Приехавшая так некстати гостья – была Надежда Александровна Крюковская, с которой Лариса Алексеевна и столкнулась в приемной.
– Крюковская. Вот неожиданная встреча, сколько лет, сколько зим не видались, – радостно раскрыла последняя свои объятия.
– Здравствуйте, – видимо, умышленно холодно отвечала на горячее приветствие Надежда Александровна, отшатнувшись от Щепетович.
– Гордячка! – прошипела та, опуская руки.
Обе женщины смерили друг друга вызывающими взглядами.
Во взгляде Крюковской почувствовалась какая-то гадливость, во взгляде Щепетович – горел злобный огонек.
– Вы тоже к нему? – подчеркнула Лариса Алексеевна.
Крюковская вспыхнула и молча прошла мимо Щепетович.
Та проводила ее язвительно-насмешливым взглядом и, высоко подняв голову, медленно прошла в переднюю в сопровождении наблюдавшего эту сцену Акима.
Владимира Николаевича Надежда Александровна застала еще далеко неоправившимся.
– От чертенок-то, – шептал он. – Ну, бабенка, должно быть, бедовая. Огонек! Просто обожгла! Какая грациозная, прелесть! Так и ластится и вьется, как бесенок. Надо будет к ней непременно с визитом заехать.
Он все еще продолжал задыхаться и даже поправил ворот рубашки, как будто он вдруг ему сделался тесен.
– Здравствуй! – подошла и поцеловала его в лоб вошедшая Крюковская.
Он растерянно уставился на нее.
– Ну, целуй же. Фу, как устала. Сейчас с репетиции. Вели дать кофею. Мою записку получил?
Он машинально поцеловал ее.
Она опустилась в кресло, подозрительно посматривая на него.
– Да, получил, – ответил он и позвонил.
Явился Аким.
– Подай кофе.
– Слушаю-с.
Аким удалился.
– Скажи, пожалуйста, – медленно начала Надежда Александровна, – зачем сюда приехала Щепетович? Только этого недоставало. Я и не знала даже, что она в Петербурге, да и ты почему-то не сказал мне этого.
– Да разве ты ее знаешь? – удивился он. – Я не думал. Она ко мне в первый раз приехала. Веселая такая и очень мила. Скажи, пожалуйста, кто она такая?
– Кто она? – нервно захохотала она. – Ну, уж извини, при всей моей откровенности с тобой, я не решусь дать ей при тебе ее настоящее имя.
– Вот как!
– Да, мой милейший, ты поражен, не ожидал… Нет, вообрази, какое нахальство. Встречается со мной – целоваться лезет.
Надежда Александровна с негодованием передала ему сцену в приемной.
– А к тебе она зачем попала? Просилась на сцену, что ли? – закончила она свой рассказ.
– Просилась, – ответил он, – да тебе-то, скажи, что до нее за дело?
– Как, что за дело? – вспыхнула она. – Ты ее не вздумай принять. Без того у нас мало делом занимаются, а при ней уж совсем одни только кутежи пойдут. Если она будет у нас, я сейчас же уйду, да и другие уйдут, служить с ней не станут.
Он внимательно посмотрел на нее и вдруг смутился под ее взглядом.
Это не ускользнуло от нее.
– Та, та, та, посмотри-ка мне прямо в глаза, – подошла она к нему и взяла его за плечи.
Он отвернулся.
– Нет, посмотри.
– Полно, Надя, что еще за глупости…
– А! Так вот что… И в глаза прямо смотреть не хватает совести… Бессовестный, гнусный волокита! Прилично ли председателю, серьезному человеку, заниматься таким пустозвонством. Вечно только одного веселья хочется… Ну, да ты у меня не увернешься, я тебя…
Она не окончила фразы, так как в кабинете появился Аким с кофеем, который он и поставил на стол.
Надежда Александровна отошла от Бежецкого и присела к столу.
Аким не уходил. Он остановился у притолоки, молча улыбался и покачивал головой.
– Эх! – укоризненно произнес он наконец.
– Что тебе надо? Чего ты выпучил бельмы? Пьяница! – обернулся Владимир Николаевич.
– А то и надо! – передразнил его тот.
– Хорошенько его, барышня, – обратился он к Крюковской, – а то у барина глаза-то больно завидущи. Чтобы эта тут вертихвостка, с позволения сказать, не шлялась.
Надежда Александровна улыбнулась.
– Бесстыдники! Право бесстыдники? – добавил Аким уже по адресу Бежецкого. – Ишь какая у нас с вами краля, а вам все мало.
Он мотнул головой в сторону Крюковской.
– Молчи ты, пьяная физиономия! – засмеялся Владимир Николаевич. – Что это ты врешь? Ступай вон, старая бесхвостая сова.
– Я и пойду. Чего вы ругаетесь-то! Опять за сову принялись. Это за то, что я правду сказал. Спасибо, всегда так надо. Ступай, мол, старый пес, вон. Вас же жалеючи говорю. Что? Аль опять захотелось по старому, бабе в лапы попасть. Опять пойдет, как бабье одолеет: Аким, Аким, денег надо, а я вот тогда и не пойду искать и не пойду…
– Да оставь, старый черт! Не ворчи. Убирайся вон.
– Всегда так, как начнешь правду говорить, все вон да вон, – продолжал говорить Аким, уходя из кабинета.
– Видишь, я права, – с жаром начала Надежда Александровна. – Я при Акиме сдержалась, но теперь прямо скажу, что этого выносить не стану и при себе терпеть другую женщину не буду. Я тебе не жена и терпеть не обязана. Если ты осмелишься и я замечу – сейчас же брошу тебя. Что это за бесстыдство! Но помни, я тебе еще и отомщу за себя. Жестоко отомщу!
В тоне ее голоса звучала решимость.
Владимир Николаевич, видимо, струсил.
Он подошел к ней и начал ее успокаивать, стараясь с деланной улыбкой заглянуть ей в лицо.
– Ну, полно верить этому дураку, Надя, – поцеловал он несколько раз ее руку.
Она не отнимала руки, но молчала.
– Пожалуйста, не сердись. У меня к Щепетович еще не может быть никакого чувства. Я ее в первый раз и увидал сегодня.
– Знаем мы «в первый раз», – вскинула она на него глаза. – Уж ты мне тоже, пожалуйста, розовый вуаль на глаза не надевай, я и так умею различать предметы. Знаю твой вкус: пришел, увидел, победил. И чем скорее и новее – тем милее и вкуснее. Настоящий гастроном в этом отношении: непременно переменное кушанье надобно. А Щепетович, я знаю давно, какая она птица. У Наташи Лососининой отбила мужа, он даже ей в то время нужен не был, другой был при ней, так только, чтобы отбить.
– Удивительно у вас, у женщин, в этом отношении феодальные закостенелые понятия, эгоизм какой-то, – отвечал он со смехом и начал ходить по кабинету. – Почему непременно, если любишь женщину, надо отказаться от жизни и не сметь подумать о другой женщине? Отчего не пользоваться и не наслаждаться всем, что встречается на пути хорошего? Приятнее, веселее бы всем жилось. Зачем друг друга стеснять и лишать свободы? И мужчины, и женщины – живые организмы, живущие своей жизнью, а не вещи, которые могут быть чьей-нибудь собственностью. Нам, детям девятнадцатого века, крепостничества не надо и мы его не терпим, во всем должна быть свобода – это знамение времени.
Он остановился перевести дух.
Она задумчиво глядела на него.
– Да и, вообще, мне кажется, – продолжал он, – притворяться и лгать в этом отношении очень гадко; я этого не могу. Чем я виноват, что меня прежде влекло, а теперь влечение прошло? Влечение и хорошо только тогда, когда естественно, да иначе оно и не может существовать, его вызвать насильно нельзя. Ну скажи, по совести, что в таком положении делать? Как тут быть?
Он остановился перед ней и глядел вопросительно.
– В теории, пожалуй, я с тобой согласна, – медленно начала она, – притворяться и лгать гадко, и насильно мил не будешь. Ты спрашиваешь меня, как тут быть? Я тебе ответить на это не сумею, сама в тупик становлюсь. Я чувствовать так не умею и для меня это непонятно.
Она провела рукой по лбу, как бы сдерживая наплыв мыслей.
– Только… если бы это случилось… Тяжело думать, – с расстановкой добавила она после некоторого молчания.
В голосе ее слышались ноты безысходной грусти.
Он тоже казался сосредоточенным.
– Да. Это не разгаданная загадка и не думаю, чтобы кто-нибудь разгадал ее непогрешимо верно, – серьезно сказал он.
Воцарилось молчание.
Она сидела, бессознательно глядя в пространство.
Он продолжал нервно ходить взад и вперед по кабинету.
– А потому и будем жить, пока живется, – начал он первый, подходя к ней и целуя ее в голову. – Ну, что задумываться! Перестань. Улыбнись.
Она горько улыбнулась.
– Вот так-то лучше, – он снова поцеловал ее.
Она схватила его за руку.
– Ах, Володя, иногда мне кажется, что я счастлива, близка к твоей душе, а порой я с ужасом убеждаюсь, что между нами есть что-то недоговоренное, что мы далеки и не понимаем друг друга.
– Надя, Надюша моя, я бы рад душой сам, если бы мог перемениться, но сорокалетнее дерево, если оно росло криво, перегнуть и выпрямить невозможно, а потому и мне изменяться трудно. Люби меня такого, какой я есть, а сделать меня нравственным вряд ли тебе удастся. Слишком поздно мы встретились с тобой, и ты напрасно взялась за это.
Он снова уселся в кресло.
– А как бы мы могли быть счастливы, – мечтательно, почти шепотом начала она, – каждая мысль пополам, – полным человеческим, сознательным счастьем.
Она смолкла на мгновение.
– А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, – вдруг возвысила она голос. – Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски… и довольствуются… А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся… На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было «одно тело и одна душа», а не врозь душой, и это могло бы быть так.
Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.
Он молча позволил ласкать себя.
– Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.
– А если во мне нет этого золота, о котором ты мечтаешь, – поднял он на нее грустный взгляд. – Нет его и нет. Я сам чувствую, что нет. И зачем, право, ты меня всегда растревожишь, душу мне только взволнуешь, а толку из этого никакого ни для меня, ни для тебя. Все опять по-старому пойдет. Во мне для этого переворота чего-то нет, недостает.
Она продолжала нежно смотреть на него.
Он раздражительно освободил голову из ее рук.
– Ты вечно только расстроишь меня, заставишь размышлять… Отойди, Надя, сядь. Кто-нибудь может войти, неловко…
– Почему это неловко, – уставилась она на него, не двигаясь с места. – Ведь все равно, все знают наши отношения. Я не знаю, право, ты точно стыдишься их. Я иначе чувствую и понимаю. Готова не только здесь, в твоей квартире, сказать, что я люблю тебя, но на площади, перед всем народом, объявить, что я твоя. Нисколько не стыжусь, так сильно, искренно это чувство во мне. Я даже не понимаю, чего я тут должна стыдиться? Что мы не венчаны еще, так ведь это только форма. Мне кажется, что я скорее бы постыдилась сказать, если бы была твоей женой и не любила: тогда бы солгала и стыд действительно бы покрыл лицо краской. Отчего в нас такая разница понятий? Ты меня меньше любишь, вот что…
Он быстро встал с кресла.
– Ну, поехала… – сделал он нетерпеливый жест рукой. – Слава Богу, открыла: «меньше любишь». Вечный анализ! Это скучно, Надя!
В передней послышался звонок.
– Вот всегда так кончается, – с досадой сказала Надежда Александровна, опускаясь в кресло, – и непременно кто-нибудь да помешает. Нельзя даже выяснить наших отношений. Хоть бы поехать куда-нибудь вместе.
В дверях кабинета появился Аким.
– Господин Коган пожаловали, – ухмыльнулся он, – принимать прикажете, али нет?
– Конечно, принять, – заторопился Бежецкий и быстро ушел в спальню, откуда через несколько минут вышел в сюртуке. Аким продолжал стоять у притолоки двери.
– Что ж ты здесь торчишь? Проси! – крикнул на него Владимир Николаевич.
– Что твердить-то уж, слышали. Пущу! – ворча по обыкновению себе под нос, удалился старик.