Прибыв вместе с войсками в Петербург, Александр Васильевич Суворов остался некоторое время в столице.
Придворная жизнь в царствование императрицы Екатерины была рядом балов, спектаклей и празднеств, сменявшихся друг за другом в каком-то волшебном калейдоскопе. Страница истории екатерининского царствования не только по придворной жизни, но и по течению государственных дел представляется потомству какой-то сказкой Шехерезады.
Суворов, как мы знаем, не любил придворные сферы. Самолюбивый до крайности, он рисковал затеряться между блестящими «екатерининскими орлами», а потому был в своей среде лишь на полях битв, где ему уже и в описываемое нами время не было равных.
Но его положение «непобедимого» обязывало его являться на эти празднества по желанию самой государыни, а отсутствие на них «знаменитого Суворова», как уже тогда именовали его в Петербурге, было бы заметно.
Волей-неволей Александр Васильевич должен был подчиниться. К этому-то времени и относится начало его чудачеств. Ими он хотел выделиться среди современников и благодаря «славе воина», его окружившей, достиг этого.
«Чудак Суворов» стоял в одном ряду с «великолепным Потемкиным» в глазах придворных сфер. Он сам впоследствии следующим образом объяснял самого себя:
— Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвали ли цари, любили воины, друзья мои удивлялись, ненавистники меня поносили, придворные надо мною смеялись, я шутками говорил правду, подобно Балакиреву, который был при Петре Великом и благодетельствовал России. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков.
Таковы были причины чудачеств Александра Васильевича, с одной стороны, скрытые, с другой — открыто высказываемые им.
Вернувшись после войны с конфедератами, увенчанный первыми серьезными лаврами, Суворов был предоставлен императрице Екатерине, и, обласканный ею, он должен был волей-неволей на некоторое время вращаться при дворе и принять участие в торжествах.
На одном из придворных балов он со своим обычным простодушным видом расхаживал по великолепно убранным и освещенным залам Зимнего дворца и повторял вслух:
— Помилуй бог, как хорошо, помилуй бог, как хорошо!
Толпа в пух, и прах разряженных придворных почтительно расступалась перед ним, зная расположение к нему государыни. Многие подходили представляться «славному генералу». Между последними подошел к Александру Васильевичу совершенно еще молодой человек, одетый, по моде того времени, в шелковый камзол, бархатный французский кафтан, шитый шелками, с кружевными манжетами, в шелковых чулках и туфлях с золотыми пряжками, в напудренной затейливой прическе. Он ловко расшаркался пред иронически осмотревшим его с головы до ног Суворовым.
— Генерал, ваша слава, облетевшая весь мир, возбудила во мне страстное желание представиться вам, я был бы крайне счастлив, если бы заслужил ваше расположение, — сказал он на чистейшем французском диалекте, картавя на букву «р».
— Вы слишком добры, — отвечал Александр Васильевич тоже по-французски, — вы делаете мне большую честь… С кем я имею удовольствие говорить?
Молодой человек назвал одну из древних русских княжеских фамилий.
— Помилуй бог, — воскликнул Суворов, — да вы русский!..
— Точно так… генерал… моя фамилия одна из древнейших на Руси…
— Помилуй бог, как это странно… А я ведь вас принял за француза…
Лицо молодого человека озарилось довольной улыбкой.
— Вы мне делаете большую честь…
— Какая тут, батенька, честь… Ужели быть лучше французом, чем русским князем?
— Французы — образованнейшая нация в мире! — воскликнул франт.
— Пусть так… Но все же человек не должен желать казаться не тем, что он есть, а в особенности не должен отказываться от своей родины… Да и перенимать от других тоже надо с толком, что подходит. А то мы то перенимаем, что у этих французов самое худшее: болтовню о пустяках, складное вранье да пляску — это сорочье прыганье… Да и все это почти мы берем с уличных французских франтов да со здешних французов… А они все пустомели, врали, глупцы…
— Помилуйте, генерал, вы уже чересчур строги… Всему миру известно, что Франция…
— Славны бубны за горами… А наша-то молодежь от Франции без души… да и отцы хороши… без француза-учителя и компаньона стал дом не дом; а француз-то иной был там, у себя, кучером или лакеем, а у нас стал во всем учителем… Тут, какой же прок! Держи карман шире.
Молодой человек сделал презрительную гримасу и уж хотел отойти, но вокруг собралось несколько человек придворных, а Суворов между тем с серьезным видом начал обходить кругом него, говоря:
— Помилуй бог, как у вас все это хорошо пригнано. Все сидит, как влито… И кафтан, и камзол, и чулки, и ботинки, и прическа — восторг. И все, чай, французы вам смастерили?
— Вы шутите, генерал, — с дурно скрываемым раздражением заметил молодой человек, — вы сами же, я слышал, говорите: «Ученье свет, а неученье — тьма…» Как же вы хотите, чтобы мы пренебрегали французами, нашими учителями во всем.
— Полно, так ли, — возразил Александр Васильевич, — вы, батенька, как я вижу, не поняли меня… Точно, я сам всегда говорю: «Ученье — свет, а неученье — тьма», но тут же и прибавляю: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны, необходимы, но какие познания, какие науки?.. Правила веры в Бога милостивого: люби Бога, царя, отечество, ближнего и исполняй Божеские и царские законы не криводушно; это — изволите видеть — первая и самая главная наука, а к ней должно еще знать: историю отечества, всемирную историю, географию, статистику, математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понимать для одной необходимости иностранные языки… Все это нужно, помилуй бог, как нужно!
— Но раз французы не учат нас всему этому в совершенстве?..
— Нет, не учат, и по очень простой причине, что сами этого не знают… Они наемники и самый лучший из них не знает нас, не знает нашего характера, не знает России, а образовывает детей по-своему, по-заграничному. И вот, выросши, барчук становится не то русским, не то иностранцем, не разберешь. Своего отечества не знает… Какой же он верный сын своей матери — России?
— Александр Васильевич разгорячился и не заметил, как к кружку слушавших его придворных, все увеличивавшемуся, подошла сама государыня. Придворные сделали движение, чтобы расступиться и пропустить вперед императрицу, но последняя жестом заставила их оставаться на своих местах и с улыбкой слушала речь Александра Васильевича.
— Последний между тем продолжал:
— Поверьте, батенька, что из таких барчуков не будет проку. Вот я вам приведу пример. Это случилось в Варшаве, в прошедшем году. Раз явился ко мне француз-коробейник с разными безделушками: с духами, эссенциями, мылом и ваксой, — и убедительно просит у него купить чего-нибудь… «Я, — говорит, — бедный человек, купите хоть ваксу!» — и для большей убедительности намазывает себе ваксой по башмаку, трет щеткой — и башмак его стал словно стекло на солнышке! Хороша, думаю я, вакса; взял да и купил три банки и заплатил что-то очень дорого. Прошка мой никак не хотел ее брать. «Барин, говорит, не бери; вакса своя хороша, а эта, с позволения сказать, дрянь даром что блестит; от нее пропадут сапоги; не верь некрещеному, барин! Эта вакса годится на ихнюю кожу, а на нашу русскую не годится!» Я не послушал его, взял-таки и тотчас же велел вычистить новые сапоги, вышло загляденье! Так вот и блестят… Вот я и велел и все свои сапоги перечистить этой ваксой, да и щеголять на диво! Даже польские паны смотрелись в мои сапоги, как в зеркало!.. Прошел день, другой, третий — глядь! У одного сапога лопнул перед, потом у другого, у третьего, а недели через три все три пары полопались!.. И пропали мои сапоги, и вышло по-Прошкиному, что вакса-то годилась только на французскую кожу.
— Слушатели рассмеялись. Франтик молчал.
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и отечеству, не станет любить и уважать своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
С этими словами Суворов низко поклонился молодому человеку и хотел уже удалиться, но в это время заиграли ритурнель нового танца.
Александр Васильевич быстро обернулся, подскочил к молодому щеголю и сказал:
— Вот это, сударь, по вашей части… Помилуй бог! Мы с вами будем танцевать!.. Казачка, что ли?
Молодой человек сначала нахмурился, но потом, рассудив, вероятно, что в танцах он в свою очередь может подурачить Суворова, согласился с принужденною улыбкою. Стали на места. Юный князь легко выделывал необыкновенные па и антраша.
— Помилуй бог, как хорошо, помилуй бог, какой искусник! — говорил Суворов и когда танцор приближался к нему, то, подтопывая в такт ногою, повертывался кругом.
Окончив танец, франт с насмешливой улыбкой обратился к Александру Васильевичу:
— Теперь, генерал, ваша очередь. Покажите ваше искусство.
— Помилуй бог. Куда уж мне против вас. А вот вам парочка.
Суворов взял за руку и подвел его к нарядно и модно одетой даме и уж хотел удалиться, как среди расступившихся смеющихся придворных появилась императрица.
Улыбаясь, подошла она к чудаку-генералу и, ласково улыбаясь, сказала:
— Спасибо вам, Александр Васильевич, что проучили молодчика.
— Помилуй бог, матушка-государыня, где мне других учить, я и сам ничего не знаю.
Он упал перед ней на колени. Императрица подала ему руку. Суворов, стоя на коленях, поцеловал руку монархини.
— Встаньте, мне надо поговорить с вами…
Александр Васильевич быстро вскочил. Они пошли по зале.
— Кстати, я должна вам сказать, что вы мне будете очень нужны в Финляндии, — обратилась она к нему.
— Слушаю, матушка-государыня.
Они подошли к дверям второй залы, и Суворов откланялся, а вскоре и уехал из дворца.
Таков был этот «кумир солдат», непобедимый воин, народный герой. Он любил все русское, внушая любовь к родине и часто повторял:
— Горжусь, что я россиянин!
Франтов, подобных молодому князю, подражавшим французам, он обыкновенно спрашивал:
— Давно ли изволили получить письмо из Парижа от ваших родных?
Еще до конфедератской войны один возвратившийся из заграничного путешествия офицер привез из Парижа башмаки с красными каблуками и явился в них на бал, где был и Александр Васильевич. Последний не отходил от него и все любовался башмаками.
— Одну пару вывезти изволили? — вкрадчиво спросил он его.
— Нет, я привез три пары.
— Пожалуй, пришлите мне одну… вместе с изданным в Париже вновь военным сочинением Гюберта.
Последним, однако, этот офицер не запасся и вследствие этого стал избегать встречи с Суворовым.
В другой раз об одном русском вельможе говорили, что он не умеет писать по-русски.
— Стыдно, — сказал Александр Васильевич, — но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.
Таков был, повторяем, Суворов — этот истинный патриот-полководец.
Выбравшись из наполненных нарядной толпой придворных дворцовых зал, он прямо поехал домой. Он жил недалеко, в одном из домов на набережной Мойки, занимая небольшую, просто меблированную квартирку. Штат его прислуги состоял из камердинера Прошки, или Прохора Степановича, сына старого дядьки Александра Васильевича — Степана и повара Митьки.
Задумчиво прошел Александр Васильевич прямо к себе в спальню. Убранство этой комнаты было более чем просто. На полу было положено сено, покрытое простыней и теплым одеялом; у изголовья лежали две подушки. У окна стоял стол для письма и два кресла. В одном углу маленький столик с рукомойником, в другом еще стол с чайным прибором.
— Прошка! — закричал Александр Васильевич.
Прошка немедленно явился.