Вскоре после демонстрации Никита Захарович выехал в Зауральск. Ночью прошел небольшой буран, и дорогу местами перемело. Утро было тихое, безветренное. В березовых рощах, опушенных инеем, молчаливо сидели на теплых гнездах клесты. Недалеко от дороги из березняка выскочил заяц, следом за ним помчался второй, и, подпрыгивая на ходу, они закружились на блестевшем под солнцем крепком насте. Сидевший на облучке фирсовский работник Прокопий заулюлюкал на зайцев, и те стремительно бросились в лесок.
— Ты что, сроду не видел их, что ли? — сердито проворчал Никита и уткнул нос в енотовый воротник дохи.
— Весну чуют, — ответил Прокопий и полез за кисетом. — Весна-то нынче дружная, — продолжал он. — Все живое радуется.
— И ты, поди, рад, — буркнул Никита.
— О чем мне горевать? Посуди-ка сам. — Работник повернулся лицом к хозяину. — Все мое добро — рубаха-перемываха, а в кармане вошь на аркане, — ответил он с усмешкой.
— К чему эту речь ведешь? — настороженно спросил Никита.
— Так, к слову пришлось, — уклонился от ответа Прокопий и подстегнул коня. — Но-о, ты шевелись, байбак.
Проезжая деревню Растотурскую, Никита заметил возле сельской управы большую толпу мужиков и баб. На высоком крыльце, опираясь рукой о перила, стоял хромоногий солдат и, взмахивая шапкой, что-то кричал. Народ плотной стеной теснился на улице. Прокопий поехал тише.
Фирсов откинул воротник и невольно стал прислушиваться к словам инвалида.
— Церковные, кабинетские земли нужно немедля поделить. Видинеевский лес отобрать в общество, — продолжал солдат.
Никиту точно подбросило. Поднявшись на ноги, он уставил ястребиные глаза на говорившего.
— Сноповязки, лобогрейки на Дарьиной заимке взять на учет. Сеять будем в первую очередь безлошадным вдовам и солдаткам.
— А где взять семян? — раздался чей-то голос.
— Семена возьмем из церковных амбаров, распределять их будет сельский комитет.
— А как со старостой?
— По шапке ево! — решительно выкрикнул солдат.
— Выберем свой Совет из крестьянских депутатов.
Не спуская горевших ненавистью глаз с фронтовика, Никита сквозь зубы процедил Прокопию:
— Трогай.
Опустившись на сиденье кошевки, он еще раз посмотрел в сторону говорившего солдата:
— Штоб тебе вторую ногу оторвало, окаянный дьявол!
За углом избы, где поворачивала дорога на Зауральск, до Фирсова долетели слова фронтовика:
— Наша партия большевиков, товарищ Ленин говорят: отобрать землю у богатых без всякого выкупа и передать беднейшим крестьянам!
Никита поднял воротник и плотнее закутался в доху.
Вечером он приехал в город. Несмотря на поздний час, улицы были полны народу. Кое-где слышались песни, но пьяных не видно было. Проезжая по Дворянской, Никита увидел растянутый во всю ширину улицы красный транспарант.
«Это еще что такое?» — подумал он с тревогой и, оказавшись в полосе света уличного фонаря, стал читать: «Мир хижинам, война дворцам!». Никита опасливо посмотрел по сторонам. По тротуарам и середине улицы шли с красными бантами на груди группы оживленно разговаривающих людей. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат, и, обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег и грязь, казачий разъезд.
Проехав квартал, Никита увидел второй транспарант, на котором крупными буквами было выведено: «Да здравствует социалистическая революция!» Недалеко от дома Тегерсена на улице висел третий лозунг: «Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!»
«Не слыхал что-то, надо будет спросить Мартынка», — подумал с тревогой Фирсов и, остановив лошадь у подъезда, вылез из кошевки.
«Солдат в Растотурской кричал насчет большевистской партии и Ленина, здесь в городе красные полотна понавешали. Диво», — дергая шнур звонка, продолжал думать Никита и, сняв в передней доху, зашел в комнату зятя.
Тегерсена он застал в постели. Мартин Иванович лежал с компрессом на голове.
— Мигрень, — протянул он жалобно и показал взглядом на свободный стул.
Фирсов огляделся. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами. Никита перевел взгляд на зятя. Усы Тегерсена обвисли, и под глазами сильнее, чем обычно, были видны дряблые мешочки.
— Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства! О-о, — Мартин Иванович схватился за голову, — майн гот, мой бог, завод есть большевик! — выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.
— А что это за люди? — осторожно спросил Никита.
— О, ви не знайт большевик, — только и мог от него добиться Никита. Видимо, зять был перепуган событиями последних дней.
Не добившись от него толку, Никита Захарович на следующий день отправился к своему старому знакомому, богатому землевладельцу Савве Волкову.
Хозяина дома он не застал. Дожидаясь его прихода, Никита стал просматривать мартовские номера зауральских «Известий», которые были печатным органом эсеров и меньшевиков, захвативших в то время власть в городе и уезде в свои руки.
«…Кто стоит на своих местах, тот за свободную Россию, а кто оставляет свой пост, тот за Вильгельма и изменник России… — стал читать Фирсов. — …В случае отказа продолжать войну, не останавливаться даже перед самой крайней мерой массового расстрела…» — советовала меньшевистская газета военному командованию города. Никита с облегчением вздохнул и, посмотрев на киот, перекрестился:
— Слава те, восподи, есть еще добрые люди.
Заслышав грузные шаги хозяина, он отложил газету и поднялся на ноги. Друзья троекратно облобызались.
— Кстати приехал, — выпуская из своих объятий тщедушное тело гостя, пророкотал густым басом Волков. — Чудны́е дела творятся на свете, — покачал он седеющей головой. — Идет на земле российской содом и гомора, — вздохнул он и, обтерев потное лицо платком, не торопясь продолжал: — Только с собрания биржевого комитета, обсуждали насчет новой власти. Своих людей выбрали в управу. В Совет поставили говоруна Михайлова. Как у тебя дела в Марамыше? — спросил он гостя.
— Горланят, — махнул рукой Никита.
— Ничего, брат, не поделаешь, потому свобода, — глаза Саввы ехидно прищурились. — На каждый роток не накинешь платок, — произнес он после некоторого молчания. — Пускай кричат, тешатся.
За самоваром Волков продолжал рассказывать Фирсову:
— На днях мыркайские мужики стали на мою землю зариться. Пришлось пугнуть через уездного комиссара. — Вынув из бокового кармана меньшевистскую газету «День», Волков произнес: — Послушай, что пишут наши управители.
Подвинув стул ближе к гостю, хозяин начал читать:
«…Всякие попытки к немедленному захвату частновладельческих земель могут губительно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни. — Савва поднял указательный палец вверх и зарокотал: — Конфискация обрабатываемых удельных, кабинетских и частновладельческих земель может быть проведена только законодательным порядком, через Учредительное собрание, которое даст народу и землю и волю». — Глаза Фирсова встретились с хозяином, и, поняв друг друга, они хмуро улыбнулись. — Землю и волю, чуешь? — Савва положил свою тяжелую руку на костлявое плечо Никиты. — Да, мы дадим им такую землю и волю, что волком взвоют, — произнес он злорадно.
— Вестимо, — Никита легонько освободил свое плечо от руки хозяина. — Дай, восподь, — поднял он глаза на иконы. — Может, обернется к лучшему.
Поговорив со своим дружком, Никита успокоенный вернулся в дом зятя.
Тегерсен попрежнему лежал в постели, обложенный подушками, и сосал леденцы.
«Кислятина какая-то, — подумал Фирсов про своего зятя. — Не такого бы мужа Агнии надо. Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», — и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», он круто повернулся навстречу входившей дочери.
Агния с сияющим лицом подошла к отцу и поцеловала его в щеку. Судя по ее беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо. На днях, дав отставку Константину Штейеру, который раза два приезжал в Зауральск с фронта, она начала флиртовать с уездным комиссаром Временного правительства Жоржем Карнауховым.