Прошло несколько дней.
Однажды, возвратясь домой, Леонид Михайлович нашел у себя письмо.
Он сорвал конверт и по мере чтения мертвенная бледность разливалась по его лицу, и вдруг крупные слезы полились из его глаз.
Фанни Викторовна тоже разрыдалась, когда узнала, что у ее возлюбленного была больна при смерти мать, о чем его и извещали письмом.
С ней сделалась истерика.
Он был тронут ее чувствительностью.
Хотя порыв этот был следствием нервного расстройства, но все-таки слово мать кольнуло ее прямо в сердце.
Она вспомнила свое детство, о котором старалась забывать, вспомнила, что ее мать умерла в нищете; она представлялась ей всегда склоненной над ее колыбелью, целующей ее руки и согревающей ее своим дыханием.
Ей пришли на память даже песни, которые она напевала ей.
Все эти воспоминания убаюкали ее, она заснула и крепко проспала до утра.
Когда она проснулась, ее друг уже был на ногах и собирался ехать.
Она с жаром обняла его, обещала писать, хотела его проводить до вокзала железной дороги, но он и без того опоздал, а пока она будет одеваться, он, наверное, пропустит поезд.
Она должна была отказаться от своего проекта.
Когда Свирский уехал, она проворно оделась.
Вдруг почему-то она почувствовала себя свободной и счастливой.
Ее тянуло на воздух.
Она забыла свой страх и бросилась из одной крайности в другую: ей хотелось встретить сыщиков, подразнить их, выругать, сказать им в лицо, что они скоты.
Но возбуждение исчезло, лишь только она вышла.
Миновав Пушкинскую улицу, она очутилась на Невском проспекте и пошла по направлению к Полицейскому мосту.
В одном из приютившихся близ этого моста на Невском проспекте ресторанов в качестве одной из буфетчиц служила ее подруга.
Ей посчастливилось выйти замуж за повара ресторана, и он добыл ей это место.
Ресторан принадлежал к числу тех, которые посещаются по вечерам «этими дамами», а молодые буфетчицы тоже служат приманкой для посетителей и охотно из-за буфетной стойки перепархивают в отдельные кабинеты, поддерживая таким образом торговлю ресторана.
Было раннее утро.
Ресторан, когда она вошла в него, был еще пуст и не совсем прибран, некоторые столы были еще без скатертей, на полу валялись окурки сигар и папирос, лакеи в фартуках со щетками и тряпками в руках мели и чистили общую залу.
Мария — так звали подругу Фанни Викторовны — уже была за буфетной стойкой.
Подруги расцеловались и прошли в один из пустых, тоже еще неубранных после ночной попойки кабинетов.
— Ты получила мое письмо? — спросила таинственно Мария.
— Нет.
— Голубушка моя, да ведь тебя ищет полиция, мне сказала об этом Соня… Недавно, оказывается, узнал тебя сыщик, который было потерял тебя из виду.
Фанни была поражена.
Итак, ее опасения оправдались.
За ней продолжают следить, несмотря на то, что она не числилась в списках «погибших, но милых созданий».
Теперь придут на квартиру к Леониду. Старший дворник узнает все и расскажет ему, когда он приедет.
Леонид поймет, кто она и какую вела жизнь.
Все это промелькнуло в ее голове и вылилось дикой мыслью не возвращаться больше домой.
Она сообщила это решение своей подруге.
Та приняла глубокомысленный вид, очень неподходящий к ее глупенькой, смазливенькой рожице, и одобрила это решение.
— Я бы предложила тебе укрыться на несколько дней у меня, но боюсь, что мой благоверный разозлится… Иди к Стефании, она теперь артистка и живет как княгиня…
— Я тоже артистка… — с гордостью сказала Фанни. — Где она играет?
— Теперь нигде… Она пела в Малом театре, но затем разошлась с антрепренером и живет в свое удовольствие…
— Но где же она живет?
— И этого я не могу тебе сказать… Знаю, что где-то на Морских или в прилегающих к ним улицах и переулках… Во всяком случае подожди до вечера, а там увидим… Подумай на досуге и решись на что-нибудь…
Наступил вечер, а Фанни все еще не знала, что предпринять. Она ушла из ресторана, бродя по улицам, и очутилась на Дворцовой набережной.
Она чувствовала себя так тяжело и тоскливо, что, присев на каменной скамье, стала смотреть сквозь слезы как струится вода.
Нева в этот вечер бурно катила свои мутные волны, отражая там и сям лучи зажигаемых фонарей.
Направо, на барке с углем копошилось несколько мужских и женских фигур, налево виднелся Николаевский мост с часовней в конце.
Вправо же расстилался Троицкий мост, самый оживленный мост Петербурга в летнее время, как главный путь на острова и в загородные злачные места столицы.
Муха кружилась около лица Фанни, затем улетела.
Пошел мелкий дождь.
Молодая девушка уже ни о чем не думала.
Она глядела на Неву и не видела ее.
Дождь пошел сильнее, крупные капли оросили ее лицо.
Она вздрогнула и как бы очнулась от забытья.
Перед ней носился неумолимый призрак полицейского сыщика.
Она встала со скамьи, перегнулась через перила набережной, и у нее даже мелькнула мысль, не покончить ли с собой.
Эта мысль заставила ее вздрогнуть.
Она отошла от перил и хотела бежать, как вдруг какой-то мужчина, видимо пьяный, взял ее за руку.
— Ах, да это Фанни! Вот тебе на! Ты чего на таком дожде мокнешь, что ты не видела здесь?
И Геннадий Васильевич Аристархов — это был он — заметив, что она очень бледна, спросил, не больна ли она.
Фанни призналась, что еще немного и она бы бросилась в реку.
— Глупости, моя милая, — трагически изрек актер, — что ты с голоду умираешь, что ли, убила ты кого-нибудь, подралась с подругой или убежала из острога, что хочешь наложить на себя руки?.. Не унывай, кралечка! — воскликнул он, держа свою трость наперевес, как ружье.
Она молчала.
— Ну, голубка моя, слушай… На кой черт тебе топиться? Это глупо даже в пятом акте драмы… Да что тут толковать, не к лицу мне роль ангела-хранителя, никогда, по крайней мере, я не разучивал ее… Пойдем-ка лучше, выпьем бутылочку пивца… или лимонаду с коньячком… Да что ты опешила? Пари держу, что все это по милости твоего красавца. Наверно господин Свирский обидел тебя. Так брось его к черту, только и всего.
При произнесении фамилии Леонида Михайловича Фанни зарыдала.
— Ну, вот, — заворчал Аристархов, — полилась водица!
— Послушай, — воскликнула она, — раздражаясь еще сильнее от слез и прямо переходя с ним на ты, — лучше не мешай мне, дай мне умереть! Напрасно ты думаешь, что мне не надоела моя жизнь? Ты знаешь, что в минуту увлеченья легко спрыгнуть через перила. Одна минута и конец всему! Лучше покончить с собой, чем биться так, как бьюсь я! Говори и думай что хочешь, но Леонид все-таки добрый человек! Я злила и мучила его, как последняя тварь. Я напивалась допьяна, а он ухаживал за мной и укладывал, и убаюкивал, как ребенка. А ты, что бы ты тогда сделал? Ты бы сам нализался и бросил бы меня на произвол судьбы. Думай обо мне как хочешь! Между такими, как мы с тобой, разве бывают церемонии? Нет, уж будет для меня этой собачьей жизни! Помнишь, когда ты со мной познакомился в закусочной, то ты за какую добродетель меня принял? Нет, голубчик, я уже тогда была последней тварью! Очищайся после как хочешь, а все душок-то останется, который, как масляное пятно на платье, ничем не выведешь! Да и наконец беда невелика, у меня нет ни отца, ни матери, пожалеть мне некого, да и меня некому. Смотри, один прыжок и… кончено.
Она бросилась к перилам набережной, но Геннадий Васильевич успел удержать ее и оттащить на середину улицы.
Она, однако, вырвалась от него и бросилась бежать.
— Батюшки мои, да она сошла с ума, чего доброго и в самом деле наделает беды! — воскликнул Аристархов и бросился за ней.
Он почти догнал ее на углу, но, к несчастью, ноги его болели и, кроме того, от быстрой ходьбы туалет его порасстроился, и он должен был остановиться и оправиться.
Он едва дышал, страшно запыхавшись, но все-таки не терял ее из виду.
Когда она исчезла у него из глаз, он кричал, звал ее, рискуя попасть в участок.
Он бежал сломя голову; его ботинки не выдержали такой бешеной скачки, и Геннадий Васильевич, запнувшись разорванной подошвой о какой-то бугорок на тротуаре, растянулся во весь рост…
Он был ошеломлен, но когда поднялся, то увидал картину еще более его поразившую.
Молодую девушку городовой вместе с каким-то штатским господином усаживали на извозчика.
Господин сел с ней рядом.
Аристархов понял и вдруг неистово и благим голосом закричал:
— Караул!..
Больше припомнить он ничего не мог.
На другой день, проснувшись в части, Геннадий Васильевич был до крайности удивлен.
Он старался возобновить в своей памяти, за что могли его забрать.
Не чувствуя за собой никакой особой вины, он, не без основания, заключил, что просто был пьян.
Вдруг он вспомнил свою встречу с Фанни.
— Я разыщу ее во что бы то ни стало… — решил он.
Забранный, действительно, лишь для протрезвления, Геннадий Васильевич в тот же день был выпущен из части и побрел к себе домой.
Жил он на Большом проспекте Васильевского острова, в деревянном флигеле каменного трехэтажного дома.
Во флигеле, состоявшем из трех комнат, ему были отведены две, а третья была занята под кладовую, где хранился всевозможный старый хлам, от старых кучерских армяков до ломаных подков включительно.
Старый актер называл свое помещение во флигеле «мое Монрепо» и благословлял судьбу, пославшую ему благодетеля, поселившего его на даровую квартиру, да еще к тому же довольно сносно меблированную.
Благодетелем этим оказался юный купеческий сын, бывший завсегдатай «Зала общедоступных увеселений», как раз в момент выхода из состава труппы Аристархова лишившийся престарелого родителя — матери он лишился ранее — и очутившегося обладателем тятенькиных капиталов и описанного нами дома.
Купчик закутил, а отставной актер стал его неизменным спутником. Пресытившись всеми наслаждениями, которые могли дать злачные места приневской столицы, наш саврасик пожелал сделать заграничный вояж, а во время своего отсутствия из России поручил присматривать за домом Геннадию Васильевичу, поселив его во флигеле.
В доме был неграмотный дворник Архип — старик лет шестидесяти, служивший с малых лет, еще при деде и отце купчика.
«Ты веди книгой и справляй по дому все полицейские обязанности, — сказал Аристархову купчик, — но деньги с жильцов получать не моги, на то есть Архип. Дочь его тебе стряпать будет за мой счет, чай, сахар, керосин тоже мой и четвертной билет жалованья… Согласен? Приеду из заграничных земель, опять куролесить будем, а туда тебя везти неравно испугаются… И без тебя там прохвостов довольно».
Геннадий Васильевич, пропустив мимо ушей своеобразную откровенность своего амфитриона, с радостью согласился на предложение и принял место.
Таким-то образом он приобрел «свое Монрепо», и надо отдать справедливость, аккуратно исполнял свои обязанности, которые, впрочем, оставляли ему много времени для служения богу Бахусу.