Хотя в некоторых избах метались в жару больные горячкой и с горы мимо нашей избёнки пронесли на носилках два гроба, жизнь воскресла в деревне, облегчённо вздохнула и как будто заулыбалась. Даже галки на вётлах над речкой орали веселей и хлопотливей. Только серая церковь, как дряхлая старуха на коленях, высоко вскидывала свой длинный блестящий шпиль, словно костлявым пальцем угрожала карой небесной. Но в эти дни вдруг пропали стрижи, которые целыми стайками реяли высоко в воздухе, трепеща острыми крылышками, как будто испугались чего‑то. Впрочем, я знал, что эти птички всегда внезапно и незаметно улетают в тёплые края в самом начале августа. А касатки, вероятно, не заметили их отлёта: они попрежнему сизыми стрелками носились над землёй и говорливо щебетали под застрехами.
Несколько раз мы с Кузярём пытались незаметно пробраться к кучке парней и молодых мужиков, которые обычно в тёмные вечера сходились по одному, по два за селом, на высоком прибрежном отложье, у маленького болотца, заросшего цвелью. В осенней тьме исчезали и взгорки, и ямины, и полевые дали. Пахло прелой сыростью и блёклой полынью. Каким‑то загадочным чутьём Кузярь узнавал о сборище и прибегал за мной засветло.
В холодной тьме мы незаметно подходили к мужикам и садились на землю поодаль от них. Сначала они прогоняли нас и грозились «надрать нам виски», но Кузярь храбро отлаивался:
— Чего рычите? Чего без толку бородами трясёте? Об ищеях‑то вы подумали? Кто вас сторожить‑то будет, коли не мы?
Подходил Тихон и дружелюбно наставлял нас:
— Хорошо, правильно, ребятишки! Глаза у вас вострые, а душонки — верные. Сядьте‑ка вон там на бугорке и караульте нас. Ежели почуете какого‑нибудь беспутного, сейчас же свистните.
Мы усаживались на увальчике неподалёку от них, чтобы слышно было, о чём они говорят, и зорко всматривались в ночную темноту. С высокого обрыва спускался студент Антон Макарыч, без картуза, в деревенской рубахе. Мы прислушивались к глухим, невнятным голосам и подсказывали друг другу то, что недослышал кто‑нибудь из нас. Что‑то разъяснял Яков, уверенно бросал слова Тихон. Подолгу говорил Антон Макарыч, и все слушали его молча и внимательно. Так мы с Иванкой узнавали волнующие новости о смутах и бунтах в разных уездах и волостях. Вот в Сердобском уезде мужики избили станового и земского начальника за то, что они нагрянули в одно село, чтобы выпороть крестьян. Прискакал губернатор с казаками и учинил расправу в селе. А в ответ на это мужики разгромили помещичью усадьбу и сожгли её. Всё произошло из‑за того, что голодающие выгребли хлеб из амбаров барина. Значит, не только у нас отбирали зерно и муку у богачей. А вот в Балашовском уезде помещик обещал открыть свои закрома голодающим, а потом прогнал их. Но мужики всем селом ворвались в усадьбу, вывезли весь хлеб, угнали скот, а имение сожгли. Помещик едва уволок ноги. Где‑то в нашем уезде голодные крестьяне напали на хутора богатых мироедов и спалили их, а хлеб увезли. В ярости на этих кровососов поломали и молотилки, и веялки, и сеялки, и порезали скот. Эти новости приносили наши же мужики неизвестно откуда, сообщал такие же известия и Антон Макарыч, но уговаривал не думать о таких бунтах. Он рассказывал, как в одном большом селе голодающие крестьяне заставили помещика отдать весь хлеб и запасы картошки. Бунта не было там, потому что мужикам помогли рабочие спиртогонного завода: они заявили помещику, владельцу завода, что остановят завод, работать не будут, если помещик не отдаст голодающим свои запасы зерна и картошки.
Наши мужики волновались:
— А где у нас заводы? Где такие рабочие? К нам, Антон Макарыч, никто на помочь не придет.
Антон Макарыч успокаивал их и обнадёживал:
— Давайте подумаем сообща. Не горячитесь. Мы с молодым Измайловым потолкуем: он очень близко к сердцу принимает все ваши беды. Потом я схожу в Ключи, к Ермолаевым, и с братом Михаила Сергеича — с горбатеньким, с мировым судьёй, — пообсудим, как быть. Аты, Тихон Кузьмич, прихвати кого‑нибудь из друзей и сходи к рабочим в их экономии — там есть хорошие ребята — и войди в союз с тамошними мужиками. По всему видно, хлеб придётся отбирать от помещиков, только надо делать всё умно, без разбоя…
Так мы сторожили эти ночные сходбища несколько раз. Но однажды мы заметили на другом берегу маленькую тень, которая как будто шла, крадучись, под обрывом. Кузярь свистнул и вскочил на ноги.
— Не Шустёнок ли это? Пронюхали, сволочи. Бежим, Федяха, встретим его и выкупаем в речке.
Мы прыжками перескочили на ту сторону и столкнулись с Петькой–кузнецом. Он, должно быть, решил встретить нас как боец: руки держал на отлёте и крепко сжимал кулаки. Даже в темноте я видел, как он грозно сдвигал брови.
— Ты чего тут скачешь, кузнечик? — насел на него Кузярь. — Чего тебе тут надо? Аль дома не сидится?
Петька сердито отбил его наскок:
— А вам чего не спится? На лягушек, что ли, охотитесь? Я хоть за тятькой иду — в кузницу надо, шины на колёса натягивать у проезжего. А вы баклуши бьёте.
Но Кузярь не отступал от него:
— Это куда же за тятькой‑то? Аль он тут у тебя в омуте язей ловит?
— Ну, ты, Ванёк, дурачком не прикидывайся. Я знаю, где его найти: он мне сам наказывал, где его взять при надобности.
Я оттолкнул Кузяря и успокоил его:
— Петька — наш. Он никого не выдаст. Из него и клещами слова не вытащишь. Аль ты его не знаешь, Ванёк?
— А чего он без пути ползает? Из‑за него мы людей разогнали. Больше чтобы этого не было! Дяде Потапу надо нагоняй дать, чтобы держал язык за зубами.
На Петьку негодование Кузяря совсем не подействовало: он как будто пропустил мимо ушей слова Кузяря и озабоченно смотрел мимо нас в ту сторону, где до этого сидели мужики. Вероятно, он считал нас бездельниками, которые по ночам выдумывают себе бестолковую игру: не считаясь с нами, он шагнул вперёд, приложил ладони ко рту и крикнул сердито:
— Тятяшка!
Но Кузярь рванулся к нему и зажал ему рот своей рукой.
— Молчи, чёрт! Тебе, дураку, словами не вдолбишь. Ты только кулак почуешь.
— Не замай меня! —с угрюмой угрозой огрызнулся Петька. — Я тоже умею на кулак кулаком отвечать.
Я втиснулся между ними и оттолкнул их в разные стороны.
— Ты, Петя, не перечь, — примирительно разъяснил я ему. — Мы — караульщики: следим, чтоб никто близко не подошёл к сходбищу. Елёха–воха, да Шустёнок, да мироеды только и разнюхивают, где мужики собираются.
— Да я сам тятяшку уговаривал, чтоб не связывался со смутьянами: у нас делов невпроворот.
— Это какие такие смутьяны? — враждебно оборвал его Кузярь. — Дурак ты, дурак и есть.
Но Петька рассудительно закончил:
— Днём‑то он один в кузнице работает — не справляется. Я только вечерами ему сподручничаю. Сторонних‑то сколько по тракту проезжает!
На нас вдруг нагрянула чёрная большая тень и ласково окликнула:
— Это ты, Петяшка? Аль тебя накрыли ребятишки‑то?
Кузярь недовольно отозвался:
— Вот видишь, дядя Потап, как несходно вышло? Разогнали людей‑то… А кто виноват?
— Ну, чего же сделаешь? — повинился Потап. — Вперёд умнее будем. Да вы не унывайте: Петяшка у меня — могила.
Потап склонился ко мне и прошептал:
— Народ‑то в другое место пошёл, а вы домой шагайте. Не ищите и не пугайте людей.
Кузярь, обозлённый, пошёл через речку к себе домой, а я вместе с Потапом и Петькой — своей дорогой. Издали мне мерцал навстречу жёлтый огонёк в оконцах нашей избушки.