[1895 г.]
Вы сказали, чтобы я не вспоминала о "пустяках". Но ведь это делается невольно, я не могу не думать, если думается -- и не хочу молчать, если думается. Еще никогда (не странно ли?) я не чувствовала такой беспредельной близости к вам, и желания близости, и готовности на близость... и никогда еще внешние обстоятельства так грубо и резко не угрожали нас разделить. Я знаю, что они нас все-таки не разделят, это вопрос конченный -- но посмотрите так, для знания, что теперь между нами. У меня должны явиться следующие соображения: он говорит, что любит меня по-прежнему, -- хотя душа моя в его глазах теперь приняла другой цвет, который не может ему нравиться, который чужд его душе. Но это ему все равно -- как он говорит -- значит ему все равно, не важны струнки моей души, все равно, чужая ли она, или нет, значит она ему и прежде не нравилась, значит ему мало до нее дела. Ведь я не могу и не смею предполагать, что вы любите меня той большой любовью, которая ничто не разделяет -- а все претворяет в себя -- все, встречающееся на пути. Есть человек, которого душу вы больше любите, чем мою, которому вы больше верите, чем мне, которому вы ближе. Это Люба -- вы знаете. И это разделение -- причем не мне дана лучшая часть -- я должна терпеть безмолвно и безропотно, потому что оно, вероятно, естественно и справедливо, -- и потому еще -- что я с ней не хотела бы поменяться местами -- и даже не сумела бы -- как не умею -- от вас взять... не "фунт золота", а столько фунтов или пудов, сколько вы весь весите. Прибавьте к этому, что близкий вам человек, Люба, теперь навсегда будет смотреть на меня с враждебностью, основанною на истине -- и усиленною неистиной. Прибавьте, что это ваше положение между нами, -- врагами из-за вас, -- безвыходное -- и что каждое ваше движение в ту сторону, -- поворачивает нож, который вложен судьбой в мое сердце. Прибавьте, наконец, последнюю сторону вопроса, самую внешнюю, но важную. Теперь, после клеветы: (вы правы, ничего не следует объяснять) вы знаете какой, я обязана себя совершенно отдалить от вашего журнала -- и навсегда. Таким образом три четверти вашей жизни будут для меня мертвым пятном, чужим делом, тем движением в другую сторону, которое поворачивает нож. Вот окончание нашей мечты связать себя внешней, неразрывной цепью! Видите ли вы ряд порогов, через которые нам предстоит перебираться? Очень ли вы их боитесь? Еще раз спрашиваю: верите ли вы в будущее? Кроме написанного мною -- нет ничего. Повторяю, что я знаю вас могущим быть близко -- и дорогим теперь, как никогда. Но мне очень, очень грустно, я чувствую себя больной и одинокой, одинокой потому, что я не стою вашей настоящей любви -- а хочу только ее.
Я не так выразилась, это я могу быть вам близка -- а вы смотрите в другую сторону. Так это все меня душит и давит, что мне все время хочется что-нибудь придумать, как-нибудь сбросить тяжесть... И я боюсь, что придумаю.
Я не хотела писать длинно -- и вышло опять длинно и смутно. Зачем вы мне раньше не сказали? Тогда у меня было больше сил, а теперь я вся истерзана и порою не знаю, хорошо ли это кончится.
Последнее замечание. Отбрасывая все личные чувства, стряхивая всякое пристрастие и смотря чужими глазами высшей справедливости -- я вижу, что только вы один в этой истории занимаете исключительное положение: Люба ж стоит Венгеровой, как Венгерова стоит меня, и я -- Минского, которого я считаю зловредной и уродливой причиной всего. Знаю, что вы на месте Любы не стали бы читать писем чужого человека. Тем, что она их читала, да еще переписывала для вас, она сравнялась со всеми нами -- это подтверждает вам ваше глубокое внутреннее чувство, которое не солжет ни ради кого. Не смешивайте его с общепринятой, дешевой справедливостью и порядочностью. Со всех этих точек зрения, да и с других -- Люба очень права, правее нас, и даже благородна. Но я говорю с вашим Богом, которого я видела в вас вчера -- и перед которым я так особенно, так горько виновата -- потому что он, этот Бог, и мой тоже.
Напишите мне сегодня хоть одно слово, а то, мне кажется, и не доживу и до завтра. Я не писала У-му, мне очень трудно, когда я думаю, что вы ему уже написали... Если он скажет о вашем письме -- я его буду утешать тем, что вы и мой роман не приняли. Это всегда хорошо действует на человека обиженного. Отказать ему сегодня еще вот почему нельзя: он через неделю уезжает из ПТб совсем. М.б., он и сам не придет.
Господи, как важно мне было бы видеть вас сегодня! Да нет, вы не можете знать, как важно... кончайте непременно сегодня и хорошо.
[Приписка на первой странице сверху:]
Ведь вы не будете сердиться, как Д[митрий] С[ергеевич], или я сделаюсь еще больнее? Мне было слишком нужно...