Экран медленно светлеет. Виден аналой и руки Пимена, развивающего лежащий на аналое свиток. Рука пишет:
"... И царствовал так во славе Борис пять лет. Мудр был и милостив и возвеличил Русь, как никто из царей. На шестой же год сего славного царства некий недостойный чернец, по имени Григорий, скрывавшийся на Литве от царского суда, объявил себя сыном Иоанна Грозного, от руки убийц чудесно спасшимся царевичем Дмитрием -- единственным законным наследником царей Московских."
Экран темнеет. И снова проясняется. Другие руки -- чертящие карту. Возникает склоненная над столом фигура Феодора. Царский терем. Феодор за картой, его сестра Ксения за пяльцами.
Входит Борис.
Борис (к Ксении): Что, Ксения? Что, милая моя?
В невестах уж печальная вдовица,
Все плачешь ты о мертвом женихе.
(Ксения целует портрет)
Рассей печаль свою от дум тяжелых,
Душа моя, пойди в свою светлицу.
Прости, мой друг. Утешь тебя Господь.
(Подходит к Феодору).
А ты, мой сын, чем занят? Это что?
Феодор: Чертеж земли Московской. Наше царство
Из края в край.
Борис: Вот сладкий плод ученья...
Как с облаков, ты можешь обозреть
Все царство вдруг -- границы, грады, реки.
Когда-нибудь, и скоро, может быть,
Достанется тебе все это царство.
Учись, мой сын.
Целует Феодора и остается в задумчивости над картой, которую держит в руке. Феодор, видя, что отец занят какой-то мыслью и не желая ему мешать, тихо уходит.
Борис один в той же задумчивости, с картой в руке, начинает петь.
Борис: Достиг я высшей власти...
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей измученной душе.
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной,
Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщенья,
Ни клики толп меня не веселят.
В семье своей я мнил найти отраду,
Готовил дочери веселый брачный пир,
Моей царевне, голубке чистой.
Как буря, смерть уносит жениха...
Тяжка десница грозного Судьи,
Ужасен приговор душе преступной.
Окрест лишь тьма и мрак непроглядный.
Хотя мелькнул бы луч отрады.
И скорбью сердце полно.
Тоскует, томится дух усталый,
Какой-то трепет тайный, все ждешь чего-то.
Молитвой теплой к угодникам Божьим
Я мнил заглушить души страданья.
В величьи и блеске власти безграничной,
Руси владыка, у них я слез просил мне в утешенье.
А там донос, бояр крамола,
Козни Литвы и тайные подкопы,
Глад и мор, и трус, и разоренье.
Словно дикий зверь, рыщет люд зачумленный.
Голодная, бедная стонет Русь,
И в лютом горе, ниспосланном Богом
За тяжкий грех во испытанье
Виною всех зол меня нарекают,
Клянут на площадях имя Бориса.
И даже сон бежит, и в сумраке ночи
Дитя окровавленное встает...
Очи пылают, стиснув ручонки,
Просит пощады... И не было пощады.
Страшная рана зияет,
(Речитативом)
Слышится крик его предсмертный.
О Господи Боже мой...
Входит Семен Годунов.
Семен Г.: Челом тебе, великий Государь,
Князь Шуйский бьет.
Борис: Позвать его сюда.
Семен (шопотом): Вечор от Пушкина холоп с доносом
Пришел на Шуйского с Мстиславским: ночью
Потайная беседа шла у них.
Гонец из Кракова к ним в дом приехал.
Борис: Гонца схватить. Ага. Вот Шуйский князь.
(Входит Шуйский).
Шуйский: Великий Государь, мой долг тебе поведать
Весть важную для царства...
(Приближается к Борису)
Борис: Не ту ли,
Что Пушкину привез вечор гонец?
Шуйский: Все знает он... Мне ведомо лишь то,
Что в Кракове явился самозванец.
Король, паны и папа за него.
Борис: Что ж говорят? Кто этот самозванец?
Шуйский: Не ведаю.
Борис: Но... чем опасен он?
Шуйский: Конечно, царь, сильна твоя держава.
Ты милостью, раденьем и щедротой
Усыновил сердца твоих рабов.
Но знаешь сам: бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна...
И если сей неведомый бродяга
Литовскую границу перейдет,
К нему толпу безумцев привлечет
Димитрия воскреснувшее имя.
Борис: Димитрия? Как? Этого младенца?
Шуйский: Димитрия. (Про себя): Он ничего не знал.
Борис: Послушай, князь: взять меры сей же час,
Чтоб от Литвы Россия оградилась
Заставами, чтоб ни одна душа
Не перешла за эту грань. Ступай.
(Делает знак рукой):
Нет, погоди. Не правда ль, эта новость
Затейлива? Слыхал ли ты когда,
Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?
Смешно? Ну, что ж ты не смеешься? А?
Шуйский: Я, Государь?
Борис: Послушай, князь Василий,
Когда младенец сей лишился жизни,
Ты послан был на следствие; теперь
Тебя крестом и Богом заклинаю,
По совести мне правду объяви.
Узнал ли ты убитого младенца?
Подмены не было ль? Царевич?
Шуйский: Он.
Борис: Подумай, князь. Я милостив, ты знаешь,
Но если ты теперь со мной хитришь,
Клянусь, тебя постигнет злая казнь,
Такая казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется.
Шуйский: Не казнь страшна, страшна твоя немилость,
Перед тобой дерзну ли я лукавить?
В соборе, в Угличе, три дня подряд,
Я труп убитого младенца посещал.
Глубокая не запекалась язва,
Но детский лик царевича был светел.
Нет, Государь, сомнений нет, Димитрий
Во гробе спит.
Борис: Довольно, удались.
(Шуйский уходит).
Борис: Ох. Тяжело. Дай дух переведу...
Я чувствовал, вся кровь моя в лицо
Мне кинулась и тяжко опускалась...
"Убит, но жив". Свершилось предсказанье.
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя.
Да, да, вот что. Теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень...
Ужели тень сорвет с меня порфиру?
Безумец я... Чего я испугался?
На призрак сей подуй -- и нет его...
Так, решено: не окажу я страха...
Но презирать не должен ничего...
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха.