В последний раз
Сбежавший вниз Карнеев застал княжну Лиду в глубоком обмороке. Бережно взял он на руки эту драгоценную для него ношу и быстро, мимо удивленных швейцара и лакея, понес ее к себе наверх. Она не приходила в себя. Иван Павлович уложил ее на диван. Одного из слуг послал за нашатырным спиртом в ученическую аптеку, а другого за бутылкой лучшего вина, всегда имевшегося в запасе в буфете столовой Константина Николаевича.
Весть о странной гостье инспектора достигла до Вознесенского, занимавшегося в кабинете. Он поднялся наверх и осторожно постучался в двери помещения Карнеева.
Иван Павлович, между тем, дал княжне понюхать спирта, натер ей виски и влил сквозь стиснутые зубы несчастной Лиды ложку вина. Лихорадочная дрожь пробежала по всему ее телу. Она очнулась.
— Это вы, вы! Я к вам! — чуть слышно обратилась она к Карнееву.
— Что случилось? — тревожно спросил он.
— Что случилось? — с болезненной улыбкой повторила княжна. — Он любит не меня, а ее, теперь я в этом окончательно убедилась; да и я больше не люблю его, не люблю, нет, нет, уверяю вас.
Она, казалось, разговаривала сама с собой и старалась убедить себя самое в этой мысли. Иван Павлович в ужасе прислушивался к этому полубреду и стоял наклонившись над больной.
— Тоня, Тоня, — шептала княжна, — как я горячо, как беззаветно любила тебя, а ты? Ты нет, никогда, и прежде, ни теперь; я поняла, поняла все: ты всегда любил ее, ее. Ты не виноват, она лучше меня. Но зачем же ты убил меня, убил ложью, сладкой ложью. И она не виновата, она не хотела моей гибели, она не знала, что делала. Поскорей бы умереть, умереть!
Княжна Лида заметалась.
— Успокойтесь, дорогая моя, побольше мужества; отбросьте печальные мысли, разве можно почти в детстве думать о смерти; забудьте о нем, он не достоин вас, забудьте.
Больная широко открыла свои светло-голубые, ясные глаза.
В них сияло какое-то странное, неземное спокойствие. Она устремила их на Ивана Павловича.
— Вы должны жить, жить для себя, для друзей! — продолжал он.
— Для каких? — прошептала княжна. — У меня один только друг, и я, я пришла к нему — это вы.
Она порывистым движением приподнялась на диване и обвила горячими руками его шею.
— В последний раз! — прохрипела она и обожгла губы Карнеева огненным поцелуем.
Он невольно отшатнулся. Лида упала на диван и заплакала. Белая пена, окрашенная алою кровью, смочила ее пересохшие губы. Обморок повторился.
Иван Павлович совершенно растерялся и бросился к двери. На ее пороге он столкнулся с входящим Константином Николаевичем, стука которого в дверь не слыхал.
Встреча его не удивила.
— Она умирает, умирает! — произнесон.
— Кто она? — вопросительно поглядел на него Вознесенский.
— Княжна Лидия Дмитриевна Шестова! — взволнованно продолжал Карнеев, указывая вошедшему Константину Николаевичу на лежащую в обмороке белую как полотно, с кровавою пеною у рта, княжну.
— Надо послать за доктором, за Шатовым! — заметил Вознесенский, окинув тревожным взглядом молодую девушку.
— Только не за ним, не за ним, она его невеста! — почти крикнул Карнеев.
— Тем более поводов послать именно за ним! — вставил было Константин Николаевич, но оборвал свою фразу, взглянув на Ивана Павловича.
Последний был положительно страшен. Бледный как полотно, с дикой тревогой в горящих глазах он дрожал, как в лихорадке.
— Нет, нет, не за ним, ни за что, ни за что, я вам объясню все! — порывисто умолял он.
— Ну, хорошо, пошлем за другим, успокойтесь! — сказал Вознесенский и отдал приказание позванному лакею.
По распоряжению Константина Николаевича, в комнаты Карнеева явилась кастелянша реального училища, немолодая девушка с добродушным лицом, и горничная.
Они расстегнули платье больной, отерли ей рот и устроили более покойное ложе.
Спиртом и ложкой вина они снова привели ее в чувство.
Княжна Лида очнулась, но молчала, как-то тупо, бессмысленно глядя своими прекрасными остановившимися глазами в одну точку.
Приступы кашля повторились несколько раз, и каждый раз белая пена у рта приобретала все более и более алый оттенок.
Тем временем Иван Павлович в своем кабинете передавал наскоро в коротких словах Вознесенскому грустную повесть княжны Лиды, его чувство к ней, не скрыл и последнего, предсмертного, как он назвал, ее поцелуя.
— Это одна из жертв Гиршфельда, — заключил свой рассказ Карнеев, — я не могу этого доказать, но я чувствую. Ему понадобилась не она, а ее деньги, которые должны перейти к ее сестре, а та в его руках. Он погубит и другую, погубит и Антона, я старался раскрыть ему глаза, но безуспешно; я достиг лишь того, что потерял в нем друга, теперь теряю существо, которое для меня более чем друг. Я один, совсем один. Знаете ли вы, что значит быть одному? Я чужд миру и мир чужд мне.
В голосе его было что-то пророческое, он звучал нотами такой безысходной грусти, что Константин Николаевич не только не нашелся, но даже был не в силах сказать этому несчастному страдальцу слово утешения.
Явившийся доктор, почтенный старичок, констатировал в княжне Лиде начало скоротечной чахотки.
— Дни ее сочтены, она в чахотке уже несколько месяцев, какое-то сильное потрясение ускорило неимоверно ход болезни! — спокойно произнес врач не чувствуя, что режет как ножом сердце выслушавшего этот страшный приговор Ивана Павловича.
Весь бледный, дрожащий, он еле стоял на ногах, но вскоре пересилил себя. Наружное спокойствие сменило расстроенный вид, но чего стоила Карнееву эта перемена. Она во сто крат увеличила его внутренние, силой характера скрытые страдания.
— Можно ее перевезти домой? — деловым тоном спросил он доктора. — Она здесь не живет, а живет на Пречистенке.
— Далеконько; но, конечно, если надо, то можно, закутав хорошенько, в карете.
— Вы не будете ли так добры вместе со мной сопровождать ее?
— Извольте, я свободен.
— Но только, надеюсь, что этот ваш визит к нам и эта поездка останутся между нами! — просительно продолжал Карнеев.
— Будьте покойны, я не выдаю тайн, доверенных мне по профессии, и слишком стар, чтобы быть сплетником! — серьезным тоном ответил доктор.
Иван Павлович схватил его за руку и крепко с благодарностью пожал ее.
Закутанная в шубу той же кастелянши, княжна Лида была бережно уложена в приведенную четырехместную карету. Вместе с нею поместились доктор и Карнеев. Карета тихо двинулась в путь.
На половине княжен Шестовых вся прислуга была на ногах и на разные лады истолковывала бегство барышни.
В гостиной, пораженная поступком Лиды, сидела смущенная Маргарита Дмитриевна и то нервно вздрагивала, то, выпрямившись всем телом, устремляла свой странный, загадочный взгляд в пространство.
Бледный Шатов, вне себя, неровными шагами ходил по гостиной и громко по временам произносил:
— Боже мой, Боже мой, что мы наделали!
Дали знать княгине, только что вернувшейся из гостей, а та послала за Николаем Леопольдовичем, о каковом распоряжении уведомила через посланного княжну и Шатова, добавив от себя, что до приезда Гиршфельда советует ничего не предпринимать.
В передней раздался звонок.
— Это он! — вышла из своей задумчивости княжна и бросилась в переднюю.
Шатов машинально последовал за нею.
Лакей распахнул обе половинки парадных дверей, и в них появились Карнеев и доктор, а у них на руках лежала бесчувственная Лида.
— Умерла! — вскрикнула княжна Маргарита и упала в обморок.
Собравшаяся прислуга подхватила ее и унесла ее в комнату. Шатов зашатался.
— Еще не умерла, но умирает! — резко в упор бросил ему Карнеев и прямо взглянул в глаза Антона Михайловича.
Тот не вынес этого осуждающего взгляда своего друга и поник головой.
Больную принесли в ее комнату, раздели и уложили в постель. Доктор привел ее в чувство и, прописав рецепты, послал за лекарствами и остался ждать, чтобы дать самому первую дозу.
— Единственно что можно — это успокоить страдания, надежды нет! — шепнул он Карнееву.
Тот грустно наклонил голову и лишь благодарным взглядом ответил врачу. Больная узнала Ивана Павловича и протянула к нему свою руку. Карнеев подал ей свою, она крепко ухватилась за нее и видимо не хотела выпускать. Доктор подвинул ему стул. Иван Павлович сел, не отнимая у Лиды своей руки.
В это время в спальню вошли: оправившаяся от обморока княжна Маргарита Дмитриевна, Шатов и княгиня с прибывшим Гиршфельдом.
— Не надо, не надо, уйдите, уйдите! — заволновалась больная в необычайном экстазе.
Старичок доктор попросил прибывших удалиться, так как малейшее волнение гибельно для труднобольной. Он распорядился послать в больницу за сиделкой, как за новым лицом, не могущим возбудить в больной никаких воспоминаний. Шатов, с опущенной долу головой, последний вышел из комнаты своей умирающей невесты и, не простившись ни с кем, уехал домой.
Совершенно расстроенная, княгиня удалилась к себе, попросив Гиршфельда, оставшегося сделать кое-какие распоряжения, зайти к ней проститься.
Николай Леопольдович и Маргарита остались одни.
— Она умрет, ведь она умрет! — схватилась за голову княжна.
— Ну, да, конечно, умрет! — спокойно подтвердил Гиршфельд.
— И мы, мы ее убийцы! — не своим голосом воскликнула она.
— Не совсем так, — заметил Николай Леопольдович, — и я не вижу причин для трагических возгласов. Она всегда была болезненной девушкой, смерть отца и дяди уже надломили ее, и чахотка начала развиваться: рано или поздно она должна была свести ее в преждевременную могилу, так не лучше ли, что это случится теперь, а не тогда, когда она была бы госпожою Шатовой, и двести тысяч, которых вы теперь единственная наследница, были бы в чужих руках.
— Опять деньги, это ужасно!
— Ничего я не вижу ужасного. Если мы с тобой выше предрассудков считать позорным для достижения богатства и блеска решиться на убийство мешающих нам людей, то ускорить естественную смерть и подавно должно для нас быть по меньшей мере безразличным.
— Но она мне сестра! — попробовала оправдаться княжна в своей слабости перед своим ужасным ментором.
— У нас с тобой нет ни отцов, ни матерей, ни сестер, ни родных, ни близких, мы с тобой одни: ты да я — пора бы давно понять это! — отчетливо произнес Гиршфельд, наклонившись к уху княжны Маргариты.
Та умолкла.
Почти до рассвета пробыли Карнеев и доктор у постели больной, и лишь когда она забылась дремотой, уехали в ожидавшей их карете, оставив княжну Лиду на попечении прибывшей сестры милосердия.