Был жаркий июльский день 1749 года.
Яркое солнце с безоблачного неба жадно охватывало землю своими жгучими лучами. В Петергофе невыносимая жара умерялась испарениями окружающей влаги.
Александр Васильевич Суворов стоял на часах в Монплезире. С того времени, как мы видели его в последний раз разбиравшим книги на петербургском новоселье, он вырос и возмужал. Ему шел двадцатый год. Хотя он был небольшого роста и невзрачной наружности, но военная выправка и мундир придавали ему молодцеватый вид, а проницательный взгляд умных, почти красивых глаз оживлял лицо, делая его привлекательным. Самое это лицо потеряло ребяческое выражение, из наивно-вдумчивого оно сделалось сосредоточенно-задумчивым. Видно было, что мальчик сделался мужчиной, что вечно юная старая библейская история о Еве, вручающей яблоко, повторилась и с Александром Васильевичем. Свежий цвет лица говорил, что он не сильно поддавался этим искушениям, которые были на каждом шагу рассыпаны в Петербурге и его окрестностях для гвардейцев.
Александр Васильевич стоял с неподвижностью столпа. Его глаза были устремлены на открытое море. Чудный вид открывался из Монплезира, но молодой Суворов не был художником, картины природы не производили на него особенного впечатления — он относился к ним со спокойным безразличием делового человека.
Если его глаза и были устремлены на море, то только потому, что это море было перед ним. Мысли его были в Петербурге и, как это ни странно, вертелись около женщины.
Этой женщиной была загадочная Глаша. Уже более трех месяцев жила она у Марии Петровны, с месяц до вступления в лагерь жил с ней под одной кровлей Александр Васильевич. С памятного, вероятно, читателям взгляда, которым она окинула молодого Суворова и от которого его бросило в жар и холод и принудило убежать в казармы, их дальнейшие встречи в сенях, встречи со стороны Глаши, видимо, умышленные, сопровождались с ее стороны прозрачным заигрыванием с жильцом ее тетки.
Первое время Александр Васильевич сторонился от этих заигрываний, затем как-то свыкся с ними, и, наконец, они сделались для него необходимыми. Не встретившись с Глашей в течение дня, он ощущал какое-то странное беспокойство. Глаша ждала дальше.
Однажды она осторожно постучалась к нему в комнату
— Можно пойти?
— Войдите.
— Я, Александр Васильевич, к вам, — отворила дверь и остановилась у порога Глаша.
— Ко мне? Что надобно?
— Книжечки, какой ни на есть почитать… Смерть скучно…
— Книжечки… Какой же книжечки? У меня все военные.
— Военные, — повторила Глаша. — А в них про любовь есть?
— Нет, про любовь нет. Впрочем, есть где и про любовь.
Александр Васильевич достал с полки два томика в кожаных переплетах, как-то случайно попавшие к нему из деревенской библиотеки. Это были две разрозненные части какого-то переводного романа, заглавные листы которого даже были оторваны.
— Это интересно?
— Не знаю, не читал…
— Это про любовь-то… не читали, — удивилась Глаша.
— Это меня не интересует.
— Любовь?
— Любовь — это баловство.
— Баловство, — протянула Глаша. — А я почитаю.
— Читайте, читайте.
— Может, что не пойму, так вас спрошу.
— Коли смогу — объясню.
Глаша ушла и унесла книги. Приход ее — Александр Васильевич это помнил — опять смутил его покой. Долгих усилий стоило ему, чтобы снова приняться за прерванные занятия.
«Любовь, что такое любовь, — неслось у него в голове. — Баловство ли это?.. Вот то, что я чувствую к этой Глаше, падшей, опозоренной, не любовь ли это?»
Молодой Суворов гнал от себя эту мысль, а она все настойчивее и настойчивее лезла в голову.
Чтение данных книг представляло для Глаши удобный случай нет-нет, да и завернуть к молодому жильцу. Эти посещения довершили начатое.
Близость к этой статной, красивой девушке все более и более стала волновать кровь молодого солдата. Она продолжала так ласково-вызывающе смотреть на него.
Раз Александр Васильевич не выдержал и обнял ее. Она вдруг побледнела, слезы брызнули из ее глаз… Освободившись от его объятий, она убежала. Молодой Суворов остался в полном недоумении. Растерянно глядел он на оставленные Глашей на столе книги.
Она не вернулась за ними ни в этот день, ни на другой, ни на третий. Он никогда даже не мог встретить ее — она, видимо, стала избегать его. От Марьи Петровны он узнал еще более странные вещи.
— Задурила что-то Глаша моя, да и на поди, — начала она без всякого с его стороны вопроса.
— А что с ней? — с тревогой спросил Александр Васильевич.
— Да что, шьет весь день-деньской не подымая головы, утром в церковь, а ночью реветь….
— С чего бы это?
— Ума не приложу… Спрашивала, молчит как рыба.
— Странно…
— Может, совесть проснулась… О прошлом убивается…
— Может быть, — задумчиво согласился Суворов.
— Да чего убиваться? Ведь не вернешь. Снявши голову, по волосам не плачут… — махнула рукой Марья Петровна и ушла на кухню.
Разговор происходил в сенях. Недоумение Суворова еще более усилилось. Это было в мае, вскоре он выступил в лагерь.
Из лагерей урываться в город было довольно трудно. Занятий по службе было больше, а для Суворова даже в юные годы голос сердца умолкал перед обязанностями службы. Все же раза три он побывал на своей зимней квартире. Глаша все разы от него пряталась, а от Марьи Петровны на вопрос: «Что Глаша?» — он слышал лишь: «Дурит по-прежнему».
С этим он возвращался в лагерь.
Девушка, которая, видимо, интересовалась им, заигрывала с ним, почти навязывалась ему, вдруг так странно изменившая свое поведение, представлялась на самом деле загадочною, но что всего ужаснее — Суворов чувствовал это — становилась для, него привлекательнее, необходимее.
Обо всем этом и думал Александр Васильевич, стоя на часах в Монплезире. Он решил в своем уме, что при первом отпуске в город увидится с Глашей и добьется у нее объяснения ее странного поведения. Увидится и добьется, во что бы то ни стало.
На этом решении его застал услышанный им шелест женского платья.
Несмотря на большое искушение оглянуться, обязанности службы превозмогли, и он не шелохнулся.
Из большой аллеи вышла императрица Елизавета Петровна. Сделав несколько шагов, она подошла к морскому берегу. Александр Васильевич сделал ей установленную честь. Полюбовавшись на открывающийся морской вид, императрица медленно пошла обратно. Суворов вторично отдал ей честь. Молодцеватый вид и отличная военная выправка тщедушного солдатика обратили внимание государыни.
— Твое имя? — спросила она.
— Александр Суворов, ваше императорское величество, — отчетливо отвечал молодой солдат.
— Ты не сын ли генерала Василия Ивановича Суворова?
— Точно так-с, ваше императорское величество.
— Радуюсь за тебя, быть сыном такого отца — большая честь… Следуй его примеру и служи мне верно и честно…
— Рад стараться, ваше императорское величество!
— За старанье вот тебе от меня рубль серебром, — подала Суворову императрица монету
— Виноват-с, всемилостивейшая государыня, не могу принять…
— Отчего? — удивилась императрица Елизавета Петровна.
— Закон запрещает солдату, стоящему на часах, принимать деньги.
— А-а-а, — улыбнулась императрица. — Однако ты молодец и знаешь свою службу.
Она потрепала Александра Васильевича по щеке и дала поцеловать ему руку.
— Я положу рубль на землю, когда сменишься — возьмешь, — сказала государыня. — Прощай.
Суворов снова отдал честь.
Императрица удалилась.
Вскоре наступила смена.
Александр Васильевич поднял подаренный ему государыней рубль, поцеловал и решил хранить, как святыню, как драгоценный знак милостивого внимания императрицы.
На другой день рядового Суворова потребовали к генерал-майору лейб-гвардии Семеновского полка майору Шубину.
Интересна судьба этого офицера.
В бытность императрицы Елизаветы цесаревной в числе преданных ей людей был, как, вероятно, не забыл читатель, молодой прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин, чрезвычайно красивый собой, расторопный, решительный и энергичный. Он предался цесаревне со всем пылом молодости, и, как носились в то время слухи, Елизавета Петровна не прочь была сочетаться с Шубиным тайным браком. Пример такого брака царевны с подданным уже существовал: родная сестра императрицы Анны, цесаревна Прасковья, была замужем за И. И. Дмитриевым-Мамонтовым.
Но, не дождавшись брачного венца, Шубин был арестован по повелению императрицы Анны, долго томился в оковах, в так называемом каменном мешке, где нельзя было ни сесть, ни лечь, и, наконец, отправлен в Камчатку и обвенчан там, против воли, с камчадалкой.
Цесаревна Елизавета Петровна очень страдала по Шубину и выражала чувства свои в стихах, обращенных к нему. Вот одна строфа этих стихов:
Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болью, да чем пособить?
Что всегда разлучно и без тебя скучно.
Легче б тя не знать, нежели так страдать Всегда по тебе.
Вступив на престол, императрица вспомнила, конечно, о своем любимце, сосланном за нее в дальнюю Камчатку.
С великим трудом отыскали его там, в 1742 году, в одном камчадалском чуме, Посланный искал его всюду, но никак не мог найти.
Когда его сослали, то не объявили его имени, а самому ему запрещено было называть себя кому бы то ни было под страхом смертной казни.
В одной юрте посланный, отыскивая ссыльного, спрашивал несколько бывших тут ссыльных, не слыхали ли они чего-нибудь про Шубина. Никто не дал положительного ответа. Разговорясь затем, посланный упомянул имя императрицы Елизаветы Петровны.
— Разве Елизавета царствует? — спросил тогда один из ссыльных.
— Да вот уже другой год, как Елизавета Петровна восприяла родительский престол, — отвечал посланный.
— Но чем вы удостоверите все это? — спросил ссыльный.
Офицер показал ему подорожную и другие бумаги с титулом императрицы Елизаветы Петровны.
— В таком случае Шубин, которого вы отыскиваете, перед вами, — отвечал ссыльный.
Его привезли в Петербург, где 2 марта 1743 года он был произведен «за невинное претерпение» прямо в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры и получил Александровскую ленту. К этому-то Шубину и был позван Суворов.
Неожиданный призыв к начальству не мог смутить его — он был вполне уверен в своей исправности, а потому спокойно отправился к генералу.
— Поздравляю тебя, Суворов, — сказал ему Шубин. — Сейчас только что получил от императрицы приказ произвести тебя не в очередь в капралы. Не можешь ли объяснить мне причину этого?
Суворов рассказал подробно вчерашний разговор с ее величеством.
— Теперь понимаю, почему вчера же был сделан о тебе запрос. Ее величество желала иметь сведения о твоем поведении и службе. Я отозвался о тебе с похвалою, — сказал Шубин.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство…
— Ты заслужил это. Продолжай служить так же, как служил, и без награды не останешься…
— Рад стараться, ваше превосходительство.
— Еще раз поздравляю тебя. Ступай с богом.
Суворов вышел.
Сделавшись капралом, Александр Васильевич был очень взыскателен с солдатами. Вне службы он обходился с ними по-братски, но на службе был неумолим.
— Дружба — дружбой, а служба — службой, — говорил он.
Несколько времени спустя, Александр Васильевич снова случайно встретил императрицу.
— Здравствуй, капрал, — милостиво улыбнулась ее величество.
— Здравия желаю, ваше императорское величество!
— Я слышала, Суворов, что ты не только не водишься со своими товарищами, но даже избегаешь их общества… Почему это? — спросила Елизавета Петровна.
— У меня много старых друзей, ваше величество, а даже пословица говорит: «Старый друг — лучше новых двух».
— Кто же эти старые друзья?
— Их много, ваше величество. Цезарь, Ганнибал, Вобан, Кагорт, Фолард, Моптекукули, Роллеп… всех не перечтешь.
— Это очень хорошо, — улыбнулась императрица, — наука наукой, но не надо отставать и от товарищей.
— Успею еще, ваше величество. У них мне теперь нечему научиться, а время дорого.
— Загадочная натура, — сказала Елизавета Петровна, обращаясь к сопровождавшей ее статс-даме.
Та наклонила голову в знак полного согласия.
— Старайся дослужить скорее до офицерского чипа. Ты, я вижу, будешь прекрасным офицером.
— Рад стараться, ваше императорское величество, — отвечал Суворов.
Императрица прошла далее.
Случая побывать в Петербурге для Суворова, сделанного капралом, уже совершенно не предвиделось, а между тем образ Глаши все чаще и чаще восставал в его воображении. Нередко среди занятий мысль о ней появлялась против его воли в голове, и он старался, так или иначе, объяснить ее загадочное поведение относительно его.
Прошло более месяца. Была половина августа. Однажды Суворов вышел из палатки и остановился вне себя от удивления.
Перед ним стояла Глаша.