ПУСТОТА ВОКРУГ
Когда приподнялся "железный занавес", стали архиереи приезжать "в Петербург", на Собрания,-- стали и мы изредка заглядывать в "иной мир", в Лавру. Бывали (всегда скопом) у молодого, скромного, широколицего Сергия Финляндского, ректора Академии (какое-нибудь предварительное обсуждение доклада), и у митрополита Антония.
У Антония Мережковский читал "Гоголя и о. Матфея", читал там раз даже Минский, чуть ли не свою "Мистическую розу на груди церкви". Он тогда (для чего?) очень кокетничал с церковью, впрочем, без всякого успеха.
Розанов, конечно, не читал, как нигде не читал ничего, и, конечно, всегда присутствовал.
У Сергия было приятно: большие, пустые залы с таким полом скользким и светлым -- хоть смотрись в него, с рядами архиерейских портретов по стенам. Чай пили в столовой, за длинным столом. Вкусный чай: сколько сортов всяких варений, а подавали тоненькие черненькие послушники.
В митрополичьих покоях не то: официальная пышность дворца, а варенье засахаренное.
Мне частенько Розанов, если мы сидели рядом, шептал свои наблюдения: "Заметьте, заметьте"... Он видел всякую мелочь.
Раз мы вышли, уже часов в 11, поздно, из Лавры и за оградой ее заблудились. Зима, но легкая оттепель; необозримые снежные пустыри, окружающие Лавру, скользки, точно лаковые, а ухабы по чуть видной дороге -- как горы. Нас человек шесть, но идем не вместе, а парами, друг за друга держимся. И все крутимся по ледяной пустыне, и все тянется белая высокая ограда -- не знаем, куда повернуть.
Я с Розановым. Он не смущается, куда-нибудь выйдем. Без конца говорит -- о своем. Он неиссякаем "наедине": с кем наедине -- ему решительно все равно. Никогда не говорит "речи", говорит "беседно", вопрошательно, но ответов не ждет и не услышал бы их; даже вдвоем -- он наедине с собою.
"...Странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты около себя -- пустоты, безмолвия и небытия вокруг и везде,-- что я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне "современничают" другие люди..."
В эту минуту мы с ним, однако, "современничали" в том, что оба одинаково скользили, буквально на каждом втором шагу. И он вдруг это заметил.
Я смеюсь:
-- Вы меня держите, Василий Васильевич, или я вас?
-- Заметьте! Мы оба скользим! Оба! И не падаем. Почему не падаем? Да потому, что мы скользим не в одну и ту же минуту, а в разные. Вы скользите, когда я стою, а когда я -- вы не скользите, и я держусь за вас...
-- Ну, вот видите. А если б мы шли отдельно, так уж давно оба валялись бы в снегу.
-- Да, да, удивительно... В разные минуты...
Но тут, занявшись этим соображением, он навел меня на такую кучу снега, что, не схвати нас кто-то третий, шедший близко сзади, мы бы полетели вниз -- и в одну и ту же минуту.