Терпенье, терпенье!
Командующий маньчжурской армии А. Н. Куропаткин, произнёсший перед отъездом в действующую армию слова: "Терпенье, терпенье, терпенье", которые несомненно станут историческими, показал этим мудрое предвидение совершающихся в настоящее время перед нашими глазами событий.
Видимо он весьма основательно не разделял того высокомерного взгляда, который до начала войны, и частью после её начала был господствующим не только в общественных сферах, но и в военных кругах, на японцев как на совершенно неопасных врагов, на численность их войск и на боевое их качество.
Он хорошо знал и тогда, как знают теперь все, что борьба с японцами будет упорна и продолжительна, что они, находясь поблизости к своей базе -- морю, уже этим одним имеют над нами преимущество численности, которой мы противопоставить свою численность можем лишь через очень большой срок времени.
Он хорошо понимал, что японцы взяли последнее слово военной науки и техники, что к этому они прибавили чисто азиатскую хитрость и поразительную наблюдательность, и таким образом, в общей сложности, представляют из себя более чем серьёзного противника.
Он принял тоже во внимание условия местности, хорошо знакомой и привычной для японцев, а для нас представляющий почти непреодолимые трудности.
Всё это легло в основу созданного им плана кампании, который до сих пор блестяще выполняется, -- выманить японцев из гор на равнину, где и дать им решительное сражение.
Где будет сражение ещё неизвестно, но японцы, увлёкшиеся лёгкостью, с которой русские оставляют свои позиции, уже достаточно зашли вперёд, чтобы в самом непродолжительном времени дать возможность развернуться и нашей кавалерии, нашей железной пехоте и уже достаточно грозной артиллерии.
Следует ли признать таким сражением бой на южном фронте, начавшийся с рассвета 10 июля и продолжавшийся до 12 июля?..
Я думаю, что нет, и это не моё единичное мнение, а многих представителей генерального штаба, с которыми мне пришлось беседовать по этому поводу, почти в виду шедшего боя, при громе артиллерийских снарядов, при свисте пуль, многие из которых перелетали на далёкое пространство, но бессильно падали на землю, даже не зарываясь, как камешки.
-- Это не решительный бой, -- говорили они, -- вы увидите, что воюющие останутся на своих позициях... Мы снова отступим...
-- Снова отступим? -- тревожно спросил я.
-- Почему вас это так пугает? -- улыбаясь сказал мне симпатичный полковник генерального штаба, фамилия которого ускользнула из моей памяти. -- Это так и следует...
Так и произошло.
С рассветом 10 июля наши казаки выдвинулись вперёд, спешились и, открыв огонь, стали подходить к позиции японцев.
Последние, следуя своему обыкновению, подпустили их, а затем открыли убийственный огонь и выслали пехоту.
На поддержку казакам выехала батарея, дала несколько выстрелов, снялась и укрылась в другом месте.
Японцы стали осыпать градом снарядов то место, откуда наша батарея дала первые выстрелы -- это была довольно высокая сопка, которая вся была изрыта артиллерийскими снарядами.
Японцы стреляли с комической, если можно только, при таких обстоятельствах, употребить это слово, настойчивостью.
Между тем наша батарея из прикрытия стала обстреливать японские колонны, которые казались, даже в бинокль, тёмной вьющейся лентой.
Это был только местный эпизод боя, разыгравшегося на огромном пространстве между Ньючжуаном и Дашичао.
К семи часам вечера 10 июля бой утих.
Потери наши были в этом месте ничтожны.
Я вернулся в Дашичао, где весь день 11 и утро 12 июля, когда поезд двинулся в Харбин, слышал непрерывную канонаду.
От прибывших на станцию офицеров я узнал, что у командующего южным отрядом генерала барона Штакельберга было 20 батальонов пехоты, бригада артиллерии и дивизия казаков, и что он стягивает свои силы вокруг японцев.
Позиция последних положительно засыпана русскими артиллерийскими снарядами, но вследствие высоты позиций ими не было причинено много вреда.
Это происходило на востоке от Дашичао, в горной местности.
Атаку вела дивизия под командой генерала Кондратовича.
По словам офицеров, наши солдаты уже стали применяться к местности и без труда лазать по прежде трудно проходимым для них сопкам.
К чему только не применится русский солдат.
-- Теперь уж казак лезет на сопку с лошадью в поводу и, достигнув вершины, высовывает только одну голову и смотрит, а прежде, бывало, вытянется во весь рост и стоит как столб... Понятно, что японцы, увидя пост, могут сообразить, особенно имея карты полверсты в дюйме, где находится бивак и начать его обстреливать почти с математической точностью... Их часовые обыкновенно лежат, их и не видно... Приноровились ложиться теперь и наши, отбросив русскую откровенность...
Мой собеседник оказался человеком бывалым, долгое время проведший в отряде генерала Ренненкампфа, сильно тревожившем японцев своими быстрыми передвижениями.
Разговор перешёл на самое больное место настоящей войны -- участие в ней китайцев и хунхузов.
-- Кто их разберёт, -- сказал он, -- мирный ли он китаец или хунхуз... На моих глазах был такой случай... Идёшь с разъездом мимо поля... На нём работают китайцы... Только отошли на значительное расстояние, как сзади раздаются выстрелы... Это стреляют по нас те же китайцы...
-- И вы их не преследуете?
-- Как тут преследовать... Он выстрелит и убежит, спрячет ружьё в укромном месте и опять "мирный китаец". А об сигнальщиках-китайцах нечего и говорить... Только остановишься как-нибудь с отрядом, вдруг с сопки столб дыма.... Это китаец зажёг приготовленный заранее на вершине стог соломы гаоляна и тоже убежал, -- ищи его...
В это время поезд тронулся и мы расстались.
В Харбине ходят упорные слухи, что мы очистили Дашичао и Инкоу, но японцы не заняли ещё ни того, ни другого.
Слухи эти подтверждаются тем, что А. Н. Куропаткин, побывав в Анпине в восточном отряде графа Келлера, где также, как слышно, происходил бой, перенёс свою главную квартиру в Хайчен.
Японцы видимо идут на Ляоян кольцом и хотят окружить его.
Под Ляояном и произойдёт вероятно решительное сражение.
Таково мнение здешних высших военных сфер.
Поживём -- увидим!