, я отнюдь не был за вас спокоен, я говорил об этом Гаугу, Бернацкому. Негодяй Р<оде>, после вашей сцены с немцем, был способен черт знает на какие оскорбления. Да, я гнал вас из Парижа, и хорошо делал. И потом -- что плохого от этого произошло? -- Вы разлучены с нами на 20 дней. Я всегда ценил вашу искренность, так скажите же мне -- разве это именно то, что вас заботит? Я уверен, что вы нас любите, что вы хотели бы нас видеть, но вопрос для вас не в этом...

Георг жертвует мне теперь несколько дней, не упрекайте же меня за это. Я сделаю все возможное, чтоб уговорить его поскорее все закончить.

Вы сейчас без денег -- я, конечно, сходил бы к вашему поверенному, но вы не писали, где его найти. Можете ли подождать до нашего приезда? А вы вот что сделайте[71].

Мы уезжаем 15-го. -- Не понимаю, почему вы мне советуете ехать с женой в Цюрих, а затем в Ниццу -- добавляя, что путь в Ниццу очень долог, но разве он станет короче, если ехать

через Цюрих или Берлин? -- вот логика, законы которой от меня всегда ускользали. Не сердитесь же за то, что я не совсем уверен в необходимости совершить два бесконечно долгих путешествия, чтобы избежать одного очень продолжительного и все же более короткого чем два других вместе взятых.

Дайте же руку, и посмеемся над нашими планами, советами и т. д. Существует фатум, рок или Άν�αγПη[72], которая путает и распутывает карты. Е sempre bene[73].

Посылаю вам 200 франков через Авигдора, так еще лучше; пошлите за ними, а если они вам не нужны, вы мне вернете их.

Alessandrо furiosо.

Письмо Георга не посылаю.

41. Т. А. АСТРАКОВОЙ

7 июня (26 мая) 1850 г. Париж

Рукой Н. А. Герцен:

Париж, 1850, июня 7.

Знаю, моя Таня, что тебе так же тяжело было не получать от меня известий, как мне не писать тебе. Не писала я потому, чтоб письмом моим не наделать тебе более горя, чем молчаньем. Мне было так трудно, так душно, как будто черная туча обернула меня с ног до головы, не только луча -- ни одной ясной точки всю зиму, я трех раз не выходила, все была больна; в постеле я узнала, что тезку мою постигло ужасное несчастие, но какое -- это мне было неизвестно около трех месяцев, и все-то это время я мучилась, в полном смысле этого слова, и день и ночь; теперь страшно вспомнить, что вынес. Какая жестокость оставлять друзей в такой неизвестности! Наконец пришли слухи о ее семье, а от нее и до сих пор ни слова! Бог знает, что бы дал за него. -- Ну, продолжаю мой невеселый рассказ: едва я встала на ноги -- дети, весь дом, кроме самого старшего сына, занемогли, это и другие дела приковали меня здесь, а в то же время необходимость оставить здешний климат, который до невыразимой степени противен моему здоровью, я думала, что погибну здесь... но, мало-помалу, туча расходится, все выздоровели, и я уезжаю в Италию купаться в Средиземном море. Ты пиши мне, и пиши сей час по получении этого письма, на тот же адрес в Цюрих[74] с передачею Мmе Elise Brouker, из Италии напишу новый. Пиши, ты должна это сделать, о всех моих родных. Тезке скажи, что это тяжкий грех не писать мне. Прощай, написала б больше, кабы совсем прояснилось, -- но родство остается непоколебимо никакими грозами и бурями. Надеюсь, что ты понимаешь и ценишь смысл единственного числа.

Твоя Н.

Дайте руку -- и да будет мир вам.

На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.

42. Г. ГЕРВЕГУ

8 июня (27 мая) 1850 г. Париж.

8 juin.

Tout ce que tu as fait, tu `as fait parfaitement bien (à l'exception de la lettre que tu m'as écrite). L'affaire donc n'est pas si facile -- comme tu le vois toi-même.

L'identité (o Schelling, toi le maestro der Identitätslehre ) -- se prouve encore par le très illustre titre de Hofrat, et parce que je suis inscrit au livre de la noblesse du gouvernement de Moscou et propriétaire dans le gouv de Kostroma; le diplôme est resté à Moscou, je le ferai venir...

Weiter, -- sollten Sie mir den Rat geben, so werde ich bei Rotschild die Zurückgabe des Billets fordern, aber es ist immer bedenklich, solche Sachen durch die Post zu schicken. Geben Sie Ihre Meinung. Heute ist der 8., also kann ich eine Antwort den 12. oder d 13. bekommen.

Jetzt habe ich nichts in Paris zu machen.

Weder Gasser noch Sch sind das, was du meinst, aber der R nachdem er Kiselew gesehen hat, ist verflucht abscheulich geworden. Ich habe alle Briefe von Gasser gelesen -- er ist wütend über diese Geschichte und beleid gt; weil auch sein Endossement da ist. Der andre ist nicht beleidbar -- der letzte Makabeer.

Ich möchte dir doch eine gute Phrase schreiben -- aber ich bin bis jetzt sehr böse über deinen Brief.

Et viv'nos ennemis, les amis!..

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

8 июня.

Все, что ты сделал, ты сделал превосходно (за исключением письма, которое ты мне написал). Дело-то, как ты сам видишь, не такое уже легкое.

Тождество моей личности (о Шеллинг, о maestro der Identitätslehre[75]) подтверждается и блистательным званием надворного советника, равно как и тем, что я внесен в дворянскую книгу Московской губернии и являюсь помещиком Костромской губернии; диплом остался в Москве, я выпишу его сюда.

Далее, если вы мне это посоветуете, я буду требовать у Ротшильда возвращения билета, но всегда рискованно посылать такие вещи по почте. Сообщите ваше мнение. Сегодня 8-е, стало быть, я могу получить ответ 12-го или 13-го.

Теперь мне в Париже нечего делать.

Гассер и Ш<омбург> -- совсем не то, что ты о них думаешь, а вот Р<отшильд>, после того как повидался с Киселевым, стал до черта противен. Я читал все письма Гассера -- он взбешен этой историей и обижен, так как на билете стоит и его передаточная надпись. Другой же -- тот не обидчив -- наш последний из Маккавеев.

Мне хотелось бы все же написать тебе несколько добрых слов, но я до сих пор еще очень зол на твое письмо.

Et viv'nos ennemis, les amis!..

На обороте: Егору Васильевичу.

43. Г. ГЕРВЕГУ

11 июня (30 мая) 1850 г. Париж.

Le 11 juin.

Tu es, cher George, tout à fait comme Ney, le brave des braves, tu ne te rends jamais et tu fais bien. Tu as tort -- mais il n'y a pas de raison d'en convenir; enfin, moi de guerre lasse, je cèderai -- car répéter pour la 500 fois les mêmes arguments c'est acheter une justification à un prix énorme. --Tu écris que tu portes haut la tête et le cœur, -- moi aussi; mais quelquefois je les porte très humbles, c'est nommément quand j'ai tort, quand, entraîné par un mouvement passionné, j'offense mes amis; tu veux absolument avoir raison, et en manquant tu prends par les sentiments, tu ris et tu pleures -- pour ne pas être forcé de convenir que tu avais tort. Ce n'est pas moi le premier qui l'aie remarqué; Emma aussi bien que moi et avant moi. En moi tu trouveras toujours une résistance acharnée. -- L'autre jour je n'étais pas fâché, j'étais affligé par ta lettre, je sais que tu devais revenir toi-même; mais cela n'est pas assez d'avoir le désir de frapper -- pour frapper; tu es trop habitué aux concessions amicales, -- moi je ne peux le faire, avec toute mon amitié, c'est contre ma nature...

Pour mettre sur un autre terrain la question, moi je demande où fallait-il aller, quand? -- Est-ce que tu as jamais écrit qu'il fallait venir à Zurich, la seule chose possible pour nous réunir, moi je l'ai proposée, mais Zurich te déplaisait comme ville, -- votre voyage à Stuttg n'était-il pas nécessaire, et il n'y a que 3 jours que vous l'avez terminé. Quand fallait-il donc aller? Si tu n'as pas gardé toutes mes lettres, au moins rappelle-toi les réponses de Gasser, chaque semaine se terminait par une promesse.

L'affaire entière a été traitée de facile au commencement, eh bien, tu vois à présent que le ministre ne peut pas même obtenir

de réponse de l'ambassadeur. Et que Rot ne fait rien contre, mais ne fait rien pour. Quelle serait donc la folie de quitter une affaire entamée, sans même connaître l'état dans lequel on la laisse.

Pourquoi me fais-tu répéter tout cela? Je n'avais d'autre manière d'agir. Enfin on me renvoie de Paris, -- toute la maison malade, mais vers le 1 juin je pouvais partir, non pas pour te rejoindre, mais pour aller à Nice -- eh bien, Rot lui-même était tellement persuadé vers la fin du mois de mai que l'affaire allait se terminer -- qu'il a ordonné d'acheter des papiers amér pour ma mère, que la police a eu l'évidence de la nécessité de rester quelques jours encore.

A présent, je dois dire concernant le conseil de Sch dont j'ai fait mention l'autre jour; il m'a dit qu'une démarche énergique de la part de R finirait en une semaine l'affaire et en même temps qu'il n'y a pas de doute qu'il ne le fera pas. Si on perd le temps à présent, le gouv russe, voyant que l'affaire n'est pas poussée, s'acharnera encore plus. Donc il faut frapper un coup décisif, le coup décisif serait de demander définitivement <à> R, veut-il continuer ou non l'affaire, et par quels moyens. Sinon -- transporter immédiatement l'affaire à Londres. J'attends demain ou même aujourd'hui la réponse de Bamberger, auquel j'ai communiqué tous les détails -- après avoir fait le transfert, Gasser n'aura qu'à endosser à Pétersb le billet au nom désigné par le banquier anglais. -- En tout cas, c'est un pas -- et qui ne serait pas fait sans moi...

Tu penses qu'il a un dualisme dans ce que je dis, que je me soumets aux nécessités extérieures. Non, c'est aussi du réalisme, le vin de Xérès me donne régulièrement des maux de tête -- eh bien, je ne le prends pas. Je sais qu'il m'est impossible d'aller à Naples, -- j'aime Naples par-dessus tout -- et bien, non seulement je n'irai pas à Naples, mais je ne me bercerai pas même de projets inexécutables -- qui donc est dans la réalité et qui dans les fantaisies? Mais moi, je ne t'en veux pas pour cela. -- Je déteste Paris - et je restais là parce que je pensais pouvoir faire quelque chose pour le procès. Tu aimes Paris, tu meurs d'ennui à Zurich et pendant 6 mois l'idée ne t'est pas venue de venir passer ici une semaine ou deux; cela ne prouve non plus une grande décision de caractère... Je crois qu'il suffit. -- Amen.

Ecris donc à Kol que je suis très flatté etc. et que je lui enverrai quelque chose. Reichel t'apportera l' Epilogue, tu peux le faire copier par quelque'un à Zurich (c'est le seul exemplaire) et envoyer sans traduire à Kol mais comme cet Epil < ogue > a déjà été promis par Kapp à la 2e édit de la brochure, moi je donnerai à Campe encore un petit article. C'est dommage seulement que l' Epilogue à lui seul ne présente rien de

Ganzes, il fallait aussi l'autre article. -- Ou s'il veut attendre, je lui écrirai de Nice quelques " actualia ".

Proposition:

1) M'attendre à Zurich, aller avec moi à Londres, de Londres à Lisbonne, Cadix, Sicile, Malte, Gênes et Nice.

2) Venir à Nice, faire le même voyage vice versa et retourner par Zurich...

Qu'en pensez-vous, cela m'occupe fortement. Londres peut devenir indispensable.

J'irai à Londres et je viendrai te chercher, si tu ne viens pas à Nice.

Vide la lettre de ma mère.

На обороте: Егору Федор<овичу>.

Перевод

11 июня.

Дорогой Георг, ты совсем как этот храбрец из храбрецов Ней, ты никогда не сдаешься, и хорошо делаешь. Ты неправ, но убедить тебя в этом невозможно; словом, наскуча долгим сопротивлением, я готов уступить, ибо повторять в 500-й раз одни и те же аргументы значит купить оправдание непомерно дорогой ценой. Ты пишешь, что несешь высоко и голову и сердце, -- я тоже; но иногда я несу их весьма смиренно, а именно тогда, когда я неправ, когда в порыве страсти оскорбляю своих друзей. Ты хочешь во что бы то ни стало быть правым, и когда это тебе не удается, ты начинаешь играть на чувствах, смеешься, плачешь -- лишь бы не быть вынужденным признать свою ошибку. Не я первый это заметил: так же, как я, и до меня заметила это Эмма. У меня ты всегда встретишь ожесточенное сопротивление. -- Но в тот раз я не рассердился, я был удручен твоим письмом, я знаю, что ты и сам бы одумался. Но чтобы ударить -- недостаточно одного желания ударить; ты слишком привык к дружеским уступкам, а я, при всех моих дружеских чувствах, не могу пойти на это: это противно моей натуре...

Но поставим вопрос иначе: я тебя спрашиваю, куда же надобно было ехать и когда? -- Разве ты хоть раз написал, что нужно ехать в Цюрих? Эту единственную для нас возможность встретиться я предлагал, но Цюрих не нравился тебе как город. А ваша поездка в Штутгарт -- разве она не была нужна, и только три дня назад вы ее завершили. Когда же надобно было ехать? Если ты не сохранил всех моих писем, то припомни хотя бы ответы Гаcсера, каждая неделя заканчивалась обещанием.

Вначале дело представлялось легким, ну а теперь -- ты видишь, что даже министр не может добиться ответа от посланника. А Ротшильд ничего не предпринимает ни за, ни против. Ведь было бы безумием оставить начатое дело, не выяснив даже, в каком положении его бросаешь.

Зачем ты заставляешь меня повторять все это? Я был лишен возможности поступать иначе. Наконец, меня высылают из Парижа, все дома больны, но к 1 июня я мог бы уехать, однако не с тем, чтобы присоединиться к тебе, а чтобы отправиться в Ниццу, -- ведь сам Ротшильд в конце мая был настолько уверен, что дело близится к концу, что даже распорядился купить для моей матери американские акции, и полиции было очевидно, что мне необходимо задержаться здесь еще на несколько дней.

Теперь я должен рассказать о том совете Ш<омбурга>, о котором упомянул в прошлый раз; он мне сказал, что энергичные меры со стороны Р<отшильда> помогли бы закончить дело в одну неделю, но в то же время можно не сомневаться, что тот их не предпримет. Если упустить теперь время, то русское правительство, увидя, что дело не двигается с места, будет еще больше упорствовать. Следовательно, нужно нанести решительный удар. Таким решительным ударом было бы потребовать от Р<отшильда> окончательного ответа -- хочет ли он продолжать дело или нет, и какими средствами. Если нет, немедленно перевести дело в Лондон. Жду завтра или даже сегодня ответа от Бамбергера, которому я сообщил все подробности. После перевода дела в Лондон Гассеру останется только сделать в Петербурге передаточную надпись на билете на имя лица, указанного английским банкиром. Во всяком случае, это шаг вперед -- и без меня он не был бы сделан.

Ты усматриваешь дуализм в моих словах, когда я говорю, что подчиняюсь внешней необходимости. Нет, это тоже реализм, -- херес постоянно вызывает у меня головную боль, ну что ж, я не пью его. Я знаю, что мне нельзя ехать в Неаполь, а я люблю Неаполь больше всего на свете, -- так вот, я не только не поеду в Неаполь, но не стану даже лелеять этот невыполнимый план. Кто же из нас живет в мире реальном и кто в мире фантазии? Но я не сержусь на тебя за это. Я ненавижу Париж, но я оставался здесь, ибо думал, что могу что-то сделать для процесса; ты любишь Париж -- ты умираешь от скуки в Цюрихе, а за полгода тебе не пришла в голову мысль приехать сюда на недельку или на две; это также отнюдь не свидетельствует о большой решительности твоего характера... Думаю, что достаточно. -- Amen.

Напиши же Колачеку, что я весьма польщен и т. д. и что я ему пришлю кое-что. Рейхель привезет тебе "Эпилог", дай его

кому-нибудь в Цюрихе переписать (это единственный экземпляр) и отошли, не делая перевода, Колачеку. Но так как Капп уже обещал "Эпилог" для 2-го издания брошюры, я дам Кампе еще небольшую статейку. Жаль только, что "Эпилог" сам по себе не представляет нечто Ganzes[76]. Надо было бы также и другую статью. Если же он согласен ждать, я напишу ему из Ниццы какие-нибудь "actualia"[77].

Предложение:

1) Ждать меня в Цюрихе, ехать со мной в Лондон, из Лондона в Лиссабон, Кадикс, Сицилию, Мальту, Геную и Ниццу.

2) Приехать в Ниццу, проделать то же путешествие vice versa[78] и вернуться через Цюрих...

Что вы об этом думаете? Меня это очень занимает. Поездка в Лондон может оказаться совершенно необходимой.

Я поеду в Лондон и заеду за тобой, если ты не приедешь в Ниццу.

Vide[79] письмо моей матери.

На обороте: Егору Федор<овичу>.

44. Э. ГЕРВЕГ

11 июня (30 мая) 1850 г. Париж.

Le 11 juin.

Hier depuis le matin on a commencé à porter chez moi les lettres que vous avez eu la bonté de m'adresser du 5 juin sous toutes les enveloppes possibles et sur les adresses les plus variées. Je les ai reèues, comme vous pouvez penser, avec un plaisir qui dépasse toutes les limites, d'autant plus que j'avais une migraine des deux côtés de la tête. Tout ce qui est faisable sera fait. -- C'est un peu bête mais ne présente pourtant rien de grave. -- Nous partons le 15. Samedi. Edmond aussi: je l'ai justifié moi-même, mais que voulez-vous, la faiblesse est aussi un vice.

George sent, à ce qu'il paraît, qu'il a tort, parce qu'il cherche par tous les moyens de me prouver que c'est moi qui ai eu tort. -- Vous savez que chez lui cela veut dire qu'il s'excuse.

Je pense déjà d'aller de Nice à Londres par Cadix!.. Je ne ferai rien de tout cela.

Et bien, à bientôt et vivez en paix, et Dieu vous garde des cousins et des moucherons...

Herrn Junker Horaz meine Empfehlung, so wie auch der gnädigen Frau Ada.

Перевод

11 июня.

Вчера с утра стали приходить ваши письма, которые вы, начиная с 5 июня, столь любезно адресовали мне во всевозможных конвертах и по самым разнообразным адресам. Как вы сами понимаете, их получение доставило мне безмерное удовольствие, тем более, что у меня была двухсторонняя мигрень. Все, что можно сделать, будет сделано. -- Это немного глупо, но не представляет никаких трудностей. -- Мы едем 15-го в субботу. Эдмон тоже; я и сам признал его правым, но как хотите, а слабость -- тоже порок.

Георг как будто чувствует свою неправоту, ибо всячески старается доказать мне, что именно я был во всем виноват. -- Вы ведь знаете, у него это означает извинение.

Я уже подумываю о том, чтобы поехать из Ниццы в Лондон через Кадикс!.. -- Ничего этого я не сделаю.

Итак, до скорого свидания, мир вам, и да хранит вас господь от комаров и мошек...

Почтение благородному господину Горасу, равно как и милостивой государыне Аде.

45. Л. И. ГААГ

14 (2) июня 1850 г. Париж.

14 июня.

Da haben Sie den hochgeschätzten Kapellenmeister Reichel-früher in Egypten Herr Meß Trismegistus genannt. Mehr habe ich nichts für heute zu schreiben. -- Er wird Ihnen die vortreffliche Szene mit dem Baronen erzählen. Ich schicke auch die letzten Brief v Bamberger für Georg, die Sache ist doch nicht zu leicht, und alles hat in London mich gescheutert. Jetzt kann man rechnen, daß R vieles machen wird. Warum hat er früher das nicht gemacht? -- Reichel kann das nicht begreifen. Und es ist doch klar; bis auf die vorletzte Anfwort v Gas hat Rot die ganze Geschichte für leicht gehalten, -- jetzt sah er aber, mit welcher Hartnäckigkeit die Regierung die Zahlung weigert.

Wenn es möglich wäre, jetzt den Gesandten mit Gasser in Berührung bringen. -- Und doch kann man noch nicht bald ein Ende sehen.

Großes Glück, daß d Geld von Mme Golochwastow angekommen ist, -- es bleiben bei ihr noch 38 000, wenn sie aber 20 000 zahlt, so ist es gut.

Перевод

14 июня.

Вот вам сам драгоценный капельмейстер Рейхель -- некогда в Египте именовавшийся Гермесом Трисмегистом. Сегодня мне больше не о чем писать. -- Он расскажет вам о великолепной сцене с бароном. Посылаю также последние письма Бамбергера для Георга, однако дело совсем не так просто, все в Лондоне меня отпугнуло. Теперь можно рассчитывать, что Р<отшильд> многое сделает. Почему он раньше этого не сделал? Рейхель не может понять. Между тем ясно -- до предпоследнего ответа Гассера Ротшильд считал всю историю пустячной -- теперь он увидел, с каким упорством правительство уклоняется от платежа. Если бы можно было свести теперь посла с Гассером. -- И все же конец еще не скоро будет виден.

Большое счастье, что пришли деньги от г-жи Голохвастовой, -- за ней остается еще 38 000, ежели она заплатит 20 000, то и это хорошо.

46. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) июня 1850 г. Тоннер.

Medice, cura te ipsum!

Dès que j'eus terminé mes affaires, je me suis mis dans un wagon, et nous sommes à Tonnerre. Je ne croyais pas que notre départ fut nécessaire ou utile avant, pas même trop agréable. A présent comme je laisse les affaires, je ne puis rien ajouter -- je me hâtais lentement, mais je suis en route.

Ce papier infâme a été acheté par Reichel pour toi, il n'y a pas de dérision plus amère que d'acheter quelque chose d'ignoble comme ce papier, mais il faut l'excuser. Le dernier temps il avait des symptômes d'hydrophobie très prononcés.

Avant mon départ on m'avait invité à un petit dîner, où nous avons passé notre temps jusqu'à 4 heures du matin...

Adieu. Je voudrais dire au revoir -- mais comme je ne sais pas quand tu viendras -- j'hésite. Pour le voyage à Londres, il ne pourra s'effectuer que dans 2 mois.

Summa cum pietate

A. H.

Перевод

Medice, cura te ipsum!

Покончив с делами, я тотчас же сел в вагон, и вот мы в Тоннере. До сих пор я не считал, чтобы наш отъезд был необходим,

полезен и даже особенно приятен. Теперь, когда я бросил дела, ничего не могу к этому прибавить -- я поспешал медленно, но я в пути.

Эта гнусная бумага была куплена Рейхелем для тебя. Нельзя придумать более горькой насмешки, чем купить такую дрянь, как эта бумага, но надобно его извинить. В последнее время у него появились резко выраженные симптомы водобоязни.

Перед моим отъездом меня пригласили на скромный обед, за которым мы засиделись до 4 часов утра.

Прощай. Хотел бы сказать до свидания, но, не зная, когда ты приедешь, не решаюсь. Что до поездки в Лондон, то она может осуществиться не раньше, чем через 2 месяца.

Summa cum pietate[80]

А. Г.

47. Э. ГЕРВЕГ

17 (5) июня 1850 г. Тоннер.

17 juin. Tonnerre.

Dans cinq jours je me précipiterai à vos pieds avec tous mes descendants... etc. Ce n'est que le premier pas qui coûte, vous voyez qu'il est fait...

Cette lettre viendra, je crois, quelques heures plus tard que nous, peut-être je la porterai moi-même pour être plus sûr qu'elle vous parviendra...

Vous comprenez donc qu'il n'y a pas de cause de bavarder plus longtemps; nous ne faisons qu'attendre la diligence pour aller à Chalon nous nous arrêterons à Arles. Chojecky brûle de désir de voir les vieux monuments et les jeunes filles d'Arles. Massol lui a monté la tête avec les Abyssiniennes, moi je veux les enfoncer par anticipation.

Bernacky a reèu votre épître. J'ai été chez lui avec ma femme et les enfants et il a fait les honneurs de la maison "avec la grâce la plus parfaite" (style du Monit < eur > du soir ).

Le reste... je le garde, pour avoir quelque chose à raconter lorsque je serai où die Zitronen blühen.

A. H.

Рукой К.-Э. Хоецкого:

Nous sommes arrivés par un temps magnifique au milieu de tonnerre, ce que me prédispose particulièrement de joindre à la présente l'expression de mon amitié pour vous et pour vos enfants. Dans quelques heures nous nous mettons en route pour ne nous arrêter à Arles, où Herzen veut voir les mines romaines à ce qu'il dit. Dieu donne que cet homme subversif n'ait pas d'autres idées! Heureusement je suis là et tant que j'y serai, la vertu n'aura qu'à s'applaudir de la manière dont nous nous conduirons à son égard.

Votre dévoué Ch. Edmond.

Перевод

17 июня. Тоннер.

Через пять дней я брошусь к вашим ногам со всем своим потомством... и т. д. Труден лишь первый шаг, -- как видите, он сделан.

Я думаю, что это письмо будет получено на несколько часов позже нашего приезда; может быть, я сам его доставлю для большей уверенности, что оно до вас дошло...

Итак, вы понимаете, что незачем продолжать мою болтовню; мы ждем только дилижанса, чтобы ехать в Шалон; мы остановимся в Арле. Хоецкий горит желанием увидеть древние памятники и юных девушек Арля. Массоль вскружил ему голову рассказами об абиссинках, а я уже заранее желаю им провалиться. Бернацкий получил ваше послание. Я был у него с женой и детьми, он встретил нас радушно и "с изысканной любезностью" (стиль "Monit du soir").

Об остальном... остальное приберегаю, чтобы иметь что рассказать, когда буду там, где die Zitronen blühen.

А. Г.

Рукой К.-Э. Хоецкого:

В прекрасную погоду мы оказались посреди грома, что меня особенно располагает сопроводить настоящее письмо выражением своих дружеских чувств к вам и к вашим детям. Через несколько часов мы снова отправимся в путь и остановимся уже только в Арле, где Герцен, по его словам, хочет осмотреть римские раскопки. Дай бог, чтоб этому ниспровергателю основ не взбрело еще что-нибудь в голову. К счастью, я тут, а в моем присутствии добродетели не придется жаловаться на наше поведение по отношению к ней.

Преданный вам Ш. Эдмон.

48. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) июня 1850 г. Лион.

Рукой Н. А. Герцен:

18, bateau à vapeur Hirondelle --

de Chalon à Lyon.

Ce voyage me rappelle si vivement ceux que nous avons faits ensemble; je ne puis pas m'empêcher de ne pas vous dire un mot, serrer la main, causer avec vous -- dans la pensée... parce que le mouvement est très désagréable.

Рукой К.-Э. Хоецкого:

Lieber Georg. Da ich krank war und es noch bin, so habe ich ganz vergessen deutsch zu schreiben, ich kann nur Sie für tausend mal freundlich zu küssen.

Ihrer Edm.

Рукой H. А. Герцен:

19. Lyon.

On monte ici l'observatoire pour voir Mont Blanc. Moi je n'ai besoin ni de montagnes, ni de lunettes pour vous voir (o Emma! о A!), cher besson. En effet, je pense beaucoup à nos excursions... si vous étiez avec nous!...

Lyon.

Les lions et les tigres, les ogres (c'est moi) sont arrivés à Lyon -- et l'embrass. Le voyage se fait facilement. Et tout le monde se porte bien. Edmond seul a été malade, mais par malheur il n'est pas mort à Chalon -- et il chante "Ça ira" sans cédille (cela veut dire Kaïra).

На обороте: G. H.

Перевод

Рукой H. A. Герцен:

18, пароход "Ласточка" --

из Шалона в Лион.

Это путешествие так живо напоминает мне те, что мы совершали вместе с вами, что не могу удержаться, чтобы не сказать вам несколько слов, не пожать вам руку, мысленно не поговорить с вами... ибо качка крайне неприятна.

Рукой К.-Э. Хоецкого:

Дорогой Георг. Так как я болел и продолжаю болеть, то совсем разучился писать по-немецки и могу только тысячу раз дружески вас поцеловать.

Ваш Эдм<унд>.

Рукой Н. А. Герцен:

19 июня. Лион.

Здесь поднимаются в обсерваторию, чтобы видеть Монблан. Мне не нужно ни гор, ни очков, чтобы видеть вас (о Эмма! о А<лександр>!), дорогой близнец. В самом деле, я много думаю о наших прогулках... ах, если бы вы были с нами!..

Лион.

Львы и тигры, людоеды (это я) прибыли в Лион -- и обнимают его. Путешествие протекает легко. И все чувствуют себя хорошо. Один Эдмон был нездоров, но, к несчастью, он не умер в Шалоне и распевает "Ça ira" без седиля (т. е. "Ка-ира").

На обороте: Г. Г<ервегу>.

49. Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) июня 1850 г. Марсель.

Le 21 juin. Marseille.

A peine sortions-nous des wagons d'Avignon, qu'un transport de tes lettres a été apporté par un garèon oriental, qui succombait sous le fardeau. Ce qui est bon -- est bon. Et non seulement le nombre, mais le contenu calme, serein... pourquoi n'as-tu pas envoyé ces lettres à Paris, et la lettre atrabilaire à Marseille (ce serait encore mieux au Havre).

Eh bien, nous voilà -- presso al fine; jusqu'ici le voyage a été excellent, d'Avignon par chemin de fer, de Dijon à Chalon -- idem, de Chalon à Valence -- par bateau à vap. A présent je pense prendre un bateau jusqu'à Cannes, et aller de la à pied (de cheval) avec ma canne -- pour ne pas faire là quarantaine et pour ne pas rester 28 h en diligence comme Emma.

Je suis un peu enrhumé (voilà le Sud pour un ours du Nord). Cela m'empêche de goûter pour la dernière fois les vins franèais, sans empêcher de sentir l'atmosphère puante des rues. Cela me rappelle Paris. Il y a dans tes lettres une déclaration d'amour pour Paris. Aime-le. Mais sois bien persuadé que le premier pas vers un avenir meilleur pour l'humanité -- c'est de se dégriser de Paris et de la France. -- Peut-être cela ne viendra pas; oui, c'est très possible que l'Europe n'aie pas d'avenir humain -- mais canin, iroquois. Regarde cette race abâtardie, ces fronts rétrécis, ces yeux qui ne peuvent se concentrer, cette pensée bornée, ce vague des actions et des convictions.

На обороте: G. H.

Перевод

21 июня. Марсель.

Едва мы вышли из вагонов авиньонских, как какой-то восточный малый, сгибаясь под тяжестью своей ноши, притащил целую кипу твоих писем. Что хорошо -- то хорошо. И не только количество, но и содержание, спокойное, ясное... Почему ты не послал эти письма в Париж, а желчное свое письмо -- в Марсель (еще лучше было бы в Гавр)?

Ну вот, мы и presso al fine[81]. До сих пор мы ехали превосходно: из Авиньона -- по железной дороге, от Дижона до Шалона -- idem, от Шалона до Валенса -- на пароходе. Теперь я думаю сесть на корабль до Канна, а оттуда с тростью в руках шагом (лошадиным): чтобы избежать карантина и не просидеть, как Эмма, 28 часов в дилижансе.

У меня небольшой насморк (вот что значит юг для северного медведя). Это мешает мне в последний раз насладиться французскими винами, не мешая однако чувствовать зловоние улиц. Это напоминает мне Париж. В твоих письмах ты признаешься в любви к Парижу. Люби его. Но могу тебя уверить, что первый шаг на пути к лучшему будущему человечества -- это трезвый взгляд на Париж и Францию. А быть может, оно и не наступит; ведь вполне возможно, что у Европы нет человеческого будущего, а только собачье, ирокезское. Взгляни на эту выродившуюся расу, на эти узкие лбы, на эти глаза, взгляд

которых не может сосредоточиться, на эту ограниченность мысли, на эту неопределенность в действиях и убеждениях.

На обороте: Г. Г<ервегу>.

50. Г. ГЕРВЕГУ

27 (15) июня 1850 г. Ницца.

Le 27 juin. Nice.

Eh bien, voilà! De quoi nous occuper, discuter, disputer, nous fâcher... le billet payé, nous -- à Nice. On dit, lorsque Gibbon a terminé son histoire et lorsqu'il a relu la dernière page, il devint triste. C'est presque la même chose qui m'advint lorsque j'ai reèu la lettre de Sch -- à quoi bon à présent ma haute diplomatie, mes conjectures, mes complications, indications, prévisions -- la chose est gagnée... Plaignez-moi!

Basta, dorénavant tes oreilles ne seront plus écorchées par des dissertations financières.

A présent de Nice. Jamais de ma vie je n'ai senti un tel bien-être climatologique comme ici; même la chaleur n'y fait rien. Nous avons des appartements très vastes, nous nous déshabillons, au lieu de nous habiller, nous nous baignons dans l'eau et dans l'air du soir embaumé, doux -- et au diable ces beautés féroces de la Suisse, ces monuments du régime de la terreur géologique. Pour aucun prix je ne monte plus au nord, mais je descends volontairement jusqu'au Basilicate si tu veux, -- au reste, le Piémont est très habitable; je trouve beaucoup de changement, beaucoup plus de douceur gouvernementale qu'en 47 et plus de ressources. Somme générale, je suis tout à fait content d'avoir quitté Paris -- ce cancer général de l'Europe -- et d'avoir fait ce choix et non un autre.

L'été on peut vivre presque sans argent. Emma payait assez cher avant nous, à présent l'hôte (dont la maison est complètement vide) consent de prendre 10 fr. ou 12 par jour -- chambres, nourriture, bonne -- et tout compris, et sans augmenter quand tu viendras. Nous pouvons rester un mois ou deux à l'hôtel. Et ensuite louer une maison près de la mer. Il y en a une quantité...

Tu n'écris pas, on dit que tu es fâché -- est-ce que tu nous en veux encore pour la lettre que tu as éc.

Santo padre, justitia!

На обороте: Георгу Гервегу.

Перевод

27 июня. Ницца.

Ну, вот и дождались! Не из-за чего больше стараться, спорить, препираться, сердиться... билет оплачен, мы -- в Ницце. Говорят, когда Гиббон закончил свою историю и перечел

последнюю страницу, ему стало грустно. Почти то же произошло и со мной, когда я получил письмо от Ш<омбурга>. К чему теперь моя высокая дипломатия, мои догадки, сложные расчеты, мои указания, моя предусмотрительность -- дело выиграно... Пожалейте меня!

Баста! Твой слух впредь уже не будут терзать финансовые рассуждения.

Теперь о Ницце. Ни разу в жизни я еще не испытывал такого климатологического блаженства, как здесь, даже жара ему не помеха. Комнаты у нас очень просторные; мы раздеваемся вместо того, чтоб одеваться, мы купаемся в воде и в благовонном, теплом вечернем воздухе -- и к черту эти дикие красоты Швейцарии, эти памятники режима геологического террора. Ни за что на свете не стану я больше подниматься на север, зато охотно спущусь, если хочешь, до Базиликаты; впрочем, в Пиэмонте вполне можно жить, я нахожу здесь большую перемену, гораздо больше послаблений со стороны правительства, чем в 47 году, и больше возможностей. В общем, я очень доволен, что покинул Париж -- этот всеевропейский рак -- и сделал именно такой, а не иной выбор.

Лето можно прожить почти без затрат. Эмма до нас платила довольно дорого, теперь же хозяин (дом его совершенно пустует) согласен брать 10--12 фр. в день за комнаты, со столом и услугами включительно, и ничего не набавлять, когда ты приедешь. Мы можем остаться в гостинице месяц-два. Затем нанять дом у моря. Их здесь множество!

Ты не пишешь -- говорят, ты сердит. Уж не обижен ли ты все еще на нас за письмо, которое ты написал?

Santo padre, justitia![82]

На обороте: Георгу Гервегу.

51. Г. ГЕРВЕГУ

28 или 29 (16 или 17) июня 1850 г.

29 ou 28.

J'attends de Zurich la description de l'arrivée du billet, l'effet magique, psychique, chique etc. En attendent je te remercie pour les dernières lettres. Mais que diable fais-tu donc à Zurich, ou par hasard est-ce que tu as trouvé là un perce-cœur quelconque, une Léontine helvétique au teint frais et aux dents noires, -- il faut enfin motiver ou venir. -- Si Reich n'est pas parti, ne pourrait-on l'utiliser pour le pauvre B, au moins lui faire parvenir de l'argent; si c'est possible -- dis à ma mère qu'elle me prête ce que tu jugeras convenable, je pourrais

même envoyer d'ici. -- Pense à cela et réponds avec Behutsamkeit. Emma a des projets fantastiques -- par malheur, ces choses ne se réalisent presque jamais. Pia desideria!

Dis-moi encore, comment envoyer à Kolatchek un article, quelle adresse et pourtant je voudrais te lire avant d'envoyer. J'enverrai l'article en franèais, cela n'est pas une chose difficile de traduire.

J'ai commencé de nouvelles lettres. Ensuite il faut enfin raconter l'histoire de l'invasion des barbares de la rue Jérusalem chez Emma. Qu'en pense votre grâce?

Je salue tout le monde et m'éclipse.

На отдельном листке:

Agis comme on conseille à ce chien.

Перевод

29 или 28.

Жду из Цюриха описания того магического, психического, феерического и пр. действия, которое произвело прибытие билета. А в ожидании благодарю тебя за последние письма. Но какого черта сидишь ты в Цюрихе, уже не завелась ли у тебя там какая-нибудь зазноба, какая-нибудь швейцарская Леонтина со свежим цветом лица и черными зубами -- короче говоря, нужно либо объяснить причину, либо приехать. -- Если Рейхель еще не отбыл, то нельзя ли через него сделать что-нибудь для бедного Б<акунина>, хотя бы переслать ему денег; если это возможно -- попроси мою мать одолжить мне столько, сколько ты сочтешь необходимым, я мог бы даже послать отсюда. Подумай об этом и ответь со всей Behutsamkeit![83] Эмма строит фантастические планы -- к несчастью, подобные вещи почти никогда не удается осуществить. Pia desideria![84]

И еще скажи, как переслать Колачеку статью, по какому адресу; а все же хотелось бы, прежде чем отослать, прочесть ее тебе. Статью пошлю на французском языке -- перевести ее не представляет трудностей.

Я принялся за новые письма. Затем надобно же, наконец, рассказать историю вторжения варваров с Иерусалимской улицы к Эмме. Что думает об этом ваша милость?

Передаю всем привет и исчезаю.

На отдельном листке:

Поступай так, как советуют этой собаке.

52. Г. ГЕРВЕГУ

30 (18) июня 1850 г. Ницца.

30 juin.

Cette lettre ne doit partir que demain; je suis en retard. -- Rien de nouveau, j'ai un abcès dégoûtant sur la main gauche et j'ai trouvé avec Emma une maison magnifique que je prendrai peut-être. C'est-à-dire non magnifique dans le sens de la richesse, mais de la positioon. Il y a tout près une autre qui pourrait être occupée par toi, voilà le plan:

< Далее следует план местности (рисунок):

Petite maison maison

terrace H<ôtel> Victoria

jardin

rue Anglaise hôtel de Londres

LA MER Rivière sans eau

Pont - Ред.>

Il y a un troisième étage, mais un peu sale, dans la maison que j'ai choisie. 200 fr par mois. Pour l'autre on demande 120. Pourtant je reste encore un mois à l'hôtel et je conseille à Emma de rester aussi, le bon marché est humiliant.

Elle a aussi beaucoup travaillé pour trouver une maison pour nous; je ne sais la remercier dignement qu'en te racontant la manière étrange comme elle s'y est prise. Elle a visité toutes les maisons qui ne peuvent pas être louées par nous, ех < empli > gr < atia > sur des montagnes où il faut avoir 50 domestiques et 25 mulets avec écuries, 40 chambres à coucher, et qui a été occupée par lord Devonshire pour 15 000 par été.

Emma nous a menés dans toutes ces maisons, en disant ensuite: "Vous voyez que cela ne nous convient pas". Comme la ville n'est pas grande, nous savions que les autres maisons étaient de celles entre lesquelles il fallait chercher. La couronne de ces recherches était hier. Emma nous dit qu'elle a trouvé quelque chose de magnifique, nous allons à S. Hélène. Arrivés là, et après avoir cherché avec le cocher, un cabaretier et un maèon une demi-heure, Emma nous dit que c'est à S. Etienne, nous allons; après quelques heures de voyage par des montagnes nous arrivons -- un jardin magnifique. Une vue encore plus magnifique. La maîtresse de la

maison, avertie dès le matin, nous attend, donne des fleurs aux enfants, propose un petit verre de lait de chèvre à moi... enfin je demande à voir la maison, la maîtresse dit qu'elle n'est pas encore tout-à-fait arrangée. -- Nous disons: ce n'est rien, et nous allons. Figure-toi ma stupéfaction, lorsque je vois une 20 de maèons travaillant au rez-de-chaussée d'une maison in spe. -- La maîtresse me dit avec la plus grande sûreté qu'elle pense finir la maison vers le mois d'octobre 1851 -- et qu'on travaille déjà 3 mois. Edifié de cet édifice futur, j'ai mis fin aux recherches -- on ne peut mieux trouver. Je te dis que c'est magnifique (quoique un peu sale; que veux-tu -- l'Italie n'est pas Hollandaise).

Перевод

30 июня.

Это письмо будет послано только завтра; я опоздал. -- Ничего нового, на левой руке у меня препротивный нарыв, и мы с Эммой нашли великолепный дом, который, может быть, я сниму. Т. е. великолепный не в смысле роскоши, а в смысле местоположения. Рядом есть другой, который мог бы занять ты, вот план:

< Далее следует план местности (рисунок):

Маленький домик дом

терраса отель "Виктория"

сад

Английская улица отель "Лондон"

МОРЕ Высохшее русло реки

Мост - Ред.>

В доме, который я выбрал, есть третий этаж, но грязноватый. 200 франков в месяц. За другой дом спрашивают 120. Однако я остаюсь еще на месяц в гостинице и советую Эмме тоже остаться -- унизительно дешево.

Эмма тоже немало потрудилась, чтоб отыскать для нас дом, я не могу отблагодарить ее более достойно, чем рассказав тебе, каким странным образом она принялась за это дело. Она обошла все дома, которые мы снять не можем, ех gr расположенные на горе, где нужно держать 50 слуг и 25 мулов; такой дом с конюшнями и 40 спальнями снимал лорд Девоншир, плативший 15 000 за лето.

Эмма водила нас по всем этим домам, заявляя затем: "Вы видите, что это нам не подходит". Так как город невелик, мы поняли, что остальные -- именно те, среди которых надобно искать. Но венец всего -- это вчерашние поиски. Эмма объявила нам, что нашла нечто великолепное, и мы отправляемся в Сент-Элен; прибыв туда, после получасовых поисков с помощью кучера, трактирщика и каменщика, мы узнаем от Эммы, что это не здесь, а в Сент-Этьене. Отправляемся туда и после нескольких часов путешествия по горам прибываем -- сад великолепен. Еще более великолепный вид. Хозяйка дома, предупрежденная с утра, ожидает нас, дарит детям цветы, а мне предлагает стаканчик козьего молока. Наконец я прошу показать дом, хозяйка отвечает, что он еще не совсем отделан. -- Мы говорим, что это пустяки, и идем. Вообрази мое изумление, когда я увидел десятка два каменщиков, возводивших первый этаж дома in spe[85]. Хозяйка с глубочайшей уверенностью заявила мне, что она думает закончить дом к октябрю 1851 года и что работы ведутся уже 3 месяца. Вид этого неоконченного здания убедил меня, что надо положить конец поискам -- лучшего не найти. Говорю тебе, это великолепно (хотя и грязновато, но что поделаешь, Италия -- не голландка).

53. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

3 июля (21 июня) 1850 г. Ницца.

D 3. Juli. Nizza.

Ich habe alle Rechnungen von Rotschild bekommen. Er fordert Ihren Brief, schicken Sie ihm gleich.

Jetzt um das Sie sich noch mehr freuen sollen, haben Sie beinahe 20 000 fr. gewonnen auf dem Cursus. Meine Billete waren gezählt 3 fr./85, Ihr Billet 4 fr. für ein Silberrubel. Die ganze Summe, die Ihnen gehört, ist 471 000 fr.

Gasser hat 6000 fr. für die Ausgaben genommen. Rotschild seine 3% und doch haben Sie 471.

Ich habe vor der Abreise kaufen lassen -- 100 000 fr. in Virginien, 100 000 fr. in New York. Und jetzt noch 50 000 in New York. Es bleiben also 221 000 -- was wollen Sie damit machen, fragen Sie Georgs Meinung. Ich habe dem Rotschild geschrieben, daß ich auf Ihre Befehle warten werde.

Da die amerik sehr teuer sind -- 120 für 100, so bekommen Sie 5% anstatt 6%, das heißt, Sie haben jedenfalls 25 000 fr. Rente.

Was habe ich Ihnen früher gesagt, Sie wollten mir nicht glauben

in 48. -- Jetzt werde ich Ihr Banquier, und wie wir nur das Geld placieren, nehme ich auf mich die 25 000 zu zahlen.

Amen mit dieser verfluchten Geschichte, jetzt kann man ruhig sein.

Ich rate keine französische Papiere zu kaufen. Die englische geben 3%. -- Aber ein Haus oder ein Land könnte man suchen.

Adieu. Ich habe schon ein Haus gemietet vom 1. August, ein Garten immens.

Kommt der Herr Doktor Herwegh oder nicht? Ich habe keine Zeit heute ihm zu schreiben[86].

Марья Каспаровна, прошу скорее к Рокшильду письму. А уж вы на Зонненберге валялись, ну что его зуб?

Весь ваш.

Когда вы в Ниццу? Есть и для вас квартира.

54. Л. И. ГААГ

4 июля (22 июня) 1850 г. Ницца.

4. Juli. Nizza.

Dieser Brief wird an Ihren Geburstag kommen. -- Ich gratuliere und wünsche, daß wir nach 25 Jahren, alle gesund zusammen diesen Tag <über> die ganze Geschichte des Billets -- lachen -- Herwegh wird ohne Haare, ich ohne Füße, desto lustiger wird es gehen.

Hört man denn gar nichts aus Rüßland? Wir erwarten Sie hierher. Schicken Sie die Bücher mit der Roulage nach der letzten Grenzstadt, der auch grade nach Nizza. Aber viel besser selber über die Grenze zu bringen. Dann sieht man nicht. Man kann auch ein Depot irgendwo machen, nur näher als in Zürich.

Oder haben Sie vielleicht andere Projekten?

Wo ist Reichel?

Перевод

4 июля. Ницца.

Это письмо придет в день вашего рождения. Поздравляю и желаю, чтобы через 25 лет все мы, в добром здоровье, вместе посмеялись в этот день над всей историей с билетом. Гервег будет без волос, я без ног, и тем веселее будет.

Неужели из России ничего не слышно? Мы ждем вас сюда. Отправьте книги через транспортную контору в ближайший к границе город или прямо в Ниццу. Но гораздо лучше самим перевезти через границу. Тогда не осматривают. Можно также устроить где-нибудь склад, только поближе, чем в Цюрихе.

А может быть у вас другие планы?

Где Рейхель?

55. Г. ГЕРВЕГУ

7 июля (25 июня), 1850 г. Ницца.

Le 7 juillet. Nice.

Donc vous tous, y compris unseren zarten Mozart-Reichel und Moritz Reichel, vous n'avez pas eu assez de perspicacité pour vous être aperèus qu'il y avait une lettre perdue. Et pourtant vraiment il ne fallait pas de génie d'invention pour comprendre que la première lettre de Nice devait commencer par quelques mots sur l'arrivée. -- Mais comme tu aimes à gronder, tu nous grondes pour la poste, tu me grondes pour les enveloppes même et les adresses. Le climat de Zurich agit mal sur tes nerfs.

La correspondance languit par manque de franchise de ta part, on n'écrit pas lorsqu'on attend tous les jours un homme; d'après tes lettres à Paris, j'étais sûr de te rencontrer ici deux, trois jours après mon arrivée. C'est ainsi qu'Emma t'attendait aussi. Je ne puis m'imaginer que la cause qui te retient se soit produite après notre départ de Paris. Donc tu savais bien, en nous poussant de deux mains à Nice, que tu n'y arriverais pas encore de si tôt. Moi j'ai perdu tout intérêt à écrire des lettres. La solitude est un peu exagérée ici, je voudrais de tout mon cœur te voir à Nice, mais je n'insiste pas, et je te jure que ce n'est pas un sentiment d'indifférence, mais ma profonde vénération pour la liberté de mes amis. -- Ensuite il m'est impossible de ne pas te faire un reproche: pourquoi laisses-tu donc Emma t'attendre tous les jours --

pour moi je sais que cela me serait mille fois plus amer qu'une séparation de six mois. Ce qu'il y avait de dégoûtant dans ma dernière existence à Paris, c'était l'incertitude, mais une incertitude qui ne dépendait pas de moi; dès que le temps était venu (d'après ma conviction), j'ai su prendre une résolution. Prends en au moins pour dire, à peu près, que tu viendras au mois d'octobre... de mars... je ne sais quand, mais qu'on cesse de t'attendre chaque jour losqu'il n'y a pas de lettre.

As-tu écrit concernant Bak; je te prie -- écris un seul mot, par rapport aux hommes arrêtés -- et cite l'exemple de Salvotti que j'ai cité.

J'ai écrit une petite notice sur le développement du libéralisme et de l'opposition dans la littérature russe. Cela doit être très intéressant par les faits. Mais je suis absolument sans livres, apporte-moi l'ouvrage de Melgounoff Bilder aus der russischen Literatur v < on > König -- n'oublie pas.

L'article pour Kolatc est traduit par Emma. Mais je ne sais pas si le nouvel article Sur la littérat < ure > ne serait plus à sa place dans son journal. Haug m'a écrit de Kiel d'un article de Hauenschild concernant ma brochure -- l'as-tu? -- J'ai lu le 1 volume de Fallmerayer. C'est un homme de beaucoup d'esprit, d'une érudition immense, il connaît l'histoire russe mieux que nous autres, mais il s'arrête trop sur les descriptions de la nature, des pages entières de Bernardin S. Pierre.

Réclame la lettre perdue, tu peux dire à la poste que tu as un avis sûr que deux lettres ont été expédiées (une à m-me Haag) le 24 juin de Nice.

Melg könnte sagen, wo Ogareff ist und ob er keine Hoffnung hat hierher zu kommen; dann müßte man ihm d Mikroskop schicken.

Перевод

7 июля. Ницца.

Итак, ни у кого из вас, в том числе и у unseren zarten Mozart Reichel und Moritz Reichel, не хватило проницательности, чтобы заметить потерю одного письма. Но, право же, не нужно обладать особым воображением, чтобы понять, что первое письмо из Ниццы должно было начинаться несколькими словами по поводу приезда. Но поскольку ты любишь браниться, ты бранишь нас за неаккуратность почты, бранишь меня даже за конверты и адреса. Цюрихский климат дурно действует на твои нервы.

Наша переписка замирает из-за недостатка искренности с твоей стороны. Не стоит писать, когда ждешь человека со дня на день; судя по твоим письмам в Париж, я был уверен, что увижу тебя здесь через два-три дня после моего приезда. Тогда же ждала тебя и Эмма. Не могу себе представить, чтобы причина,

удерживающая тебя теперь, возникла после нашего отъезда из Парижа. Стало быть, когда ты настойчиво гнал нас в Ниццу, ты отлично знал, что сам не приедешь туда так скоро. Что до меня, то я потерял всякий интерес к писанию писем. Здесь, пожалуй, уж чересчур уединенно, я от всей души желал бы видеть тебя в Ницце, но я не настаиваю и клянусь, что это не из равнодушия, а из глубокого уважения к свободе своих друзей. Наконец, не могу не высказать тебе упрека: зачем ты заставляешь Эмму ждать тебя всякий день? Я знаю, что для меня это было бы в тысячу раз горше,чем разлука на полгода. В последнее мое пребывание в Париже всего противней была неопределенность, но эта неопределенность не от меня зависела. Как только (на мой взгляд) время пришло, я сумел принять решение. Решай же и ты, и хоть приблизительно скажи, когда приедешь -- в октябре, в марте, -- не знаю когда, но пусть перестанут ждать тебя каждый день, раз от тебя нет письма.

Написал ли ты о Бакунине? Прошу тебя, напиши же несколько слов о тех, кто арестован, и приведи пример Сальвотти, приведенный мною.

Я написал небольшую заметку о развитии либерализма и оппозиции в русской литературе. Это должно быть очень интересно благодаря приводимым фактам. Но у меня совершенно нет книг, привези мне работу Мельгунова "Bilder aus der russischen Literatur" v König -- не забудь.

Статья для Колачека переведена Эммой. Но я не знаю, не подойдет ли больше для его журнала новая статья "О литературе". Гауг писал мне из Киля по поводу статьи Хауеншильда о моей брошюре -- есть ли она у тебя? -- Я прочел первый том Фальмерайера, это человек большого ума, огромной эрудиции, он знает русскую историю лучше, чем кое-кто из нас, но он слишком увлекается описаниями природы -- целые страницы в духе Бернардена де Сен-Пьера.

Потребуй на почте пропавшее письмо, можешь сказать, что имеешь точные сведения о двух отправленных 24 июня из Ниццы письмах (одно из них -- г-же Гааг).

Мельгунов мог бы сообщить, где находится Огарев и действительно ли нет никакой надежды, что он сюда приедет; тогда нужно было бы послать ему микроскоп.

56. Г. ГЕРВЕГУ

10 июля (28 июня) 1850 г. Ницца.

10 juillet. Nice.

Tu as tellement raison concernant l'inconséquence tragique dans laquelle nous tous movemur et sumus, et individuellement tellement raison parlant de moi -- que moi-même j'ai écrit

dans l' Epilogue que tu ne connais pas et qui est devenu vieux avant d'être imprimé. (Si Kolat le désire, je le lui pourrais envoyer, mais je crains Hoffm).

"Et nous, derniers chaînons qui rattachons deux mondes, sans appartenir in à l'un, ni à l'autre -- nous n'avons aucun place aux tables qui sont dressées, nous sommes abandonnés à nos propres forces. Hommes de la négation pour le passé, hommes du doute pour l'avenir, au moins pour l'avenir prochain -- nous n'avons ni domaine, ni port, ni travail dans le monde contemporain, nous sommes appelés à donner un témoignage de notre force et de notre complète inutilité. -- Que faire donc? -- S'en aller, abandonner le monde et commencer une existence nouvelle, donner l'exemple de la liberté individuelle aux autres en s'émancipant des intérêts d'un monde qui va à sa perte? -- Mais sommes-nous prêts à le donner? Emancipés dans nos convictions, sommes-nous libres en réalité? N'appartenons-nous pas, malgré nous, à ce monde que nous détestons et par nos vices, et par nos vertus, par nos passions et par nos habitudes? Que ferons-nous sur un sol vierge -- nous qui ne pouvons passer une matinée sans dévorer une dizaine de feuilles publiques. Nous sommes de mauvais Robinson, il faut l'avouer". -- Avec tout cela Bamb avait le droit de dire que "ce n'est pas sérieux", c'est-à-dire que c'est un syllogisme et non une conduite, une pensée et non une résolution. Nous sommes dans la position des pédérastes, ils ont des remords, ils sentent qu'il y a quelque chose de sale dans leur commerce, et trahissent la raison (se dégradent donc à leurs propres yeux) ne pouvant résister à un entraînement habituel, -- pour nous cet antre de corruption c'est la politique... Mais, parbleu, nous ne sommes ni morts, ni trop vieux, un grand pas vers le sérieux est fait par le changement de l'existence.

J'ai terminé le 1 vol de Fallmerayer. Je comprends que la lettre à Mazzi doit lui plaire encore plus que la tienne. C'est son idée à lui aussi, que Byzance sera le centre d'un monde gréco-slave. Mais il y a des fautes énormes chez lui, il juge d'après l'Anatolie et les chrétiens de Byzance le peuple russe. Il parle de la haine contre l'analyse et le scepticisme des chrétiens Orientaux, de leur mutisme complet. Tout cela n'existe pas en Russie. Le Russe est idolâtre, froid, lorsqu'il n'est pas civilisé. Avec la civilisation la première chose qui tombe c'est la religion. La noblesse russe est matérialiste, voltairienne. -- Moi je suis prêt à lui écrire sur ce thème. Encore une faute, il ne tient pas compte de la révolution de Pierre le Gr. -- Le tzarisme était à Moscou effectivement byzantin; la pompe, l'extérieur, l'indolence, l'absolutisme muet, la ferveur religieuse -- tout cela était de Constantinople. -- Mais Pétersb a jeté tout cela à tous

les diables. -- Pierre le Grand qui allait la nuit ivre-mort, entouré de ses ministres, avec un tambour battre le rappel par les rues, Pierre I marié à une garce de Revel -- a terminé complètement l'époque byzantine. Il a commencé l'empire athée, militaire, aucune religion -- à l'exception de la religion de l'Etat, tout pour l'Etat. -- Nicolas voudrait bien retourner -- mais que faire avec la noblesse qui est entièrement conséquente aux principes de Pierre I?

Fallm termine par une allocution aux rois d'Europe de se préparer à la grande lutte avec le monde gréco-russe -- e tanto poco tedesco... la seule allocution qu'on puisse leur faire, c'est de les prier de s'en aller. Point de salut avec ces messieurs.

Dis donc à M. Kolat qu'il m'envoie son journal constamment (Nice, poste restante). Et n'oublie pas l'article de Bamb et celui de Fallmer. Je t'ai dit que j'écris à présent une petite lettre concernant la littérature russe -- elle est aux ordres de Kolat. Emma a traduit un article que je t'enverrai demain, mais je voudrais l'imprimer ensemble avec l' Epilogue, ces deux choses se complètent.

A présent de Loewe. Il faut avoir une permission de Turin pour être officiellement médecin. Mais on n'y regarde pas de trop près si on l'a ou non. On permet d'avoir une pratique chez les étrangers sans permission de Turin. L'été il n'y a pas de pratique. Les Anglais ont deux assassins qui leur fourrent des livres et des kilos de calomel, d'iode, d'arsenic, et d'autres moyens doux dans le genre d'un coup de pistolet tiré à bout portant. Les aborigènes ont deux médecins indigènes qui, effrayés de l'audace des Anglais, ne donnent absolument rien que des bains de mer. Il y a beaucoup d'étrangers chaque hiver -- nous ferions des réclames, je réponds pour les Russes radicaux... mais... mais tout cela est chanceux. Tu ne peux pas répondre pour les Allemands -- les Allemands sont si scrofuleux qu'ils ne sont jamais ni malades ni bienportants: ех < empli > gr < atia > Kapp.

Eh bien, jamais James Fazy ne pourra obtenir le prénom anglican de "J'aime sans terre". Jetzt kann er 2 m wöchentlich zu den Müttern gehen. -- Evviva! A présent il pourrait bien m'encitoyonner, j'acheterai un mètre de terrain ex-militaire.

Adieu. Tu penses qu'Emma a une volonté de fer... Vous deux vous avez encore des côtés tout à fait enfantins, et l' immaginativa calda... -- j'aime beaucoup Emma, mais je ne me suis pas aperèu d'une volonté de fer. Activité énergique, oui, plus de sens réel que chez toi -- cela peut être encore. -- Pour aller chez B il faut encore, outre tout cela, être moins pénétrable,

ne pas s'abandonner pour un instant etc. Au reste on ne parle plus de l'intention de le livrer à Nicolas.

Recevez l'expression de mes sentiments.

Перевод

10 июля. Ницца.

Ты до такой степени прав в отношении трагической непоследовательности, в которой все мы movemur et sumus[87], и, в частности, до такой степени прав, говоря обо мне, что я и сам написал это в "Эпилоге", которого ты не знаешь и который, еще не выйдя из печати, успел состариться! (Если Колачек хочет, я мог бы его послать ему, но боюсь Гофмана).

"А нам, последним звеньям, связующим два мира и не принадлежащим ни к тому, ни к другому, -- нам нет места за накрытыми столами, мы предоставлены нашим собственным силам. Люди, отрицающие прошедшее, люди, сомневающиеся в будущем, по крайней мере в ближайшем будущем, -- мы не имеем ни угла, ни пристанища, ни дела в современном мире, мы призваны дать свидетельство своей силы и полной своей ненужности. -- Что же делать? -- Идти прочь, покинуть мир и начать новое существование, дать другим пример индивидуальной свободы, отрешившись от интересов мира, идущего к гибели? -- Но готовы ли мы дать его? Свободные в своих убеждениях, свободны ли мы на деле? Не принадлежим ли мы, вопреки нашей воле, к этому ненавистному нам миру и своими пороками, и своими добродетелями, и своими страстями, и своими привычками? Что станем мы делать на девственной земле, мы, которые не можем провести и утра, не проглотив десятка газет. Мы, надо сознаться, плохие Робинзоны". -- Все это давало Бамбергеру право сказать, что "это несерьезно", иными словами, что это силлогизм, а не руководство к действию, мысль, а не решение. Мы попали в положение педерастов -- они испытывают угрызения совести, они чувствуют, что в их поведении есть что-то грязное, но поступают вопреки рассудку (роняя себя, следовательно, в собственных глазах), не будучи в силах устоять перед привычным влечением; для нас же вертепом разврата является политика. Но, черт побери, мы еще не мертвы и не слишком стары, большой шаг в сторону серьезного сделан переменой жизни.

Я кончил первый том Фальмерайера. Я понимаю, что письмо к Маццини должно ему нравиться еще больше, чем письмо к тебе. Он тоже разделяет мысль, что Византия станет центром греко-славянского мира. Но он допускает огромные ошибки: он судит о русском народе по Анатолии и христианам

Византии. Он говорит об отвращении восточных христиан к анализу, к скептицизму, о полной их безгласности. Ничего этого нет в России. Русский человек остается идолопоклонником, остается равнодушным, пока он не цивилизован. Первое, что рушится с цивилизацией, это религия. Русские дворяне -- материалисты, вольтерьянцы. Я готов писать к нему на эту тему. И еще ошибка -- он не считается с переворотом, совершенным Петром Великим. В Москве царизм был действительно византийским: пышность, обличие, апатия, немой абсолютизм, религиозное рвение -- все это пришло из Константинополя. -- Но Петербург послал все это ко всем чертям. Петр Великий, отправлявшийся ночью, в окружении своих министров, мертвецки пьяный, бить в барабан, сзывая по улицам сбор, -- Петр Первый, женатый на ревельской девке, решительно положил конец византийской эпохе. От него ведет начало атеистическая военная империя -- никакой религии, кроме религии государства, все для государства. Николаю очень бы хотелось повернуть вспять, но как быть с дворянством, которое всецело придерживается петровских принципов?

Фальмерайер заканчивает, е tanto росо tedesco[88], кратким призывом к королям Европы готовиться к великой битве с греко-русским миром... но единственный призыв, с которым можно было бы к ним обратиться, -- это просить их убраться вон. От этих господ нечего ждать спасения.

Скажи же г. Колачеку, чтобы он регулярно высылал мне свой журнал (Ницца, до востребования). И не забудь статью Бамбергера и статью Фальмерайера. Я говорил тебе, что пишу сейчас небольшое письмо о русской литературе -- оно к услугам Колачека. Эмма перевела статью, которую я завтра тебе отправлю, но мне хотелось бы напечатать ее вместе с "Эпилогом" -- обе эти вещи дополняют одна другую.

А теперь о Лёве. Чтобы официально быть врачом, надо получить разрешение из Турина. Но есть ли оно или нет -- на это здесь смотрят сквозь пальцы. Заниматься практикой среди иностранцев допускается и без туринского разрешения. Летом практики нет. У англичан есть тут два душегуба, которые пичкают их фунтами и килограммами каломели, йода, мышьяка и прочих нежных средств, действующих вроде пистолетного выстрела в упор. У коренных жителей есть два местных врача; напуганные решительностью англичан, они ничего, кроме морских купаний, не прописывают. Каждую зиму приезжает много иностранцев -- мы создали бы рекламу, за русских радикалов я ручаюсь... но... но все же это дело рискованное. За немцев ты не поручишься -- немцы такие золотушные, что никогда

не бывают ни больны, ни здоровы: ex gr Капп.

Ну что ж, Джемс Фази никогда не дождется англиканского имени "Джемс безземельный". Jetzt kann er 2 m wöchentlich zu den Müttern gehen. -- Evviva![89] Теперь он вполне мог бы меня огражданить, я куплю метр земли в бывшей военной зоне.

Прощай. Ты полагаешь, что у Эммы железная воля. -- У вас обоих есть еще много совершенно ребяческого и immaginativa calda[90]... я очень люблю Эмму, но железной воли у нее не заметил. Живость, энергия -- не спорю, больше здравого смысла, чем у тебя, -- это пожалуй. Но чтобы отправиться к Б<акунину>, надобно, кроме того, обладать большей непроницаемостью, ни на минуту не терять самообладания и т. п. Впрочем, о выдаче его Николаю уже нет и речи.

Примите выражение моих сердечных чувств.

57. Г. ГЕРВЕГУ

11 июля (29 июня) 1850 г. Ницца.

11 juillet. Nice.

Avant tout -- les faits, ensuite viendra une homélie amicale. -- Lorsque j'ai trouvé la maison que nous avons louée, j'ai si bien pensé à toi, que j'en étais sûr que vous prendriez le second. Cette maison a déjà été visitée par Emma avant notre arrivée -- le second lui déplaisait. Dans toutes les autres il n'y avait aucune possibilité. Devais-je insister? -- Emma cherchait une habitation d'un Nabab des Indes pour 1200 fr par an. Cela serait la répétition de la rue du Cirque. Elle en est revenue maintenant, voyant que pour ce prix, il est impossible de louer quelque chose de mieux. -- L'appartement est vide, à mon avis il est bon, il y a 4 ch à coucher et un salon. Encore une fois, je n'insistais pas, parce que je voyais d'un côté que l'appart ne plaisait pas à Emma, et de l'autre -- pas le moindre désir d'en avoir un dans une même maison. Nous avons cherché tout près. Je ne savais pas que traverser une rue ou une ville fût la même chose p toi.

Moi, je crois que c'est un pas très grand de fait que j'ai loué cette maison, et que nous l'habiterons avant ton arrivée. D'après ta lettre je prévois que dans le cas contraire, nous aurions la répétition de Veytaud. -- Moi, je ne me doutais pas te moins du monde de cette aversion contre la rue Anglaise. Emma a regardé une 50<-aine> de maisons, moi de même. Nous

n'avons pas même pensé aux maisons près du port avec une puanteur dégoûtante, -- de tout ce que nous avons vu les meilleures maisons sont dans le quartier Anglais, avec des jardins et des vues magnifiques. Cela commence à te déplaire -- l'appartement, c'est assez probable, ne te plaira non plus, il faut y penser à présent, pour ne pas en parler une année entière tous les jours.

A présent, puisque la chose est terminée pour nous, tu auras au moins le bon goût et l'humanisme de trouver que c'est bon, que èa va. Et quant à toi, l'appartement restera vide jusqu'à ton arrivée. -- Emma a voulu 2 secondes après ta lettre courir là-bas, arrêter, contracter, déménager. Cela n'est pas mon avis -- tu n'as pas le caractère ni assez accommodant, ni même assez tempérant pour ne pas nous punir ensuite. Et faut-il te le dire, cela m'ennuie; faut-il donc s'arrêter dans la vie devant chaque chambre, rue, plat, sauce, mit Grübeleien, faut-il donc attacher des poids énormes à chaque pas, lorsque nous en portons assez sur les épaules. -- Il y aura des inconvénients, je te le prédis; ces inconvénients ont une cause palpable -- l'état financier, si tu pouvais le changer, autre chose, mais comme c'est assez impossible -- Mut des Lebens, et vorwärts, en secouant la poussière des bottes -- sans dépenser ni colère, ni nerfs. -- Voilà l'homélie. Si tu pouvais lire au fond de mon âme, avec quel désintéressement profond je voudrais, pour vous (sans même parler relativement à moi) que les roues de l'existence soient plus graissées chez vous, et que le sabot des caprices et des petites misères ne les arrêtât point. C'est toujours une mouche dans une coupe...

Tu vois que je suis fort sur l'allégorie, j'ai quelque chose d'oriental, depuis qu'Edmond est allé -- au Sud.

Aujourd'hui nous allons dans la valleé de St. André -- première journée possible -- c'est à dire, chaleur supportable.

Compliments et saluts à toute la maison de l'oiseleur.

Перевод

11 июля. Ницца.

Сначала -- факты, затем последует дружеское наставление. --

Когда я нашел дом, который мы сняли, я, конечно, подумал о тебе и был уверен, что вы займете третий этаж. Но Эмма осматривала уже этот дом до нашего приезда -- третий этаж ей не понравился. В остальных устроиться невозможно. Следовало ли мне настаивать? -- Эмма искала за 1200 франков в год дворец индийского набоба. Это было бы повторением улицы Cirque. Теперь она раздумала, увидев, что за подобную цену невозможно нанять что-либо лучшее. -- Помещение пустует, по-моему, оно хорошее, там есть четыре спальни и гостиная.

Повторяю, я не настаивал, ибо, с одной стороны, видел, что квартира не нравится Эмме, а с другой -- что у нее нет никакого желания снимать квартиру в том же доме. Мы искали где-нибудь поблизости. -- Я не знал, что для тебя перейти улицу или пройти через весь город -- одно и то же.

Я же считаю очень удачным шагом, что снял этот дом и что мы поселимся в нем до твоего приезда. Судя по твоему письму, я вижу, что в противном случае нам грозило бы повторение Вето. Я же меньше всего подозревал о таком отвращении к rue Anglaise. Эмма осмотрела домов 50, я тоже. Дома близ порта, с его отвратительным зловонием, нам и в голову не приходили. Самые лучшие из всех, что мы видели, -- в английском квартале, с садами и великолепными видами. Все это уже тебе не нравится -- квартира, весьма возможно, тебе тоже не понравится. Нужно сейчас подумать хорошенько, чтобы после не говорить об этом целый год изо дня в день.

Надеюсь, что теперь, когда для нас вопрос решен, у тебя хватит по крайней мере такта и гуманности согласиться, что это неплохо, что это сойдет. А что касается тебя, то квартира останется незанятой до твоего приезда. Получив от тебя письмо, Эмма уже через 2 минуты готова была туда бежать, снимать, заключать контракт, переезжать. Я другого мнения -- ты не так покладист и даже не так сдержан, чтобы не казнить нас потом. Нужно ли говорить, что это мне надоело? Нужно ли в жизни останавливаться mit Grübeleien[91] перед каждой комнатой, улицей, блюдом, соусом; нужно ли на каждом шагу подвязывать к ногам тяжелый груз, когда его и на плечах достаточно? -- Неудобства будут, говорю тебе наперед, и причина их очевидна -- это финансовое положение. Если бы ты мог его изменить, другое дело, но так как это почти невозможно, то вооружись Mut des Lebens и vorwärts, отряхнув прах со своих сапог, не растрачивая ни своего гнева, ни нервов. -- Это и есть наставление. Если бы ты мог прочесть в тайнике моей души, с каким глубоким бескорыстием я желаю вам (говоря даже безотносительно к себе самому), чтобы колеса вашей жизни были лучше смазаны, чтобы капризы и безделицы не служили им тормозом и не останавливали их. Ведь это -- как муха в бокале вина...

Видишь, сколь я силен в аллегориях, во мне появилось что-то восточное с тех пор, как Эдмон отправился на юг.

Сегодня мы едем в долину Сент-Андрэ -- первый сносный день, т. е. жара терпима.

Приветы и поклоны всему дому птицелова.

58. Г. ГЕРВЕГУ

13 (1) июля 1850 г. Ницца.

13 juillet.

Tu es malade ou tu deviens un peu troglodyte, ce qui n'est pas étonnant à Zurich, on ne peut pas devenir trop... glodyte demeurant face à face avec Schibel -- pourquoi donc cette longue histoire, ces récriminations pour la maison, et pourquoi ce manque de confiance? Moi, à ta place, j'aurais dit: " Certes il y a une cause qu'ils n'ont pas pris les appartements dans une même maison, il faut s'arranger de manière à avoir un appart tout près". Toi, tu te penses abandonné et je ne sais quoi, tu veux rester à Zurich, aller à Genève, je ne sais où. Tu ne feras rien de tout cela, j'ai plus de confiance en toi qu'en tes paroles -- mais pourquoi faire ces alarmes? Et Emma s'est habituée à cela, et vous vous tourmentez par une surexaltation nerveuse -- je commence même à soupèonner que cela vous fait plaisir, -- ces désespoirs, ces paroles atroces, ces résolutions qui ne s'exécuteront jamais. -- Mais le comble de l'injustice, c'est l'inculpation que tu me fais, à moi.

Moi j'étais le seul qui dès le premier jour -- jusqu'au 13 juillet -- n'avait qu'une opinion, qu'il fallait prendre une maison ensemble... Sans parler de l'évidence que dans nos relations, étant dans une ville étrangère, il faut être réunis, je prenais pour une folie de tenir deux maisons, lorsqu'on peut tenir une. La première fois lorsque j'étais dans la maison de Sue, j'ai regardé les 2 étages. Le 2 n'a pas plu à Emma -- primo (et je le comprends de tout mon cœur), elle ne peut se faire encore aux 2000 Tal. Je voyais avec grande tristesse que ses recherches n'aboutirent à rien; ce n'était pas à moi de dire: "Vous cherchez des logements trop chers pour vous" -- c'était à elle d'y penser. Secondo. -- Tu es un grand psychologue. Mais cela n'empêche en rien de faire des appréciations irréelles -- en quoi, par quoi as-tu vu qu'Emma voulait demeurer dans une même maison? Je ne le crois pas. Elle a un exclusivisme, très compréhensible du reste, et un exclusivisme nourri en elle non seulement par l'amour pour toi, mais aussi par un amour propre un peu napoléonien. -- Elle nous aime, j'en suis si sûr, si convaincu, que si un jour elle me disait le contraire, je ne le croirais pas. Mais pour elle, vivre sous un même toit ou sous deux, est une question secondaire. A présent, en véritable orthodoxe docile, elle le désire. -- Pourquoi n'as-tu pas pensé à tout cela, avant de lancer tes flèches de Vatican d`Oberschönenberg? Je ne t'en veux pas pour tes doutes -- je sais tout ce qu'il y a d'amitié même dans le doute. Mais finissons en avec ces scènes de jeunes filles qui se querellent pour se réconcilier. J'adore la sérénité dans la vie. Sous ce rapport je pourrais citer

l'harmonie réelle, c'est-à-dire pratique, qui existe entre moi et Natalie -- les grandes questions individuelles sont terminées entre nous -- il y a un calme de confiance et de confiance qui n'est pas enfin troublé par les petites disputes qu'on peut avoir tous les jours. Nous pourrions passer cette année à Nice d'une manière magnifique -- à qui sera la faute si nous ne le faisons pas. -- C'est un fardeau immense que d'éduquer tous les côtés de l'âme jusqu'à cette irritabilité qui fait crier "au feu" à la première appréhension -- n'avons-nous pas assez de malheurs non inventés?

Pourquoi louer une maison pour 10 mois? -- Solution. Parce qu'à Nice celui qui voudrait prendre non par saisons, mais par mois payerait le double, et celui qui prend pour l'hiver -- paie très peu le reste. Et comme en général la vie provisoire coûte plus cher, j'ai conseillé de louer non seulement pour 10, mais pour 12 mois. Ce qui a été fait. -- Plus de papier. Adieu.

Перевод

13 июля.

То ли ты болен, то ли становишься немного троглодитом -- в Цюрихе это неудивительно: живя друг против друга с Шибелем, слишком... глодитом стать невозможно -- к чему же эта длинная история, эти обиды из-за дома, и почему такое недоверие? -- На твоем месте я бы сказал: " Наверное, есть причина, почему не сняли квартиру в одном и том же доме, надо устроить так, чтобы найти квартиру поблизости". А ты считаешь, что тебя бросили и не знаю что еще, ты хочешь остаться в Цюрихе, поехать в Женеву, не знаю еще куда. Ничего этого ты не сделаешь, я больше доверяю тебе самому, чем твоим словам, но к чему бить тревогу? А Эмма уже привыкла к этому, и вы мучаете себя нервозной сверхэкзальтацией -- я даже начинаю подозревать, что все это -- и взрывы отчаяния, и жестокие слова, и решения, которые никогда не будут выполнены, -- доставляет вам удовольствие. Но верх несправедливости -- это обвинение, брошенное мне.

Только я один с первого же дня -- по 13 июля -- был того мнения, что надобно снять дом сообща... Не говоря уже о том, что при наших отношениях, находясь в чужом городе, нам, совершенно очевидно, нужно быть вместе, -- я считал безумием держать два дома, если можно держать один. Когда я был в доме Сю в первый раз, я осмотрел оба этажа. Primo, третий этаж Эмме не понравился (я всем сердцем ее понимаю), она еще не привыкла довольствоваться 2000 талеров. Я с глубоким огорчением видел, что ее поиски ни к чему не приводят, но не мне же было говорить: "Вы ищете квартиры слишком для вас дорогие" --

она сама должна была об этом подумать. Secondo. --Ты великий психолог, но это нисколько не мешает тебе высказывать самые невероятные суждения. Где, в чем ты усмотрел, что Эмма хотела поселиться в том же доме? Я этого не думаю. В ней живет дух исключительности, вообще говоря очень понятный, -- дух исключительности, питаемый не только любовью к тебе, но и самолюбием, чуть-чуть наполеоновским. Она нас любит, я в этом так уверен, так убежден, что если б она когда-нибудь сказала мне обратное, я б этому не поверил. Но для нее жить с нами под одной или под разными крышами -- вопрос второстепенный. Теперь она, как истая и послушная правоверная, этого уже хочет. Почему ты не подумал об этом, прежде чем метать ватиканские стрелы из своего Верхнекрасногорья? Я не сержусь на тебя за твои сомнения, я знаю, сколько дружбы кроется даже в сомнении. Но давай покончим со сценами, приличествующими молоденьким девушкам, которые ссорятся для того, чтобы мириться. В жизни я страстно люблю ясность, здесь я мог бы сослаться на подлинную, иначе говоря, действительную гармонию, существующую между мной и Натали, -- большие вопросы личного порядка между нами решены, у нас воцарился покой -- покой, основанный на доверии, и те мелкие разногласия, которые могут возникать в повседневной жизни, уже не в силах нарушить это доверие. Мы могли бы чудесным образом провести в Ницце нынешний год -- кто будет виноват, если мы этого не сделаем? -- Довести себя до той степени душевной возбудимости, когда при малейшем испуге начинаешь кричать "пожар", значит взвалить на себя огромное бремя: разве у нас мало несчастий, чтобы их еще придумывать?

Почему надо снимать дом на 10 месяцев? Ответ: потому что тот, кто пожелает снять в Ницце дом не посезонно, а помесячно, заплатит вдвое, тот же, кто снимет на зиму, платит за оставшиеся месяцы совсем немного. А так как обычно временное пребывание обходится дороже, я посоветовал снять не только на 10 месяцев, но на год, что и было сделано. -- Бумага кончилась. Прощай.

59. Г. ГЕРВЕГУ

15 (3) июля 1850 г. Ницца.

15 juillet.

L'ultima lettera a Zurigo.

Cher Georges, Ende gut alles gut -- viens ici et laisse à Zurich toutes les Grübelei < en >. Tu as voulu un étage dans la même maison -- tu l'as, tu as voulu un jardin commun, tu en as un comme deux. Tu as même plus ce que tu as voulu -- la rue Anglaise que tu n'as pas voulue; eh bien, va prendre une place dans la diligence. Moi je refuse complètement, sans intervention de force

majeure (comme incendie, guerre, peste, démosocie...) d'écrire à Zurich.

Ma femme m'a lu ta dernière lettre -- elle devait le faire, cela serait presque une trahison de ne pas me faire part de tes doutes étranges sur mon compte. J'en étais profondément chagriné. -- Mais qu'as-tu donc, саrо mio, tu prends mes reparties, mes intolérances, enfin mes impatiences pour une preuve que moi j'ai quelque rancune contre toi. Tu es dans l'erreur la plus profonde. Tout ce que j'avais sur le cœur, je l'ai écrit, je l'ai écrit le même jour -- mais je n'avais pas de rancune. Et pourquoi -- suis-je fou? Quelle dose de dureté ingrate tu devais me supposer -- non, non, tu n'y crois non plus.

Vous avez un mauvais laps de chemin à passer, j'ai cru qu'il ne fallait pas augmenter par des maux fantastiques des maux véritables. -- Depuis mon arrivée à Paris, je répétais la même chose. -- Laissons cela -- à quoi bon ce rôle d'ami perroquet, d'ami aumônier -- quelque chose restera, tu y penseras quelquefois. Quand je regarde cette agitation, que ta correspondance soutient entre Emma et toi -- faut-il te le dire, un sourire me vient sur les lèvres, en pensant qu'au commencement de l'hiver j'en étais aussi agité. -- En attendant, ni toi, ni elle ne pensent, en vérité, à une nécessité très prosaïque de fixer votre manière de vivre, le peu d'argent s'en va dans ce trouble, dans cette agitation stérile. Comment palper à chaque instant, mettre en question à chaque lettre toutes les bases de votre existence?

Je ne m'approche pas trop légèrement des hommes, mais une fois lié avec eux, je tiens cela pour un fait, le jeux de Gretchen -- "liebt mich, liebt mich nicht" -- n'était possible qu'au commencement -- chez vous cela continue.

Subjectivement j'étais souvent froissé par ce que j'ai appelé dans une de mes dernières lettres l'intempérance du style. Je trouve qu'il y a quelque chose de leste de traiter tout de suite son ami en goujat. Comprends-tu que c'est la même chose que de flétrir l'amour d'une femme en lui reprochant l'infidélité -- à tort et à travers. On peut dire que c'est de l'amour outré... Mais... mais... j'aime avec fanatisme l'indépendance, même dans les affections.

Donc. Prends une place dans la diligence. -- Aujourd'hui c'est le 15. Le 1 août nous serons installés dans la maison Sue -- je te donne cette quinzaine, pas plus.

Ordre du jour donné

Sous les Alpes Maritimes

Il 15 luglio.

Merci pour les renseignements. Rotsch m'a proposé encore à Paris l'emprunt piémontais -- je n'ai pas voulu. Je

prendrai, au reste, des notes. Il ne vous donnera jamais les 3%. Mais à quoi bon se presser, à présent cette affaire a perdu tout l'intérêt; l'argent est sauvé, de manière ou d'autre on pourra le placer. -- Bamberger qui a pris des renseign à Londres ne conseille que l'Amérique. -- Nous verrons.

L'article de Fallmer m'intéresse. La lettre à toi est attaquable parce qu'elle est peu développée. Mais je suis prêt à défendre la pensée dirigeante avec acharnement et respect pour un homme comme Fall. -- J'ai lu moi-même dans la Gazette d'Augsbourg l'infamie concernant Bakounine et voilà comment. " Prague. Des bruits sans fondement disent que B sera livré à la Russie, et s'étonnent que l'Autriche a pris sur elle le rôle d'exécuteur de hautes œuvres -- tout cela est une invention grossière. B a été amené à Prague pour être confronté avec d'autres accusés politi. -- La nécessité de cette démarche est complètement justifiée, déjà il y a une vingtaine d'arrestations faites sur les dépositions de B..." Je réponds pour le sens, j'ai lu cela ici vers le 1 juillet, on peut donc retrouver...

Pour que tu ne fasses point d'illusion, je dois t'avertir les larmes au yeux et le cœur fendu de douleur, qu'on ne peut plus boire du vin de Bourgogne (quoiqu'il soit très bon) -- ni cognac, ni bourgogne, cela échauffe tellement, qu'on craint l'apoplexie. Mais il y en a de très bon bordeau, et, chose étrange, le climat pousse l'homme ( das Ebenbild Gottes ) -- au bordeau ici...

Enfin -- est-ce que l'arrivée de Vogt est sûre? Si Löwe venait avant lui, il pourrait aussi donner des leèons.

Adieu.

J'ai lu avec vénération pour notre sympathie que la mort de Sir R. Peel nous a fait tout de suite penser à Adèle de Genève. -- Mais je crois que James le Territorial peut à présent la consoler -- au moins avec du gravier.

Перевод

15 июля.

L'ultima lettera a Zurigo[92].

Дорогой Георг, Ende gut alles gut[93] -- приезжай сюда и оставь в Цюрихе все свои Grübelei[94]. Тебе хотелось снять этаж в том же доме -- этаж в твоем распоряжении, тебе хотелось, чтоб у нас был общий сад -- в твоем распоряжении сад, равный по величине двум. Ты получил даже больше того, чего желал, -- Английскую улицу, которой не желал, так садись же поскорее в дилижанс. Что до меня, то я категорически отказываюсь, если только не случится какое-либо чрезвычайное происшествие (вроде пожара, войны, чумы, демосоци...), писать в Цюрих.

Моя жена прочла мне твое последнее письмо -- она должна была это сделать: не сообщить мне о твоих странных сомнениях на мой счет было бы почти предательством. Они меня глубоко огорчили. -- Но что с тобой, саrо mio, ты принимаешь мои возражения, мою нетерпимость, наконец, мое нетерпение за доказательство того, что я затаил какую-то обиду на тебя. Ты глубоко ошибаешься. Обо всем, что у меня на сердце, я написал, -- написал в тот же день, но никакой обиды я не затаил. Да чего ради, разве я сумасшедший? Сколько же черствой неблагодарности ты должен был предполагать во мне -- нет, нет, ты сам этому больше не веришь.

Впереди у вас трудные времена, я полагал, что не надобно прибавлять к действительным неприятностям несуществующие. С самого моего приезда в Париж я повторял одно и то же. Оставим это, к чему играть роль друга-попугая, друга-исповедника, -- кое-что в памяти сохранится, и ты нет-нет да и задумаешься над этим. Должен признаться, что, видя возбужденное состояние, в котором твоя переписка с Эммой держит вас, я не могу не улыбнуться, вспоминая, как в начале зимы она и меня приводила в волнение. А пока ни ты, ни Эмма по-настоящему не думаете о весьма прозаической необходимости ввести в определенные рамки свой образ жизни, и небольшие средства тают среди этих душевных тревог, среди этих бесплодных волнений. Можно ли каждую минуту, в каждом письме затрагивать и поднимать все основные вопросы вашего совместного существования?

Я не очень легко схожусь с людьми, но, однажды сблизившись с человеком, я считаю это за совершившийся факт: играть, как Гретхен, в "liebt mich, liebt mich nicht" можно только вначале, у вас же это все еще продолжается.

Меня часто коробило то, что я назвал в одном из последних своих писем невоздержанностью стиля. Я нахожу, что как-то легкомысленно обращаться, не задумываясь, с другом, словно с негодяем. Понимаешь ли, это все равно, что надругаться над любовью женщины, упрекая ее ни за что ни про что в неверности. Можно сказать, что это от чрезмерной любви, но... но... я фанатично люблю независимость, даже в привязанностях.

Итак, садись в дилижанс. -- Сегодня 15-е число. 1 августа мы переедем в дом Сю -- предоставляю тебе эти две недели, не больше.

Сей приказ дан

У приморских Альп

Il 15 luglio[95].

Спасибо за присланные сведения. Ротшильд предлагал мне еще в Париже пиэмонтский заем, я не захотел. Впрочем, я наведу

справки. Он никогда вам не даст 3%. Но зачем же торопиться, теперь это дело потеряло весь интерес, деньги спасены; так или иначе, их можно будет куда-нибудь поместить. Бамбергер, который навел справки в Лондоне, советует только американские бумаги. -- Посмотрим.

Статья Фальмерайера меня интересует. Уязвимое место моего письма к тебе -- недостаточная полнота изложения. Но при всем уважении к такому человеку, как Фальмерайер, я готов яростно защищать основную идею. -- Я сам читал в "Аугсбургской газете" гнусность о Бакунине, а именно: " Прага. По недостоверным слухам, Б<акунин> будет выдан России, и вызывает удивление, что Австрия взяла на себя роль палача, -- все это грубая ложь. Б<акунин> был привезен в Прагу для очной ставки с другими политическими обвиняемыми. -- Необходимость такой меры полностью себя оправдала. В результате показаний Б<акунина> уже арестовано два десятка человек". За смысл я ручаюсь, я читал это здесь числа 1 июля -- значит, можно отыскать.

Чтобы ты не строил себе иллюзий, я должен предупредить тебя со слезами на глазах и с разбитым сердцем, что бургундское (хотя оно и очень хорошее) больше пить нельзя -- ни коньяк, ни бургундское: они так горячат, что можно опасаться апоплексического удара. Но есть очень хорошее бордо и, как ни удивительно, здесь сам климат толкает человека (das Ebenbild Gottes[96]) в бордель...

И, наконец, действительно ли Фогт приедет? Если бы Лёве приехал раньше его, он тоже мог бы давать уроки.

Прощай.

Прочел, проникнувшись уважением к сродству наших чувств, что смерть сэра Р. Пиля заставила нас сразу же подумать о женевской Адели. -- Но я полагаю, что Джемс Земельный может теперь ее утешить -- по крайней мере песочком.

60. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) июля 1850 г. Ницца.

Егору Васильевичу.

Рукой Н. А. Герцен:

17 Сер<еда>.

Я с восторгом читала ваши выписки из Веневитинова, во-первых, потому, что они сделаны вами, а потом -- это напомнило мне так живо мою молодость. Александр подарил мне Веневитинова, это был первый поэт, которого я узнала, полюбила, в котором нашла бездну симпатичного; даже я была влюблена в его портрет, который с него сняли уже с мертвого,

и перед отъездом из России простилась с его могилой. И как знакомы те места, которые вы выписали!.. Эта книга была долго моим другом; с каким наслаждением я перечитаю ее с вами! -- Да как же вы достаете рус<ские> книги? Я так многим поручила прислать мне рус<ских> книг, что, я думаю, осенью мы получим целую библиотеку. -- Все мы ждем с нетерпеньем от вас письма, в котором вы сознаетесь в своей ошибке и назначите день приезда; Ал<ександр>[97] думает, что вы уже в дороге. -- Итак, до свидания.

Обнимаю вас от души.

N. Н.

P. S. à mа dernière lettre du 15.

Oui, on peut trouver un historien magnifique, je parle de Kavéline ou de Solovieff. Mais je crois que pour les Scythes l'honoraire paraîtra petit -- eh bien, on chauffera par la gloire, la propagande. -- Je t'envoie l'article pour Kolatchek et j'ai un mal de tête beaucoup plus convenable à un chien enragé, qu'à un littérateur polyglotte[98].

На обороте: Ягору Васильевичу Ервегу.

61. Г. ГЕРВЕГУ

18 (6) июля 1850 г.

P. S. No 2 à la dernière lettre du 15 juillet.

18 juillet.

J'ai envoyé hier au nom de ma mère un cahier monstre pour Kolatc, j'attends de toi une lettre fulminante, écrasante -- pour une lettre tant soit peu fâchée que j'ai écrite, si je ne me trompe, le 10. Je profite donc du temps que ta réponse se promène par la Corniche pour donner les instructions suivantes.

Tu verras toi-même que l' Epilogue et l'autre article se complètent nécessairement -- je voudrais les voir imprimés ensemble, mais comme l' Epilogue est moins imprimable, s'il se trouvait quelque obstacle, il faudrait l'envoyer à Hoffmann & C -- en toute justice il lui appartient parce que j'ai promis. Mais dans un temps où le roi de Saxe, de Wurtemberg etc., etc. ne tiennent pas la parole jurée, je ne veux pas servir de trouble-fête et tenir la mienne, ce qui pourrait même offenser ces petits polissons.

Est-ce que le journal de Kol paraît à Zurich? Prie-le de m'envoyer du No suivant tous les No. -- Si c'est faisable, je voudrais avoir une dizaine d'exempl de mon article.

Concernant les livres, on pourrait les envoyer à l'adresse de Visconti, libraire à Nice, par des libraires, aber nicht den ganzen Strunt, einen Teil kann man irgendwo lassen.

Ensuite que ferons-nous des exemplaires de ma brochure? On peut prendre avec quelques exempl, mais les autres?

Pourquoi ne pas laisser tout cela chez un libraire pour garder jusqu'à ce que nous demanderions? Ici les voyageurs n'ont aucune difficulté avec les livres, mais lorsqu'on envoie, il y a toujours du fil à retordre.

Перевод

P. S. No 2 к последнему письму от 15 июля.

18 июля.

Вчера я отослал на имя моей матери толстенную тетрадь для Колачека, жду от тебя грозного, сокрушительного письма за мое немного сердитое послание, которое я написал тебе, если не ошибаюсь, 10-го. Итак, пользуюсь временем, пока ответ твой еще гуляет по Корниче, чтобы дать нижеследующие указания.

Ты сам увидишь, что "Эпилог" и статья естественно дополняют друг друга, я хотел бы, чтобы их напечатали вместе, но "Эпилог" менее годится для печати, поэтому, если возникнут какие-либо препятствия, надобно будет переслать его Гофману и К<ампе>, он по всей справедливости принадлежит им, так как я им его обещал. Но в то время, когда король саксонский, вюртембергский и пр. и пр. не держат своего клятвенного обещания, я тоже не хочу нарушать порядок, сдержав свое, что могло бы даже оскорбить этих проказников.

Разве журнал Колачека выходит в Цюрихе? Попроси его высылать мне все номера, начиная с ближайшего. -- Если можно, я хотел бы получить экземпляров десять моей статьи.

Что касается книг, то их можно послать по адресу книжного магазина Висконти в Ницце, через книготорговцев, aber nicht den ganzen Strunt, einen Teil kann man irgendwo lassen[99].

Затем, что нам делать с экземплярами моей брошюры? Несколько экземпляров можно захватить с собой, а остальные?

Нельзя ли оставить всё у какого-нибудь книготорговца на хранение, пока мы не затребуем? У приезжающих никаких затруднений с книгами не бывает, но с пересылкой их сюда всегда большая канитель.

62. Г. ГЕРВЕГУ

23--24 (11--12) июля 1850 г. Ницца.

3 suppl<ément> à la dernière lettre.

23 juillet.

Qu'aurais-tu dit en recevant une lettre qui ne contiendrait que ces peu de paroles, tu m'aurais inculpé de trahison, d'assassinat, d'inceste, d'être péd... pédicure c'est-à-dire. Et que faire contre la fatalité; à peine eus-je écrit ces mots "23 juillet" qu'Elise vint me dire qu'il y a juste 3 minutes pour finir ma lettre, la cacheter et la porter à la poste, or donc il faut 6 minutes pour aller jusqu'à Visconti et la poste est plus loin. -- A ce récit de Théramène, j'ai voulu dire ce que Thésée avait oublié: "taisez-vous" -- ne voulant pas faire un mauvais calembour le jour même du décès orléanique ( ad instar du duc d'Orléans) d'Hippo. Mais Elise était loin -- et moi, pâle, malheureux, avec une lettre d'Emma, de ma femme, de Tata, d'Ada, à toi, à ma mère, à la mer Méditerranée -- non, tu ne me comprends pas et voilà pourquoi il faut venir ici et ne plus parler par écrit -- vois-tu, tu penses qu'il y avait une lettre pour la mer Méditerranée -- du tout -- j'ai voulu courir et me noyer pour ne pas recevoir le 2 août une lettre fulmicotonnante, accablante de toi et pour ne jamais rencontrer Emma me disant: "Et toi, traître". Ainsi je recommandai à Dieu mes enfants et je me proposai de finir comme Méduse.

Mais la pensée me vint de te féliciter sur la prochaine arrivée à Nice de la belle ctesse octogénaire, de la Didone trois fois abandonnée, elle viendra baigner ses beaux nus sous les Alpes Maritimes -- et grâce à Emma -- sous tes fenêtres. -- Eh bien, j'aurai toujours le temps de me noyer pour l'éternité, je veux voir les beaux nus de la ctesse. A demain...

24 juillet.

Je ne t'inculpais pas l'autre jour des dépenses etc., relis la lettre, et tu verras qu'il s'agissait d'Emma. Vos deux dernières années on fait une grande brèche -- et de longtemps elle ne sera comblée. Pour moi, c'était pénible à voir qu'Emma te traitait en enfant et ne te faisait qu'un tableau adouci, c'était pénible pour moi de voir que tu te laissais à ce ménagement -- c'était ein bewußtes Ignorieren. Cela ne doit pas être, parce que èa vous ruinera. Oui, on peut vivre en Italie avec votre revenu -- mais il faut savoir s'arranger. Je t'assure que je connais tes affaires mieux que toi. J'ai vu au mois de janvier quel gouffre il fallait emplir (tu n'écriras pas de cela).

Pense bien, comme nous sommes encore du vieux monde, pourquoi tu t'es fâché de ce que j'aie dit quelques mots sur ce sujet?

Corpo di Bacco, nous parlons librement de nos sentiments les plus intimes, les plus sacrés -- et nous n'osons ouvrir la bouche sur les affaires pécuniaires.

Перевод

3-е прибавление к последнему письму.

23 июля.

Что бы ты сказал, получив письмо, содержащее лишь эти несколько строчек? Ты обвинил бы меня в предательстве, в убийстве, в кровосмешении, в том, что я пед... педикюрщик то есть. Но что поделаешь против судьбы? Едва я написал слова "23 июля", как Элиза пришла предупредить, что в моем распоряжении ровно 3 минуты, чтобы закончить, запечатать и отнести письмо на почту; но ведь чтобы дойти до Висконти, нужно 6 минут, а почта еще дальше. -- При этой Тераменовой речи я хотел было сказать то, что позабыл сказать Тезей: "Молчите", -- не желая неудачно скаламбурить в самый день орлеанической кончины (ad instar[100] герцога Орлеанского) Ипполита? Но Элиза была далеко, а я сидел бледный, несчастный, держа в руках письма Эммы, моей жены, Таты, Ады, к тебе, к моей матери, к Средиземному морю -- нет, ты не понимаешь меня, и вот почему тебе нужно приехать сюда, а не объясняться больше письменно: видишь ли, ты полагаешь, что было письмо для Средиземного моря, отнюдь нет -- я хотел бежать и утопиться, чтобы не получить от тебя 2 августа пропироксилиненное, удручающее письмо и чтобы никогда больше не встречаться с Эммой, бросающей мне слова: "И ты, предатель". И вот я поручил богу своих детей и решил покончить с собой, как "Медуза".

Но тут мне пришла в голову мысль поздравить тебя по случаю предстоящего приезда в Ниццу прекрасной восьмидесятилетней графини, трижды покинутой Дидоны, она приедет омывать свои нагие прелести у подножья Приморских Альп -- и, благодаря Эмме, под твоими окнами. -- Ну что ж, у меня всегда будет время кануть в вечность, но прежде мне хочется увидеть нагие прелести графини. До завтра.

24 июля.

В прошлый раз я не тебя винил в лишних расходах и т. д., перечитай письмо, и ты увидишь, что речь шла об Эмме. За последние два года в вашем состоянии образовалась огромная брешь -- и она еще долго не будет заполнена. Мне тяжело было видеть, что Эмма обращается с тобой, как с ребенком, рисуя тебе все в светлых тонах; мне тяжело было видеть, что ты позволяешь так оберегать себя -- это было ein bewußtes Ignorieren[101].

Так не должно быть, потому что это разорит вас. Да, на ваши доходы можно прожить в Италии, но надобно уметь устраиваться. Поверь мне, я знаю твои дела лучше тебя. Я видел в январе, какую бездонную яму нужно было заполнить (ты не станешь писать об этом).

Подумай только, до чего мы еще принадлежим старому миру. Почему ты рассердился на то, что я сказал несколько слов по этому поводу? Соrро di Bacco[102], мы свободно говорим о наших самых интимных, самых заветных чувствах -- и не смеем рта раскрыть, когда дело касается денежных вопросов.

63. Г. ГЕРВЕГУ (приписка)

30 (18) июля 1850 г. Ницца.

On peut envoyer l'épilogue tout bonnement à Hoffmann & Campe auxquels il est promis.

Перевод

Эпилог можно просто послать Гофману и Кампе, которым он обещан.

64. Г. ГЕРВЕГУ

30 (18) июля 1850 г. Ницца.

30 juillet.

Tu m'as fait beaucoup de plaisir en me disant... devine, si tu peux, -- en me disant que tu étais malade. Je commenèais déjà à m'indigner sérieusement de ces délais éternels, d'autant plus que je savais que tu trouvais qu'il fait encore trop chaud pour le voyage, et je le savais parce que ma mère a écrit: "Je suis d'accord avec G qu`il fait, etc." J'ai pensé que dans ces temps révolutionnaires la chaleur pouvait continuer jusqu'au mois de mai de l'année 1857.

Par un ordre du jour daté de Zurich, tu mis une défense complète à faire des suppositions, hypothèses, probabilités et autres opérations, par lesquelles l'esprit humain cherche à savoir ce qu'il ne sait pas -- concernant ton absence. Mais tu sais la faiblesse de l'homme; après avoir longtemps pensé, nous nous sommes arrêtés à cette supposition: "Ma mère a écrit il y a deux mois que tu avais coupé tes cheveux -- or donc tu attends qu'ils repoussent pour repousser du littoral Suisse la barque qui doit te rendre à Nice". -- C'était la dernière hypothèse lorsque ta

lettre a dit que tu étais malade. Pourquoi ne m'as-tu pas écrit avant? je t'aurais ménagé beaucoup de reproches de la part d'Emma, et j'aurais trouvé les moyens de la consoler, mais comme j'étais moi-même tanto poco arrabiato -- j'ai aussi pesté, vociféré, julesfavrisé tes retards. Au reste -- Dieu et Löwe aidant -- cela doit passer et tu viendras -- et cela sera fini.

Il y a ici à l'hôtel une femme de chambre qui ne parle ni le franèais, ni l'italien, mais un jargon incompréhensible. Emma a de suite commencé à parler avec elle. Elle est allée d'une supposition magnifique, si on estropie tous les mots franèais et italiens, elle doit comprendre. Exempli gratia, elle dit à la femme: "Porta cana dans l'appartamiento del aguuia fredigosca", ou: "Ba la cete parquetoccio nel Salione mangisco"...

C'est bien dommage que la femme de chambre comprenne encore moins cette nouvelle langue.

Tout ce que ma femme et Emma ont écrit concernant mes disputes avec Emma, n'est que la suite d'une calomnie qui ferait honneur à Basile. Il n'y a qu'un seul point sur lequel nous disputons: en vérité je suppose qu'il ne faut rien faire lorsqu'on n'a rien à faire -- et Emma pense que c'est alors qu'il faut faire.

Moi, je dis non seulement, il ne faut pas mentir, mais qu'il ne faut pas dire la vérité -- lorsqu'on peut s'en passer... etc. Moi, je suis vieux conservateur, et en qualité de Slave et de Russe -- un peu plus rusé.

Melgounoff déplore depuis 5 ou 6 ans l'ouvrage de Kœnig, il lui a dicté sous des influences de clocher. Par ex, il parle de Khomiakoff comme d'un grand poète etc. Il me fallait pour faciliter la mémoire. Au reste, j'ai fait un traité politique, au lieu d'un littéraire.

Je pourrais préparer pour le 1 sept l'article.

Dis à Kol de m'envoyer le journal sous bande, mais affranchi -- autrement cela ne partira pas.

J'ai reèu le Peuple, l'article de Proud est froid, le reste...!

Et encore un mot. Tu demandes pourquoi je ne réponds pas sur tes dispositions égalitaires. Premièrement il n'y avait pas de question, et ensuite je ne répondais pas, parce que je les rejette complètement, absolument, comme offense à notre amitié, comme ironie du mot même de la bessonnerie, comme Spießbürgerlichkeit, comme Philisterei -- et comme impossibilité complète. -- A ces conditions (si je les prenais au sérieux) je céderai mon appart à la cotesse d'Ag ou au vte d'Arlincourt, -- voilà ma réponse et je trouverai fort juste, si tu prends les mêmes mesures disciplinaires contre la ctesse (au moins le jour).

Proposant à Emma de demeurer ensemble, sans parler de choses intimes, je représentais l'immense économie d'avoir une salle

à manger, une cuisine, un cuisinier, enfin je pensais moi à une vie commune et non à un voisinage vertical. Sans me faire perdre quelque chose -- cela aurait diminué vos dépenses de la moitié. -- Comment le faire avec l'étiquette espagnole que tu exiges? Comment dresser aujourd'hui la table en bas, demain chez toi, comment enfin savoir quand il faut être sur la terrasse et quand dans le jardin qui est commun, et si une promenade dans le jardin est équivalente à une visite...

Je n'ai pas répondu -- et voulais passer à l'ordre du jour pur et simple. Tu ne l'as pas voulu.

Weiter: tu me demandes "où j'ai montré le courage de la vie?" -- Nulle part -- mais 1° est-ce que c'est une cause pour que tu n'en aies pas, ou que moi ne puisse le comprendre et 2° où est-ce que j'ai montré le contraire? Dans la crainte de perdre la moitié de la fortune, mais je me tiendrais pour fou à lier, pour Struve, pour S Siméon le Stylite, si je n'avais pas épuisé tous les moyens pour la sauver, et même si cela avait duré 16 mois au lieu de 6.

Mais tout cela n'empêche pas de te dire que tu as parfaitement raison en parlant des Slaves et encore plus des Russes, c'est vrai au point que même Gans à Berlin disait que l'imitation et l'acceptibilité sans assimilation est le caractère distinctif des Slaves. -- Il y a de graves considérations pourtant à faire; la manie de se jeter sur tout, de tout entreprendre et étudier est une suite de l'état dans lequel on se trouve. N'oublie jamais l'état abnormal qui est créé pour nous autres par la civilisation forcée. Par malheur le peuple restant de l'autre côté, le gouvernement a pu civiliser et opprimer en même temps. De là l'ironie, de là cette démangeaison d'émotions, pour s'oublier, et pas de racines. La période de Pétersbourg n'est qu'une dure école, n'est qu'une transition -- et ce que tu vois n'est que le caractère de la transition.

Je ne sais pas pourquoi tu parles de mon patriotisme, je connais plus que vous la race slave, j'en parle; je vois comme Haxthausen l'immense possibilité du développement et la jeunesse vigoureuse de la race. Je vois, comme Fallmerayer qu'une guerre, une lutte à mort avec la Russie est imminente et que la vieille Europe succombera. Custine en parla, Donoso Cortès en est convaincu. Que la Russie crèvera comme un vampire, -- cela peut être, mais elle pourra aussi légèrement passer au communisme le plus illimité, comme elle s'est jetée avec Pierre le Grand dans l'Européisme.

Non seulement la victime n'est pas douteuse, mais elle est faite moralement. La Turquie sans exagération n'est pas aussi dépendante de la Russie comme l'Allemagne. La question de SchlesHol est une dernière épreuve.

L'exemple de Sas -- ne prouve pas grand'chose contre le caractère, l'exemple d'Ogareff, donnant la liberté à 1900 paysans -- peut en cas de besoin servir d'objection. -- Et là-dessus je me prosterne à vos pieds.

Dis à Kolat que la première lettre sur la Russie est prête, mais il faut la traduire. Au lieu de parler de la littér, je parle du développement des idées politiques jusqu'en 1812.

Перевод

30 июля.

Ты доставил мне большое удовольствие, написав о том... догадайся, если можешь, о чем, -- о том, что ты был болен. Я уже начинал всерьез возмущаться этими вечными отсрочками, тем более что мне стало известно, будто ты считаешь погоду еще слишком жаркой для путешествия, а мне это стало известно, так как маменька написала: "Я согласна с Г<еоргом>, что погода и т. д." Я подумал, что в нынешние революционные времена жара может затянуться до мая 1857 года.

Приказом из Цюриха ты безоговорочно запретил заниматься какими бы то ни было предположениями, гипотезами, теориями вероятности и прочими операциями, при помощи которых человеческий разум стремится узнать то, чего он не знает, -- касательно твоего отсутствия. Но ты ведь знаешь человеческую слабость; после долгих раздумий мы остановились на следующем предположении: "Два месяца назад маменька написала, что ты остриг волосы -- уж не ожидаешь ли ты, пока они отрастут, чтобы оттолкнуть от швейцарских берегов челн, который доставит тебя в Ниццу". Такова была последняя гипотеза перед твоим письмом с сообщением, что ты болен. Почему ты не написал мне об этом раньше? Я бы избавил тебя от многих упреков со стороны Эммы и нашел бы способ ее утешить, но я и сам был tanto росо arrabiato[103], я тоже бранился, ругался, жюльфавризировал твои проволочки; впрочем -- с помощью бога и Лёве -- все это пройдет, ты приедешь, и с этим будет покончено.

Здесь в гостинице есть горничная, которая не говорит ни по-французски, ни по-итальянски, а на каком-то непонятном жаргоне. Эмма тотчас стала с ней разговаривать. Она исходила из такого великолепного предположения: если калечить все французские и итальянские слова, та должна понять. Exempli gratia она говорит женщине: "Приносите в аппартамиенто холодный вода" -- или "Подметайте паркеточчо в обеденный салионе"...

Очень жаль, что этот новый язык горничная понимает еще меньше.

Все, что моя жена и Эмма написали о моих спорах с Эммой, -- только следствие клеветы, которая сделала бы честь Базилю. Разногласия у нас лишь в одном пункте: действительно, я думаю, что не нужно ничего делать, когда нечего делать. А Эмма думает, что именно тогда-то и нужно.

Я утверждаю, что не только не нужно лгать, но не нужно говорить и правду, когда можно обойтись без этого... и т. д. Что до меня, то я старый консерватор, а как славянин и русский -- чуть похитрее.

Мельгунов уже 5-й или 6-й год оплакивает работу Кёнига, он ему диктовал ее, находясь под влиянием церковников. Например, он говорит о Хомякове как о великом поэте и т. д. Она мне была нужна, чтоб освежить кое-что в памяти. Впрочем, я написал политический трактат вместо литературного.

Я мог бы приготовить статью к 1 сентября.

Скажи Колачеку, чтобы он присылал мне журнал бандеролью, но пусть франкирует, иначе не уйдет.

Я получил "Peuple", статья Прудона холодна, остальное...!

Еще одно слово. Ты спрашиваешь меня, почему я ничего не отвечаю по поводу твоих уравнительных требований. Во-первых, об этом не было речи, и, во-вторых, я не отвечал потому, что решительно и безоговорочно отвергаю их как оскорбление нашей дружбы, как насмешку над самим понятием союза близнецов, как Spießbürgerlichkeit[104], как Philisterei[105] -- и как вещь совершенно невозможную. На таких условиях (если бы я их принял всерьез) я мог бы уступить свою квартиру графине д'Агу или виконту д'Арленкуру -- вот мой ответ, и я счел бы вполне справедливым, если бы ты принимал такие же дисциплинарные меры против графини (по крайней мере днем).

Предлагая Эмме поселиться вместе, не касаясь вопросов личного порядка, я указывал на огромную экономию, которая достигается при общей столовой, общей кухне, общем поваре, -- словом, я-то думал о совместной жизни, а не о вертикальном соседстве. Я ничего не потерял бы при этом, а вы сократили бы наполовину расходы. -- Но как все это совместить с тем испанским этикетом, которого ты требуешь? Как это сегодня накрывать стол внизу, завтра у тебя, как, наконец, узнавать, когда надобно находиться на террасе, а когда в саду, который является общим, и надобно ли прогулку по саду считать равноценной визиту...

Я не ответил, я хотел просто перейти к очередным делам. Ты этого не захотел.

Weiter[106], ты спрашиваешь, "где я проявил жизненное мужество?" -- Нигде, но 1-е -- разве это основание для того, чтобы

и у тебя его не было или чтобы я не мог понимать, в чем оно состоит? И 2-е -- где же это я проявил обратное? Боясь потерять половину состояния? -- Но я счел бы себя за буйно помешанного, за Струве, за св. Симеона Столпника, если бы не исчерпал всех возможностей для спасения денег, даже в том случае, если бы на то потребовалось не 6, а 16 месяцев.

Но все это не мешает мне утверждать, что ты совершенно прав в своем суждении о славянах и, еще более, о русских, -- это бесспорно, и сам Ганс в Берлине говорил, что подражание и восприимчивость без ассимиляции -- отличительная черта славян. Однако необходимо серьезно принять в соображение, что мания набрасываться на все, желание все испробовать и изучить -- это следствие существующего положения вещей. Нельзя забывать того ненормального положения, которое создалось для людей нашего круга в результате принудительной цивилизации. К несчастью, народ оставался по другую сторону, и вот правительство получило возможность одновременно и цивилизовать, и угнетать. Отсюда ирония, отсюда жажда эмоций, чтобы забыться, и отсутствие корней. Петербургский период -- лишь суровая школа, лишь переходное время, и то, что ты наблюдаешь, всего только особенность этого переходного времени.

Я не понимаю, почему ты говоришь о моем патриотизме; я знаю славянскую расу лучше, чем вы, и я говорю о ней. Как и Гакстгаузен, я вижу огромные возможности развития и мощную юность этой расы. Как и Фальмерайер, я вижу, что война, смертельная борьба с Россией неминуема и что старая Европа падет. Кюстин говорил об этом, Донозо Кортес в этом убежден. Быть может, Россия так и издохнет вампиром, но она может и перейти к самому неограниченному коммунизму с той же легкостью, с какою она бросилась с Петром Великим в европеизм.

Неизбежность жертвы не только не вызывает сомнения, но морально она уже принесена. Без всякого преувеличения, Турция находится в меньшей зависимости от России, нежели Германия. Вопрос о Шлезвиг-Голштинии -- последнее испытание.

Пример Сазонова не является серьезным опровержением характерных черт, пример Огарева, отпустившего на волю 1900 крестьян, может, если понадобится, служить возражением. Засим низко вам кланяюсь.

Скажи Колачеку, что первое письмо о России готово, но его надобно перевести. Вместо того чтобы говорить о литературе, я говорю о развитии политических идей до 1812 года.

65. Г. ГЕРВЕГУ

2 августа (21 июля) 1850 г. Ницца.

2 août.

Addition pénultième à la lettre du 15.

Pourquoi restez-vous 4 ou 3 jours à Genève et non 43 ou 34? Dis cela à la compagnie. Et voilà la preuve, si on n'a rien à faire à Genève, on ne peut se résigner à rester 3 jours, seulement dans l'espérance de voir Golovine et le libraire Kessmann et sa femme, m-me Kessfrau. -- Si on a à faire quelque chose, comment peut-on terminer une affaire sérieuse en 3 jours, il faut 3 semaines, 3 mois etc.

J'ai reèu ta lettre, je suis tout-à-faitissime d'accord avec toi sur tous les points; au reste, je n'ai jamais dit que je prends la seule possibilité du renouvellement du vieux monde par une nouvelle race, je mettais toujours l'autre élément, l'élém volcanique à côté. Mais c'est aussi une race nouvelle, elle qui n'a rien reèu de cette civilisation que le malheur. -- Oui, c'est une position exceptionnelle, aristocratique qu'on nous fait, mais que faire? Se taire? Mais il y a quelquefois une démangeaison de leur dire en face qu'on comprend au moins la position. -- Regarde ce qui se passe en France, c'est déjà la démence de l'agonie, diese ziellose Unruhe, das Umsichgreifen des Sterbenden. Et regarde la bêtise, la stupidité même dans Emi Girardin. La presse entière peut être abolie (la presse existante) sans un grand mal. -- Et l'épisode de Schleswig! Ce qui couve, ce qui agite l'âme du peuple, n'est pas encore disible, pas même comme mythe. Eh bien -- comment donc ne pas rester dans une position d'expectation, de séparation?

J'ai terminé l'ouvrage de Fallmerayer, il y a des choses "stupendisch", concernant la puissance de l'élément slave dans la Grèce moderne. Voilà la scène où se produira la tragédie slave; les véritables scènes sont toujours près de la Méditerranée.

Adieu. Demain ou après demain nous déménageons.

Rue Anglaise, maison Sue.

A rivederci.

Перевод

2 августа.

Предпоследнее прибавление к письму от 15-го.

Почему вы остаетесь в Женеве на 4 или на 3 дня, а не на 43 или на 34? Рассказывай кому хочешь. И вот тебе доказательство -- если делать в Женеве нечего, никто не согласится oстаться еще на 3 дня ради одной надежды увидеть Головина

и книжного торговца Кессмана с его женой мадам Кессфрау. Если же есть что делать, то можно ли закончить серьезное дело в 3 дня? На это нужно 3 недели, 3 месяца и т. д.

Твое письмо получил, я совершенниссимо согласен с тобой по всем пунктам; впрочем, я никогда не говорил, что считаю возможным возрождение старого мира лишь через новую расу, я всегда ставил рядом другой элемент, -- элемент вулканический. Но это тоже новая раса, -- раса, которая не получила от нынешней цивилизации ничего, кроме горя. -- Да, разумеется, мы поставлены в исключительное, аристократическое положение, но что делать? Молчать? Но иногда так неудержимо хочется хотя бы сказать им прямо в лицо, что мы понимаем, как обстоит дело. Обрати внимание на то, что происходит во Франции, это уже безумие агонии, это ziellose Unruhe, das Umsichgreifen des Sterbenden[107]. Обрати также внимание, сколько глупости, тупости даже у Эмиля Жирардена. Вся печать (существующая печать) может быть упразднена без особого ущерба. -- А события в Шлезвиге! То, что назревает, то, что волнует душу народа, еще не укладывается в слова, даже в виде мифа. Ну, как не занять выжидательной позиции, как не отмежеваться?

Я закончил труд Фальмерайера, там есть вещи "stupendisch"[108] относительно господства славянского элемента в современной Греции. Вот театр, на котором разыграется славянская трагедия, подлинная арена действий всегда находится близ Средиземного моря.

Прощай. Завтра или послезавтра мы переезжаем.

Rue Anglaise, дом Сю.

A rivederci[109].

66. Г. ГЕРВЕГУ

3 августа (22 июля) 1850 г. Ницца.

Clôture de la correspondance.

3 août.

Avec la correspondance il faut en finir avec les explications, mésentendus et les entendus, caro mio. Oui, nous nous sommes conduits quelquefois en enfants, d'autres fois en vieillards, toujours sous l'impression de quelque irritation nerveuse. C'est vraiment pitoyable, et pourtant il fallait passer par là, il fallait connaître où les angles saillants ne correspondent plus aux angles rentrants de l'autre. Ce n'est pas comme expérience, comme critique

ou observation préméditée que je l'entends. La vie elle-même pousse de petits cailloux sous les pieds, en heurtant on s'aperèoit, etc., etc.. -- Tu aimes tant soit peu dans ces cas de fermer les yeux, moi non -- voilà toute la différence. Das ewige Räsonieren est insupportable, mais je déteste das ewige Schonen; votre philosophie pratique ( caro mio, ne t'en fâche pas) de la vie avec Emma ne vaut pas le diable; la main sur le cœur, je ne vous accuse pas, ni l'un, ni l'autre -- mais je trouve qu'on pourrait acquérir plus de poésie mâle à la place de la poésie de jeunes filles, je trouve que vous êtes grandis par le temps, et les manches deviennent courtes, et les couleurs sont un peu trop enfantines. Si tu veux me comprendre tu me comprendras; je ne veux pas dire par cela que notre jeunesse est passée, je ne veux pas t'entraîner dans la prose d'une existence d'indifférence et de bonne santé -- mais je crois que votre existence pourrait être plus facile, plus musculeuse, et j'ai parlé tant, à tort et à travers, parce que nommément à présent, vous avez besoin de quelque courage, vos circonstances étant changées.

J'ai disputé, j'ai parlé avec Emma plus ce que nous avons écrit, elle voit avec la plus parfaite clarté que j'ai raison -- mais cela n'a pas la moindre influence sur elle; elle aime encore l'excentricité, l'agitation -- elle reste une femme Schillerienne avec le développement Gœthique; par malheur, au lieu de richesse cela fait un tohu-bohu. -- Mais je n'en parlerai plus, ni par écrit ni en paroles. Tout ce que j'avais à dire sous ce rapport, je l'ai dit, -- repetitio est mater -- de l'ennui.

Et pour te prouver que moi, comme feu l'archevêque Robespierre après la fête de Dieu -- je suis toujours prêt à combattre pour la justice, même lorsqu'un homme est en voyage, je te dirai que précisément tu n'as pas compris ni la disposi[110]

Demande à Fazy, si je mets une assez grande somme d'argent dans la banque de Genève -- pourra-t-il me faire alors citoyen? -- Adieu.

Je ne suis pas, comme tu vois, le Robespierre.

Garde les cigares.

Перевод

Завершение переписки.

3 августа.

Вместе с перепиской надо покончить и со всеми объяснениями, расхождениями и соглашениями, caro mio. Да, мы иногда вели себя как дети, иной раз как старцы, и всегда -- под впечатлением какого-нибудь нервического раздражения. Жаль, конечно,

и все же через это надо было пройти, надо было узнать, где выступающие углы одного не соответствуют вогнутым углам другого. Но я не рассматриваю это ни как опыт, ни как критику, ни как заранее задуманное наблюдение. Жизнь сама бросает под ноги камешки; споткнувшись о них, замечаешь, и т. д., и т. д. -- Ты любишь в таких случаях чуть-чуть прикрыть глаза, а я нет -- вот и вся разница. Das ewige Räsonieren[111] невыносимо, а я ненавижу das ewige Schonen[112]; практическая философия (не сердись, саrо mir) вашей с Эммой совместной жизни ни черта не стоит; положа руку на сердце, я не обвиняю вас, ни того, ни другого, но я нахожу, что можно было бы обрести, вместо девической поэзии, более мужественную; я нахожу, что с годами вы выросли и рукава стали коротки, да и краски, пожалуй, слишком детские. Если хочешь понять меня, то поймешь; я не хочу этим сказать, что наша молодость прошла, я не хочу тащить тебя в прозу безразличного существования в добром здоровье, но я думаю, что ваша жизнь могла бы быть более легкой, более мускулистой, и я столько на все лады говорил об этом потому, что теперь-то, когда обстоятельства ваши изменились, вам и нужно некоторое мужество.

Я спорил, я говорил с Эммой больше, чем мы об этом писали, и для нее совершенно ясно, что я прав, но это не оказывает на нее ни малейшего влияния; ей по-прежнему нравится эксцентричность, возбуждение -- она остается шиллеровской женщиной с гётевским развитием, что, к несчастью, не обогащает, а производит один сумбур. -- Но я не стану больше говорить об этом ни письменно, ни устно. Все, что я хотел сказать по этому поводу, я сказал, -- repetitio est mater -- скуки.

И чтобы доказать тебе, что я так же, как покойный архиепископ Робеспьер после праздника тела господня -- всегда готов бороться за справедливость, даже когда человек в пути, я скажу тебе, что ты как раз ничего не понял ни в расположении[113]

Спроси у Фази, сможет ли он сделать меня гражданином, если я внесу довольно крупную сумму денег в женевский банк? -- Прощай.

Как видишь, я не Робеспьер.

Сохрани сигары.

67. Г. ГЕРВЕГУ

6 августа (25 июля) 1850 г. Ницца.

6 août.

Je dirai comme le vicomte d'Arlincourt: "Dieu le veut" -- oui, Dieu veut que tu te fatigues avec Emma des choses les plus faciles,

et que tu mettes des efforts inouïs pour soulever un brin de paille. -- Je crois qu'à la fin tu me détesteras pour mon langage et je n'en ai pas d'autre. -- Hier Emma s'adresse à moi pour trouver ensemble un moyen que tu puisses venir seul ici. Mais si tu avais ce désir, pourquoi es-tu donc resté à Zurich -- ensuite, quoi de plus simple que de dire à présent que tu as reèu de telles lettres, que tu te décides à faire une surprise, etc. Et à la fin des fins je comprends que cela serait beaucoup plus agréable de venir tout seul -- mais enfin il n'y a pas de quoi désespérer si on vient autrement; rester pour cela quelques jours à Turin -- mais c'est une plaisanterie.

Tu m'inculpes de ce que j'ai engagé ma mère de venir ici, et que miei dolci sospiri ont ému Mselle E. Pour cela n'est pas vrai, ma femme a lu toutes les lettres... Sais-tu que tu pousses le rigorisme ou la naïveté jusqu'à prendre les choses qu'on écrit au bas d'une lettre -- pour des engagements sacrés. Elles m'écrivaient <à> chaque lettre de leur désir; qu'elles arrivent le 20 août ou le 10 septembre; cela n'a pas d'importance pour moi, et je te dirai encore plus, je me tiens et je me tenais toujours dans une telle indépendance qu'il leur est difficile de changer en quoi que cela soit notre train de vie. Je suis très avare en matière de protestation d'amour et de sympathie, mais je suis comme toujours très humain avec les personnes étrangères. D'autant plus que, ex < empli > gr < atia > mes rapports avec mselle E ont toujours été parfaitement bienveillants, sans aucune intimité. J'ai écrit à Bernacky: "Quittez donc votre Paris empesté, ayez le courage d'abandonner les journaux et venez vous baigner dans la Méditerranée". Eh bien, si Bernacky (comme il se le proposait) venait demain ici -- est-ce à dire que moi j'en serai la cause? Au reste -- cela suffit.

Tu m'as déjà expliqué une fois la théorie de la superexcitation nerveuse; je ne l'admets pas, et tu peux te moquer comme tu veux de ce que je prêche le courage de la vie, la mesure. Prêcher n'est pas le mot, je le sens, je le dis à ceux qui me sont chers -- pourquoi donc souffrez-vous plus qu'il n'en faut, vous blâmez les enfants qui crient lorsqu'ils tombent -- eh bien, ne criez donc pas, même intérieurement. On s'emporte, on se fâche -- on passe outre. Emma s'est tellement habituée à cela, c'est-à-dire au désespoir que cela devient périodique, sans cause, et cela passe sans consolation. -- Gronde-moi comme tu veux, mais il m'est impossible de sympathiser avec cela, et je regarde avec tristesse, enfin je regarde comme on regarde une maladie -- qui est curable.

J'ai écrit dans le sens voulu, ou plutôt Nat a écrit à ma mère, d'après le désir d'Emma.

Au revoir.

Рукой H. А. Герцен:

Qu'est-ce que c'est encore, mon cher besson, èa n'a pas de nom! Rester à Turin?... Je n'y crois pas, tout bonnement. Nous vous attendons, attendons, attendons, le pantalon même vous attend déjà. A l'a fini. -- Selon moi, on ne pouvait pas s'arranger mieux que nous l'avons fait. Jardin, maison, cuisinier -- pas magnifique mais parfait, et si vous donnez encore un coup de maître...

Venez, venez et venez... Je n'ai rien de mieux à dire ni pour vous, ni pour moi!.. Je salue de tout, de tout, de tout mon cœur Genève, Rhône et notre bessonnière ci-devant etc.

Перевод

6 августа.

Я скажу, как виконт д'Арленкур: "Так угодно богу" -- да, богу угодно, чтобы вы с Эммой мучились над самыми простыми вещами и ты должен был прилагать неслыханные усилия, чтобы поднять соломинку. -- Думаю, что в конце концов ты меня возненавидишь за мой язык, -- а другого у меня нет. -- Вчера Эмма обратилась ко мне с просьбой придумать вместе какой-нибудь способ, чтобы ты мог приехать сюда один. Но если тебе этого хотелось, почему же ты оставался в Цюрихе? -- И чего проще сказать теперь, что ты получил какие-то письма, что желаешь сделать сюрприз и т. п. В конце концов, я понимаю, что гораздо приятнее приехать одному, но не из чего приходить в отчаяние, если приедешь и не один; оставаться из-за этого несколько дней в Турине -- ведь это смешно.

Ты ставишь мне в вину то, что я пригласил мою мать приехать сюда и что miei dolci sospiri[114] взволновали м-зель Э<рн>. Ну, уж это неправда, жена моя читала все письма. Знаешь, ведь ты в своем ригоризме или в своей наивности доходишь до того, что принимаешь за священные обязательства фразы, которые обычно ставятся в конце письма. Они писали мне в каждом письме о своем желании приехать; 20 августа или 10 сентября -- это не имеет для меня значения, и скажу даже больше: я сохраняю и сохранял всегда за собой такую независимость, что им трудно в чем бы то ни было изменить наш образ жизни. Я весьма скуп на уверения в любви и симпатии, но здесь, как всегда, я подхожу очень по-человечески к посторонним людям. Тем более что мои отношения, ex gr с м-зель Э<рн> всегда были самыми доброжелательными, но без какой бы то ни было близости. Я написал Бернацкому: "Покиньте же ваш зачумленный Париж, имейте мужество оставить ваши газеты и приезжайте купаться в Средиземном море". Что же, если бы Бернацкий (как он сам предполагал) приехал назавтра сюда -- значит, можно было бы сказать, что я этому причиной? Впрочем -- довольно.

Ты мне уже изложил однажды теорию нервной сверхвозбудимости; я с ней не согласен, и ты можешь издеваться как угодно над тем, что я проповедую мужество в жизни и соблюдение меры. Проповедовать -- я сам это чувствую -- не то слово, но я говорю дорогим мне людям: зачем же вам страдать больше, чем следует? Вы браните детей, которые поднимают крик, когда падают, так не кричите же сами, даже внутренно. Бывает, что выходишь из себя, злишься, но не останавливаешься на этом. Эмма настолько привыкла к такому состоянию, т. е. к отчаянию, что оно возникает у нее периодически, без всякой причины и проходит без всякого утешения. -- Брани меня как хочешь, но я не могу сочувствовать ничему подобному, и я с грустью гляжу на это, -- словом, гляжу как на болезнь, которую можно вылечить.

Я написал то, что от меня требовали, -- вернее, Натали написала моей матери по желанию Эммы.

До свидания.

Рукой Н. А. Герцен:

Что опять случилось, мой дорогой близнец, этому нет названия! Остаться в Турине?.. Я просто не верю. Мы вас ждем, ждем, ждем даже pantalon уже вас ожидает. А<лександр> это устроил. По-моему, мы обосновались как нельзя лучше. Сад, дом, повар -- все хотя и не роскошно, но чудесно. А если вы еще приложите свою руку мастера...

Приезжайте же, приезжайте, приезжайте -- ничего лучшего ни для вас, ни для себя не могу сказать!.. Кланяюсь от всего сердца Женеве, Роне и нашему бывшему гнезду близнецов и т. д.

68. Г. ГЕРВЕГУ

11 августа (30 июля) 1850 г. Ницца.

11 août.

Vieni, sposa da Libano.

J'ai écrit cela avant votre arrivée à Genève, eh bien je bisse...

Les lettres de la Russie sont plus ou moins, non, moins ou plus dégoûtantes. -- Mon rôle de bourreau des amis wird wieder in Anspruch genommen. Venez donc, nous attendons -- tout est suspendu,

И не пьется водочка

По этой причине.

Comment feras-tu ici sans vin, il est impossible d'en boire. Au reste, j'ai trouvé du bordeaux très bon (Léoville). Vous devez arriver le 20 d'après nos comptes.

Salut et devoir.

Перевод

11 августа.

Vieni, sposa da Libano.

Я написал это перед вашим приездом в Женеву. Ну что ж, бисирую...

Письма из России более или менее, нет, менее или более противны. От меня wird wieder in Anspruch genommen[115] исполнение роли палача своих друзей. Приезжайте же, мы ждем -- все приостановлено,

И не пьется водочка

По этой причине.

Как ты будешь тут обходиться без вина, здешнее пить невозможно. Впрочем, я нашел очень хорошее бордо (Леовиль). По нашим расчетам, вы должны приехать 20-го.

Поклон и почтение.

69. Г. ГЕРВЕГУ

15 (3 августа) 1850 г. Ницца.

Le 15 août.

Oui, саrо mio, ce n'est donc pas en vain que je répétais et rerépétais à Genève que nous en souviendrions encore maintes fois de ce temps tranquille -- à présent c'est toi qui le dis, -- mieux tard que jamais.

Je ne veux rien écrire, comment peut-on écrire quelques jours avant l'arrivée.

Distribue de ma part tout ce qu'il faut en compliments.

Рукой H. A. Герцен:

J'écrirai la fois prochaine, на сей раз только привет с embrassements.

Перевод

15 августа.

Да, саrо mio, значит я не напрасно повторял и повторял в Женеве, что мы еще не раз вспомним об этом спокойном времени. Теперь и ты говоришь это -- лучше поздно, чем никогда.

Я ничего не буду писать; как можно писать за несколько дней до приезда?

Передай от моего имени все положенные приветы.

Рукой Н. А. Герцен:

Напишу в следующий раз, на сей раз только привет с объятиями.

70. Д. МАЦЦИНИ

13 (1) сентября 1850 г. Ницца.

13 sept 1850. Nice.

Votre lettre m'a fait beaucoup de bien, il y a tant d'expressions sympathiques, amicales, et on est si heureux de les entendre d'une personne qu'on aime et qu'on estime. Oui, je vous estime de tout mon cœur et je n'ai aucune crainte de vous dire franchement ma pensée concernant les publications dont vous me parlez dans votre lettre. Vous m'écouterez avec indulgence, n'est-ce pas?

Vous êtes le seul acteur politique du dernier temps dont le nom est resté entouré de respect, de gloire, de sympathie; on peut être en désaccord avec vous, il est impossible de ne pas vous estimer. Votre passé, Rome de 1849 vous obligent à porter haut le grand veuvage -- jusqu'à ce qu'un nouvel avenir viendra inviter le combattant.

Eh bien, c'était triste pour moi de voir ce nom ensemble avec les noms de ces hommes incapables qui ont compromis une position admirable, qui ne nous rapellent rien que les désastres amenés par eux.

Ce n'est pas une organisation -- c'est la confusion. Ni vous, ni l'histoire n'ont plus besoin d'eux, tout ce qu'on peut faire pour eux -- c'est de les amnistier. Vous voulez les couvrir de votre nom, vous voulez partager avec eux votre influence, votre passé, -- ils partageront avec vous leur impopularité et leur passé.

Regardez le résultat. Quelle est la bonne nouvelle qui nous est apportée par le Proscrit et par la proclamation? Où est l'enseignement grave et douloureux qui nous a été imposé par les terribles événements depuis la journée du 24 février? C'est la continuation du vieux libéralisme et non le commencement de la nouvelle liberté, ce sont des épilogues, et non des prologues. Pourquoi ces hommes ne peuvent s'organiser comme vous le désirez -- parce qu'on s'organise non sur la base d'une sympathie vague, mais d'une pensée profonde, active -- où est-elle? Où est le progrès depuis la Montagne de 92? Ces hommes sont les bourbons de la révolution, ils n'ont rien appris.

D'un autre côté, la première pièce devrait avoir un grand caractère de sincérité; eh bien, qui pourra lire sans un sourire ironique le nom d'Arnold Rouge (que je connais beaucoup et que j'estime) sous une proclamation qui parle au nom du Dieu et de la providence -- de Rouge, qui a prêché depuis 1838 dans les Hallische Jahrbücher l'athéisme, pour lequel l'idée de la providence (s'il est logique) doit être toute la réaction en germe.

Cette concession, c'est de la diplomatie, de la politique -- moyens de nos ennemis. Malheureusement cette concession était inutile; la partie théologique de la proclamation est du

luxe, elle n'ajoute rien ni à la popularité, ni à l'entendement. Les peuples ont une religion positive, une église. Le déisme n'appartient qu'aux rationalistes, c'est le régime constitutionnel dans la Théologie, c'est une religion entourée d'institutions athées.

Vous avez jeté un coup d'œil sur mes deux brochures, faites en autant pour un assez long article qui a paru dans le journal de Kolatchek sous le titre Omnia mea mecum porto. Vous verrez qu'il m'était impossible de vous parler un autre langage. Ce que je demande, ce que je prêche, c'est la rupture complète avec les révolutionnaires incomplets, -- ils sentent la réaction à deux cents pas. Après avoir accumulé faute sur faute, ils tâchent encore de les justifier, -- meilleure preuve qu'ils les feront encore une fois. Prenez le Nouveau Monde -- quel vacuum horrendum, quelle triste rumination des aliments verts et secs -- et qui restent toujours mal digérés.

Ne pensez pas que c'est une manière de dire pour ne pas travailler. Je ne reste pas les bras croisés, j'ai encore trop de sang dans les veines et trop d'énergie dans le cœur pour me complaire dans le rôle de spectateur passif. Depuis l'âge de 13 ans jusqu'à 38 j'étais au service d'une seule idée, j'avais un seul drapeau: guerre à toute autorité, à tout esclavage au nom de l'indépendance absolue de l'individu. Je continuerai cette petite guerre de partisan en véritable cosaque, " auf eigene Faust " -- comme disent les Allemands, -- attaché à la grande armée révolutionnaire, mais sans me mettre dans les cadres réguliers -- jusqu'à ce qu'elle ne soit complètement réorganisée,c'est à dire révolutionnée.

En attendant j'écris; peut-être cette attente durera plus longtemps, que nous ne le pensons, -- peut-être, mais cela ne dépend pas de moi de changer le développement capricieux de l'espèce humaine. Mais parler, convertir -- cela dépend de moi, et je le fais en m'y donnant entièrement.

Quant aux articles sur la Russie, dès que j'aurai quelque chose -- je vous l'enverrai. Je signe à présent tous mes articles de mon pseudonyme russe Iscander -- j'ai un long article sur la Russie, mais je l'ai déjà promis pour le journal de Kolatchek qui devient un organe très avancé de l'Allemagne.

En Allem et nommément en Autriche la propagande va avec une rapidité incroyable; le ministre actuel, -- par politique et par opposition au régime dégoûtant de la Prusse -- tolère beaucoup plus la liberté de la presse, il pense que lorsque le temps viendra, on mettra un bâillon, -- mais ce qui sera dit sera dit.

Quant à la Russie, les nouvelles sont tristes. On se résigne, on désespère, la tyrannie est atroce, on a arrêté des individus soupèonnés d'avoir été en correspondance avec moi, on fait des perquisitions domiciliaires. Le mécontentement pourtant est

grand, les paysans et plus encore les schismatiques, murmurent; je ne crois en Russie à aucune autre révolution qu'à une guerre de paysans. Celui qui saura réunir les paysans schismatiques comme Pougatcheff a réuni les cosaques de l'Oural -- frappera à mort le despotisme glacial de Pétersbourg.

Vous me pardonnerez et la franchise et la longueur d'une franchise; vous ne cesserez pas de m'aimer, de me compter parmi les hommes qui vous sont dévoués, mais qui sont aussi dévoués à leurs convictions.

Je me trouve bien dans ma solitude -- l'isolement le plus complet, une manière de vivre de Mont Athos et une nature admirable, -- je me purifie. Loin des hommes on se concentre, on comprend mieux, on devient plus soi-même.

Ma femme remercie pour votre salut par le sien. Le climat est très bon pour elle, je pense rester ici encore une dizaine de mois.

Salut, sympathies, amitiés et respect sans bornes.

Перевод

13 сентября 1850. Ницца.

Ваше письмо подействовало на меня очень благотворно: в нем так много сочувственных, дружественных выражений, а их так отрадно слышать от человека, которого любишь и уважаешь. Да, я вас уважаю всем сердцем и нисколько не боюсь откровенно высказать вам мое мнение относительно прокламаций, о которых вы говорите в своем письме. Вы меня выслушаете снисходительно -- не правда ли?

Вы -- единственный политический деятель последнего времени, имя которого осталось окружено уважением, славою и сочувствием. Можно не соглашаться с вами, но не уважать вас нельзя. Ваше прошедшее, Рим 1849 года -- обязывают вас гордо нести великое вдовство, пока грядущие события вновь не призовут бойца.

Потому-то мне было больно видеть ваше имя вместе с именами людей неспособных, скомпрометировавших превосходную ситуацию, -- с именами, которые нам только напоминают бедствия, ими на нас навлеченные.

Это не организация -- это одно смешение. Ни вам, ни истории эти люди больше не нужны; все, что для них можно сделать, -- это отпустить им их прегрешения. Вы их хотите покрыть вашим именем, вы хотите разделить с ними ваше влияние, ваше прошедшее -- они разделят с вами свою непопулярность и свое прошедшее.

Посмотрите на результат. Что за благую весть принес нам "Le Proscrit" и прокламация? Где следы грозных и мучительных уроков, которые дали нам страшные события, последовавшие за

24 февраля? Это -- продолжение старого либерализма, а не начало новой свободы, это эпилоги, а не прологи. Почему эти люди не могут организоваться так, как вы желаете? Потому что нельзя организоваться на основании неопределенных симпатий: необходима глубокая и активная мысль -- но где же она? Где прогресс со времен Горы 92 года? Эти люди -- бурбоны революции: они ничему не научились.

C другой стороны, первая публикация должна была бы быть исполнена великой искренности. Но кто же может прочесть без иронической улыбки имя Арнольда Руге (я хорошо его знаю и уважаю) под прокламацией, говорящей во имя бога и божественного провидения, -- того самого Руге, который с 1838 года проповедовал атеизм в "Hallische Jahrbücher", для которого идея провидения (если он логичен) должна представлять в зародыше всю реакцию.

Эта уступка -- это дипломатия, политика, это -- оружие наших врагов. К несчастью, такой компромисс был совершенно лишним; богословская часть прокламации -- чистая роскошь: она ничего не прибавляет ни к популярности, ни к разумению дела. Народы имеют положительную религию, церковь. Деизм -- религия рационалистов, это конституционная система в богословии -- религия, окруженная атеистическими учреждениями.

Вы перелистали обе мои брошюры, перелистайте также и довольно длинную статью, появившуюся в журнале Колачека под заглавием: "Omnia mea mecum porto". Вы увидите, что говорить с вами иначе я не мог. Я требую, я проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов несет реакцией. Нагромоздив ошибку на ошибку, они все еще стараются оправдать их, -- лучшее доказательство, что они их повторят. Возьмите "Nouveau Monde" -- что за vacuum horrendum[116], что за печальное пережевывание пищи, и зеленой и сухой -- и которая все-таки остается плохо переваренной.

Не думайте, что с моей стороны это предлог отклониться от дела. Я не сижу сложа руки, у меня еще слишком много крови в жилах и энергии в сердце, чтобы удовлетвориться ролью страдательного зрителя. С 13 до 38 лет я служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну, как настоящий казак, "аuf eigene Faust"[117], как говорят немцы, связанный с великой революционной армией, но не вступая в правильные кадры ее, пока она совсем не преобразуется, т. е. не станет вполне революционною.

В ожидании этого я пишу; может, это ожидание продолжится дольше, чем мы думаем, -- может быть -- но не от меня зависит изменение капризного людского развития. Но говорить, обращать зависит от меня, и я это делаю, всецело отдаваясь этому.

Что касается статей о России, я вам пришлю, как только у меня что-нибудь будет. Я подписываю теперь все статьи своим русским псевдонимом "Искандер". У меня есть большая статья о России, но я ее уже обещал для журнала Колачека, который делается весьма передовым органом Германии.

В Германии, и именно в Австрии, пропаганда развивается с невероятной быстротой; теперешний министр -- из политических соображений и из оппозиции отвратительному прусскому режиму -- обнаруживает гораздо более терпимости к свободе печати. Он думает, что когда настанет время, всегда можно будет заткнуть рот печати, -- но ведь то, что будет сказано, будет сказано.

Что касается России, вести оттуда печальны. Одна покорность судьбе, одно отчаяние и ужасная тирания; несколько человек, заподозренных в переписке со мною, были арестованы; производятся домашние обыски. Однако недовольство велико: крестьяне и особенно раскольники ропщут. Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской. Тот, кто сумеет объединить раскольников и крестьян, как Пугачев уральских казаков, поразит насмерть ледяной петербургский деспотизм.

Простите мне и мою откровенность, и длину этой откровенности и не переставайте ни любить меня, ни считать среди преданных вам людей, но преданных также и своим убеждениям.

Я чувствую себя хорошо в своем уединении -- полная изолированность, образ жизни как на Афоне и дивная природа, -- я очищаюсь. Вдали от людей углубляешься в себя, лучше все понимаешь, больше становишься самим собою.

Моя жена благодарит вас за поклон и с своей стороны кланяется вам. Климат здесь очень для нее хорош, и я думаю остаться тут еще месяцев десять.

Привет, сочувствие, дружба и безграничное уважение.

71. А. Ф. ОРЛОВУ

23 (11) сентября 1850 г. Ницца.

Ваше сиятельство,

граф Алексей Федорович,

императорский консул в Ницце сообщил мне высочайшую волю о моем возвращении в Россию. При всем желании я нахожусь в невозможности исполнить оную, не приведя в ясность моего положения.

Прежде всякого вызова, более года тому назад, наложено было запрещение на мое имение, отобраны деловые бумаги, находившиеся в частных руках, наконец захвачены деньги, высланные мне из Москвы. Такие строгие и чрезвычайные меры против меня показывают мне, что я не только в чем-то обвиняем, но что прежде всякого вопроса и всякого суда -- признан виновным и наказан -- лишением части средств моих.

Я не могу надеяться, чтоб одно возвращение мое могло меня спасти от печальных последствий политического процесса. Мне легко объяснить каждое из моих действий, но в процессах этого рода судят мнения, теории, -- и на них основывают приговоры. Могу ли я, должен ли я подвергать себя и все мое семейство такому процессу?

Ваше сиятельство оцените простоту и откровенность моего ответа и повергнете на высочайшее рассмотрение причины, заставляющие меня остаться в чужих краях, несмотря на мое искреннее и глубокое желание возвратиться на родину.

С чувством искренней преданности и глубочайшего почтения честь имею пребыть

вашего сиятельства покорнейшим слугою.

Александр Гepцен.

Ницца 1850. Сентября 23.

На обороте: Его сиятельству графу Алексею Федоровичу Орлову.

ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ

Monsieur le Comte,

Le Consul Impérial de Nice m'a communiqué [la volonté] l'ordre de S. M. de rentrer en Russie. Indépendemment de [mon désir] ma volonté je me trouve dans l'impossibilité d'obtempérer à l'ordre de S. M.

Bien avant la [communication] sommation faite par M. le Consul de Nice, mes biens ont été séquestrés, des fonds qui m'étaient destinés ont été retenus, tout cela non seulement sans jugement, sans sommation et sans les formalités, prescrites par la loi, mais sans que j'ai eu connaissance de [quoi on m'accusait] ce qu'on m'inculpait. Ces mesures extraordinaires [ne pouvaient être que le résultat de quelque inculpation vague] montraient avec évidence [non seulement] que j'étais non seulement accusé [de quelque chose], mais [même] déjà condamné à la perte [sans avoir été] d'une partie considérable de mes biens -- [quoique je n'étais ni inculpé, ni jugé] sans avoir été jugé.

Il m'est impossible de présumer que je ferai tomber une accusation politique par mon seul retour, quoique il m'est bien facile d'expliquer tous mes actes, mais dans les procès [politiques] de ce genre on inculpe ordinairement non les faits, mais les

opinions et les théories. Dois-je, monsieur le Comte [faire courir] soumettre le sort de toute ma famille aux chances douteuses d'un procès politique.

Vous apprécierez, monsieur le Comte, la simplicité et la sincérité de ma réponse et soumettrez à S. M. Imp. les causes qui me forcent à rester [dans les pays étra] hors de la Russie.

Agréez l'assurance de mes hommages respectueux avec lesquels j'ai l'honneur d'être, m. le Cte,

Votre serviteur dév

Herz.

Nice.

Перевод

Граф,

императорский консул в Ницце сообщил мне [волю] приказание е. в. возвратиться в Россию. Независимо от моей воли я нахожусь в невозможности исполнить приказание е. в.

Много ранее [сообщения] требования, предъявленного мне г. консулом в Ницце, на мое имение было наложено запрещение, предназначавшиеся мне деньги задержаны, и все это не только без суда и вызова и без соблюдения законных формальностей, но и без того, чтобы мне стало известно [в чем меня обвиняют], что мне вменяется в вину. Такие чрезвычайные меры [могли быть вызваны лишь каким-либо неопределенным обвинением] со всей очевидностью показывали [не только], что я не только обвинен [в чем-то], но [даже] уже приговорен к лишению [не будучи] значительной части моих средств [хотя я не был ни судим], не будучи [обвинен, ни] судим.

Мне нельзя ожидать, что одним своим возвращением я смогу сбросить с себя политическое обвинение, хотя мне легко объяснить каждое из моих действий, но в процессах [политических] этого рода обычно вменяют в вину не действия, а мнения и теории.

Должен ли я, граф, [подвергать] ставить судьбу всего моего семейства в зависимость от сомнительных шансов политического процесса.

Вы оцените, граф, простоту и откровенность моего ответа и повергнете на рассмотрение е. в. причины, заставляющие меня остаться [в чужих краях] за пределами России.

Примите уверение в совершенном почтении, с которым имею честь быть, граф,

вашим покорным слугою.

Герцен.

Ницца.

72. РУССКОМУ КОНСУЛУ В НИЦЦЕ А. И. ГРИВУ

23 (11) сентября 1850 г. Ницца.

Monsieur le Consul,

J'ai l'honneur de vous prévenir que j'ai expédié aujourd'hui la lettre à monsieur le Comte Orloff, dans laquelle j'ai exposé les motifs qui ne me permettent pas de retourner immédiatement en Russie.

Agréez l'assurance de mes hommages respectueux avec lesquels j'ai l'honneur d'être,

monsieur le Consul,

Votre serviteur dévoué

Alexandre Herzen.

23 septembre 1850.

Nice.

Перевод

Господин консул,

имею часть уведомить вас, что я отправил сегодня письмо графу Орлову, в котором изложил причины, не позволяющие мне немедленно возвратиться в Россию.

Примите уверенье в чувствах почтения, с которыми имею честь быть,

господин консул,

вашим покорным слугою.

Александр Герцен.

23 сентября 1850 г.

Ницца.

73. М.-А. ПИНТО

23 (11) сентября 1850 г. Ницца.

Le 23 septembre. Nice.

Il n'y a pas longtemps que vous avez, cher monsieur Pinto, quitté Nice en me donnant la permission de vous écrire en cas de besoin -- et je frappe déjà à votre porte. Vous pouvez vraiment m'obliger en prenant des renseignements sur ma position en Piémont. Pour cela il faut vous dire ce qui s'est passé.

Il y'a quatre jours de cela, m-r le consul de la Russie est venu chez moi et m'a transmis l'ordre impérial de retourner immédiatement. J'ai refusé. C'est plus que probable qu'à présent Nesselrode insistera sur mon éloignement du Piémont (je ne crois pas qu'il ose aller jusqu'à demander l'extradition d'un homme qui n'est coupable que d'un crime géographique, qui ne veut pas vivre sous le 59 degré de lat boréale). C'est pour cela qu'il m'est absolument nécessaire de savoir si je puis rester tranquille après une note de la Russie. Mais ne voulant par m'afficher

avant que cela soit nécessaire, j'ai inventé un autre moyen. Je désire acheter une propriété à Nice ou dans les environs, j'ai placé une partie de mon bien dans les fonds sardes, mais avant de m'établir je veux un permis de séjour ou une garantie quelconque contre les éventualités d'une expulsion. Quelles sont les lois sous ce rapport? -- Ne dois-je pas exposer l'affaire au ministre de l'Intérieur? Enfin, que me conseillez-vous, cher monsieur Pinto? Si on me garantit ma position, je transporterai toute ma fortune en Piémont. Sinon, je me proposerai d'aller à Londres -- qui me dégoûte, ou en Suisse que je déteste, ou en Amérique -- qui m'ennuie.

La note dont je parle ne peut venir avant un mois (j'expédie ma réponse écrite aujourd'hui). Auriez-vous assez d'amitié pour charger quelqu'un de savoir le contenu?

Peut-être même le gouvernement russe s'abstiendra, car les relations diplomatiques ne sont pas tout à fait rétablies.

En tout cas j'attendrai une réponse, écrivez-moi, poste restante ou maison Sue, et ne vous fâchez pas que je prenne au sérieux les offres obligeantes de mes amis.

Ma femme vous salue.

Tout à vous A. Herzen.

P. S. Je voudrais prévenir la note, -- c'est pour cela que j'écris à présent.

Перевод

23 сентября. Ницца.

Еще совсем недавно, дорогой господин Пинто, уезжая из Ниццы, вы разрешили мне написать вам в случае нужды -- и вот я уже стучусь к вам в дверь. Вы окажете мне истинную услугу, если наведете справки о моем положении в Пиэмонте. Для этого надо вам рассказать, что произошло.

Четыре дня тому назад меня посетил русский консул и передал мне высочайшее повеление немедленно вернуться на родину. Я отказался. Более чем вероятно, что теперь Нессельроде будет настаивать на моей высылке из Пиэмонта (не думаю, чтобы он пошел еще дальше и осмелился потребовать выдачи человека, который виновен лишь в географическом преступлении, т. е. просто не желает жить под 59-м градусом северной широты). Вот почему мне совершенно необходимо узнать, могу ли я спокойно оставаться здесь после ноты русского правительства. Однако, не желая привлекать к себе внимания раньше, чем это будет необходимо, я придумал другой способ. Я хочу приобрести земельное владение в Ницце или в ее окрестностях; часть моего капитала помещена в сардинские процентные бумаги, но прежде чем обосноваться, мне нужно получить разрешение на

жительство или какую-либо гарантию против возможной высылки. Какие существуют законы на этот счет? -- Не следует ли мне изложить свое дело министру внутренних дел? Одним словом, что вы мне посоветуете, дорогой господин Пинто? Если мне гарантируют спокойствие, я переведу все свое состояние в Пиэмонт. Если нет, мне придется переехать в Лондон, который мне претит, или в Швейцарию, которую я терпеть не могу, или в Америку, которая наводит на меня скуку.

Упомянутая нота может прийти не раньше, чем через месяц (я послал письменный ответ сегодня). Не окажете ли вы мне дружескую услугу, поручив кому-нибудь разузнать содержание ноты?

Может быть, русское правительство даже воздержится от этого шага, ибо дипломатические отношения еще не вполне восстановлены.

Во всяком случае я буду ждать ответа; пишите мне до востребования или на дом Сю и не гневайтесь, что я принимаю всерьез любезные предложения моих друзей.

Моя жена вам кланяется.

Весь ваш А. Герцен.

P. S. Мне хотелось бы принять меры до получения ноты -- поэтому я и пишу вам теперь.

74. М.-А. ПИНТО

4 октября (22 сентября) 1850 г. Ницца.

Le 4 octobre 1850. Nice.

Mille et mille remerciements, cher monsieur Pinto, pour votre bonne lettre. Si vous pensez que l'expulsion est peu probable, faut-il alors écrire au ministre ou non? N'est-ce pas mieux d'attendre encore une réponse (car il est de toute nécessité que le gouvernement russe m'écrive quelque chose après mon refus donné par écrit).

Je crains qu'en m'affichant trop précipitamment je tournerai l'attention de la police, et qu'alors on demandera à Paris ou à l'ambassade -- et quoique ni la préfecture, ni notre ambassade ne puissent rien dire, mais les cancans des mouchards sont pires que le caquetage des vieilles femmes.

Si on pouvait demander tout particulièrement le ministre ce qu'on fera avec un Russe en cas que son gouvernement voulût demander son expulsion. Cela serait peut-être mieux. Pourtant je vous donnerai tous les détails de ma position. J'ai quitté la Russie en 1847. Lorsque le gouvernement Russe a vu que j'ai fait passer le capital que j'avais en Russie à Paris, il a mis le séquestre su mes biens (sur une possession seigneuriale à Kostroma); il a intercepté une partie de mon argent -- ensuite il a fait une

sommation à moi, j'ai refusé de rentrer. Je désire me fixer, moi et ma famille -- c'est à dire ma femme et trois enfants -- en Piémont, à Nice ou près de Nice, j'ai acheté une rente de 9000 fr (c'est à dire pour une somme de 150 000 du 5%) de Piémont par Rotschild et Avigdor.

J'ai en ma disposition un capital de 200 000 outre la rente sarde, que je pourrais employer à l'achat d'une grande propriété (tous les titres sont chez moi. La maison Avigdor en a connaissance, de même que d'autres capitaux aussi que j'ai placé en Amérique -- à New York, Ohio, Virginie), tout cela donne certaines garanties pour le gouvernement. Je suis propriétaire d'une maison à Paris. Jamais l'idée n'a passé par ma tête de m'occuper de politique en Piémont. Je désire avoir un point fixe (me naturaliser si cela était facile à faire) pour ma famille; je désire avoir la certitude que sans une provocation de ma part je ne serai pas victimé à la politesse diplomatique envers la cour de Pétersbourg.

Si vous pensez que c'est utile d'en parler de ces détails à m-r le ministre, vous m'obligerez infiniment, je vous autorise d'en agir comme vous le trouverez bien et je serai en tout cas reconnaissant à l'impossible.

Au reste, si vous le conseillez encore, je suis prêt à vous envoyer une lettre pour le ministre et exposer avec encore plus de clarté mes désirs; la réponse ne peut venir que vers la fin du mois d'octobre et comme il n'y a pas d'ambassadeur russe, elle viendra à Nice chez le consul.

Vous aurez besoin de toute votre condescendance et de toute votre bienveillante amitié pour me pardonner de vous inquiéter de cette manière; mais je vous assure, que plus les choses vont mal, plus on a le besoin d'avoir un petit port pour finir ses jours après le naufrage, au moins pour attendre que le mistral et la tramontane cèdent au vent plus humain.

Vous m'obligerez infiniment en me donnant un petit mot de réponse; dois-je envoyer avant la note de Nesselrode (si note il y a?) -- un mémoire où est-ce qu'on peut demander l'opinion du min d'après les renseignements donnés. Je ferai aveuglément ce que vous me conseillerez.

Tout à vous

Al. Herzen.

Ma femme vous salue bien amicalement.

Jusqu'à présent nous sommes très bien à Nice.

Перевод

4 октября 1850 г. Ницца.

Тысячу раз благодарю, дорогой господин Пинто, за ваше милое письмо. Если вы полагаете, что высылка маловероятна,

то стоит ли писать министру или нет? Не лучше ли подождать ответа (ибо русское правительство непременно должно что-нибудь написать в ответ на мой письменный отказ)?

Боюсь, что, выступив слишком рано, я привлеку внимание полиции, и тогда обо мне запросят в Париже или в посольстве, и хотя ни префектура, ни наше посольство ничего не могут сказать, однако сплетни шпиков еще хуже, чем болтовня старух.

Нельзя ли частным образом спросить у министра, как поступят с русским подданным, в случае если его правительство потребует его изгнания? Это, может быть, будет лучше. Впрочем, опишу вам свое положение во всех подробностях. Я покинул Россию в 1847 г., после чего русское правительство, узнав, что я перевел капиталы из России в Париж, наложило секвестр на мое имущество (родовое поместье в Костроме); власти перехватили часть моих денег, затем потребовали моего возвращения, но я отказался вернуться. Я хочу обосноваться вместе с семьей, т. е. с женою и тремя детьми, в Пиэмонте, в Ницце или около Ниццы; я приобрел в Пиэмонте через Ротшильда и Авигдора ренту в 9000 фр. (т. е. 5% от суммы в 150 000).

Я располагаю капиталом 200 000 помимо сардинской ренты и мог бы употребить его на покупку крупного земельного владения (все ценные бумаги при мне; банкирский дом Авигдора осведомлен об этом, так же как о прочих суммах, помещенных мною в Америке -- в Нью-Йорке, Огайо, Виргинии), все это представляет известные гарантии для правительства. Кроме того, я владелец дома в Париже. Мне никогда и в голову не приходило заниматься политикой в Пиэмонте. Я хочу иметь постоянное пристанище для своей семьи (натурализоваться, если это нетрудно сделать); хочу быть уверенным, что без какой-либо провокации с моей стороны меня не принесут в жертву дипломатической вежливости по отношению к петербургскому двору.

Если вы сочтете полезным сообщить эти подробности господину министру, вы меня бесконечно обяжете; предоставляю вам действовать, как вы найдете нужным, и во всяком случае, даже при неудаче, буду вам благодарен.

Впрочем, если вы посоветуете, я готов переслать вам письмо к министру и изложить свои пожелания с еще большей ясностью; ответ может прийти не раньше конца октября, и так как здесь нет русского посольства, он будет передан консулу в Ниццу.

Вам потребуется вся ваша снисходительность и доброжелательная дружба, чтобы простить беспокойство, которое я вам причиняю; но уверяю вас, что чем хуже идут дела, тем сильнее стремишься обрести тихую пристань, где можно было бы после кораблекрушения окончить свои дни или по крайней мере дождаться, когда мистраль и трамонтана сменятся более мягким ветром.

Вы меня бесконечно обяжете, черкнув мне несколько слов в ответ -- должен ли я послать письмо до ноты Нессельроде (если таковая нота будет) или можно просто узнать мнение министра на основании данных мною разъяснений. Я слепо исполню все, что вы мне посоветуете.

Весь ваш

Ал. Герцен.

Моя жена дружески вас приветствует.

До сих пор нам в Ницце очень хорошо.

75. М. К. РЕЙХЕЛЬ

24 (12) ноября 1850 г. Ницца.

24 ноября 1850. Ницца.

Я только ждал совершенного окончания начала свежей дочери, чтобы положительно сказать, что все окончилось хорошо. Сегодня с обеда будет 5 день. Все это в порядке. Ну, а об вас я все пел, когда узнал, что вы мери-лись, следующее:

Жду я мою Мери,

Милую Мери мою,

Веду ее в mairie,

Возьму ее в Лювру,

Отдам ее я мэру

Для разного примеру.

Из этого видите, что вы мне мерещитесь беспрестанно, mehr als viel[118].

Письма ваши хороши. Вы делаете обратное тому, что мальчишки: те уходят подальше, чтобы показать нос, а вы уехали за тридевять земель, чтобы оказывать дружеские чувства. -- Ну, дайте вашу руку, тонкую, длинную -- так, как в песне поется о конопле.

Я больше удивился, что у меня родилась Ольга, нежели то, что родилась дочь. Но с Любашей как-то соединяются одни ненавистные воспоминанья прачек и марательниц, а с Ольгой -- Олег Вещий. К тому же хорошо по части равенства:

Саша

Тата

Коля

Оля

А если будет еще лет через 10, то я назову просто "Ля".

Что же письмо о Бакунине?

А вот что-то из России? Известите, если есть что.

Отдали ли письмо Массолю -- жду ответа.

< Рисунок руки. Рядом - запись, обведенная рамкой - ред.>

Что же Ротбург

и Шомшильд?

76. М. К. РЕЙХЕЛЬ

25 (13) декабря 1850 г. Ницца.

25 декабря.

Ваши письма отраду мне в старости подают; право, карейшая "Машá", как вас называют немцы, думая, что это по-русски.

Вот за это вам, что пишет об вашем мерильстве брачном Мельгунов, прошу затвердить: " ему желаю быть основной тоникой; ей доминантой, обоим желаю accord parfait с разрешением en fis, и этому fis желаю перехода из mineur в majeur, даже в tambour majeur, -- только не в русский и немецкий dur. Fermata".