На морозе, на ясном солнце, под скрип саней и людских шагов — Валентине стало легче. У нее голова шла кругом. Все такое Неожиданное, непривычное; тяжелое. Чего хочет; от нее эта пожилая, совершенно чужая женщина, которой она, Валентина, не может нравиться, да и не нравится? Что ей нужно, зачем эти визиты, посещения, угощенья, эта настойчивость? И Кириллов… Какой он другой! Как они сходятся с матерью! Нет, нет, Валентина туда больше не пойдет, она решила. Это тяжело — да и совершенно лишнее. Визит отдать следовало, московские обычаи иногда странны; может быть, madam Кириллова считала себя обязанной познакомиться с приятельницей сына… Потом привычки гостеприимства…
Валентина успокаивала себя, но где-то глубоко в душе у нее остались глухое беспокойство и вопрос.
Она взглянула сбоку на идущего с ней рядом Кириллова. Вне домашних стен он опять показался ей лучше, почти прежним.
Они дошли почти до храма Спасителя, когда Кириллов сказал:
— Что же вы молчите, Валентина Сергеевна? Как вам понравилась мамуся? В первый раз она себя не показала. Удивительный она человек! Какое благородство истинное, какое самоотвержение! Вы не знаете ее жизни.
— Да, хороший человек…
— Святая! — с одушевлением подхватил Кириллов. — Я вам так говорю все это, Валентина Сергеевна, потому что… потому что… ведь мы с Вами не чужие…
Легкая тень пробежала по лицу Валентины. Кириллов заметил это и поспешно прибавил:
— Поверьте, Валентина Сергеевна, я, родной сын, смотрю на нее объективно порою — и удивляюсь ей, восхищаюсь! Это истинная женщина, идеальная, та, перед которою мало стать на колени, та, которую в молодости обожают и перед которой на склоне ее дней — благоговеют. Мне кажется, что многие женщины должны умереть от зависти, глядя на нее, — те, конечно, которые понимают, чем должна быть женщина, и стремятся к достижению идеала… Вы меня слушаете?
Валентина не слушала. Ей опять стало тоскливо и тошно. Она подумала, что это от усталости. На Волхонке они взяли извозчика и поехали.
— Смотрите, Звягин! — сказала, на мгновение оживившись, Валентина и поклонилась идущему навстречу Звягину, который преувеличенно высоко снял шапку и проводил сани глазами. — Я не знала, что он в Москве.
— Как же, я его встретил на вокзале, — ответил Кириллов.
Он тоже вдруг сделался молчалив. Прощаясь с Валентиной у подъезда Европейской гостиницы, он, неожиданно для себя, поцеловал ее руку в ладонь, в самый, вырез перчатки, долгим и жадным поцелуем. Валентина вспыхнула и отняла руку, хотя не очень резко.
— До завтра, — сказала она. Двери подъезда захлопнулись.
Кириллов постоял мгновенье в раздумьи, потом повернулся и медленно пошел назад.
Едва повернув с площади к гостинице "Континенталь", — он вдруг опять увидал Звягина, который торопливо подошел к нему.
— Вот как вы, вот как вы, Геннадий Васильевич, — с нежной укоризной заговорил Звягин. — Сколько времени — ни разу не собрались ко мне! Я у вас два раза был, не застал…
— Вы были? Мне никто не говорил…
— Как же, как же… Там ко мне вышла такая миленькая старушка в чепчике и сказала, что вы в университете…
— Это моя мать, — хмурясь, проговорил Кириллов.
— Ах, это ваша матушка? Извините, я не имел чести быть представленным… Так вот ваша матушка и сказала… А когда же вы ко мне-то, Геннадий Васильевич? Право, даже обидно.
— Я непременно как-нибудь.
— Да знаете что? Пойдемте сейчас. Это в двух шагах. В "Метрополе". Я вам кое-что покажу, поговорим…
— А вы с вашей супругой?
— Нет, она еще не приехала… Так идем, Геннадий Васильевич. Право, я чувствую потребность потолковать с вами. Я всегда ценил ваш ясный и точный ум, вашу истинно тонкую логику. А сегодня в особенности, мое настроение… Пойдемте!
— Пожалуй, пойдемте, — машинально согласился Кириллов. — Это, кажется, в проезде?
Они повернули назад. Звягин спешил, Кириллов, длинный и мешковатый в своем еноте, без торопливости следовал за ним.