В эту ночь, с двенадцати до двух, она опять сидела у доктора. Он хотел спать, но сдерживался, сосал кальян, изредка открывал глаза шире обыкновенного и смотрел на её радостно-возбуждённое лицо. Она звала его непременно ехать с нею в аул. Он отказывался.
-- Куда я поеду! Бузу их поганую пить? Трястись сто вёрст на лошади? Я лучше завалюсь спать, чем туда ехать. Вы другое дело -- и молоды, да и вся сегодня на пружинах.
-- Я не боюсь -- я хоть на край света поеду!
Пока она сидела, ему невыносимо хотелось спать. Когда она ушла, и он лёг в кровать, разные мысли, одна на перегонку другой, закружились в его мозгу. Ночь была душна. Сквозь неспущенные занавесы окон глядели в комнату огромные южные фосфорические звёзды. Они стали блекнуть, передвигаться к западу, а он всё не спал. Потом он услышал конский топот у подъезда гостиницы, услышал голос Коли, что-то кому-то говоривший. Сон совсем отлетел. Он закутался в плед и вышел на балкон своего номера. Рассвет уже обозначился там, далеко, над клубившейся туманом степью. Желтовато-розовые отблески уже скользили по отрогам Бештау. В полутьме кони звучно прикусывали удила и топали ногами. Он видел смутные лиловые силуэты фигур в бурках, сидевших на этих конях. Потом он различил привыкшими к рассветным сумеркам глазами, как Антонина Михайловна вышла на крыльцо в своей амазонке, и как подсадили её на большую тёмную лошадь. Коля накинул ей на плечи бурку, и Чибисову показалось, что он сказал ей "ты". Потом подковы застучали о камни, и Коля громко проговорил:
-- Пока прохладно, карьером поедем, -- живо до Кисловодска доскачем -- а там отдых.
Силуэты скрылись за зеленью парка. Утренний холод пробежал дрожью по спине доктора. Он запер балконную дверь и лёг опять в постель.
-- Да, вот, извольте видеть, какой-нибудь хам-азиат, и запускает лапу на такую... -- ворчал он на себя. -- И поделом: не будь чиновником, не рыскай летом по столичным садам и вертепам...
Он бил кулаком неловко положенную подушку и напрягался заснуть.
-- Старый холостяк, -- приходило ему в голову, -- старый чёрт, который только и может, что нарывы на боку прорезать из чувства альтруизма... Никогда не иметь возможности придти к женщине, законно и полно тебе принадлежащей... И ведь были, сколько раз были случаи!.. Нет -- надо, видите ли, сохранить вольность старого холостяка! Ну вот, вот и дождался, -- что же, весело -- хорошо?
Сквозь надвигавшуюся путаницу смутных сновидений, он услышал под окнами звон бубенчиков подъехавшего экипажа.
-- Дня им мало, -- подумал он, -- по ночам рыщут, подлецы!
Он закутался в одеяло с головою.
-- С пикника, надо думать. На воды тоже лечиться приезжают! -- продолжал он свои размышления и невольно прислушивался к смутному шуму на подъезде.
Потом всё умолкло. Он стал засыпать. Ему так ясно нарисовался тот семейный очаг, который так хорошо умеют изображать английские романисты: таган с водой весело кипит, старинные часы мерно оповещают кукушкой пройденное время; у очага сидит молодая няня с ребёнком. Хозяйка, тоже молодая, полная, красивая, возится с ужином. А из двери входит и сам хозяин -- весь заиндевевший от рождественского мороза, но весёлый, оживлённый, любящий жену. Звонкий поцелуй оглашает высокую тёмную комнату, и сколько веселья, тепла, счастья, радости у этого семейного очага!.. И вдруг в комнату врывается стук, какой-то посторонний, ненужный стук. Он мешает общей картине сна, и Чибисов сознаёт это отлично. Он отгоняет этот стук, говорит, что он не хочет его слышать, и что, как это и прежде бывало, нить сновидений должна уступить его требованию. Но стук повторяется ещё громче, настойчивее.
Он открыл глаза. Стучат в дверь. Часы показывают четыре. За дверью чьи то голоса.
-- Кто там?
-- Отвори, Андрей, это я!
Голос знакомый, но спросонья он не может определить -- чей. Пациент какой-нибудь, но кто же с ним на "ты"?
Он отпер дверь. Пред ним стоял Виктор -- бледный, возбуждённый, с бегающими глазами.
-- Можно? я тебе помешал. Ради Бога -- где жена? Саша не знает... Я приехал, говорят, только что уехали верхами... Что это? С кем, куда? Я опоздал с поезда. Я четыре часа стоял в степи -- у меня сломался экипаж...
Чибисов силился придти в себя и сообразить, что сон, что нет. Он кинулся за перегородку и начал надевать панталоны.
-- Андрей, ведь это что же! Постой, может быть, всё это очень глупо, что я делаю. Она, может быть, к знакомым... или куда... Ради Бога... Мне говорят, она с каким-то офицером Колей...
-- Какой там офицер, -- рассердился Чибисов, -- просто юнкер... Успокойся ты первым долгом. Все вы, мужья -- глупейшие звери. Ну, что из того, что жена поехала с проводником ночью? Если бы она хотела тебе изменить, так, полагаю, это можно было бы сделать вечером... Сиди больше в Москве, так не то будет.
Виктор схватил попавшийся под руки стул и пустил им об пол. Две ножки вылетели.
-- Да ты с ума спятил, -- крикнул на него доктор. -- Ведь у меня обок живёт генеральша с блуждающей почкой, а ты ночью стулья ломаешь. Ну, что случилось? Велика важность, что на пикник жена поехала! Да там ещё тридцать других барынь, может быть, с нею едет.
О тридцати барынях Чибисов прибавил уже по внезапному вдохновению, думая этим успокоить Виктора.
-- Смотри, как тебе кровь в виски стучит, -- говорил он, усадив гостя на диван. -- Растолстел ты там на своём вице-директорском стуле. Того и гляди ещё кондрашка хватит. Ну, полно, вздор. Хочешь кахетинского стакан? Доброе вино. Выпей.
Виктор взял бутылку и, не дождавшись стакана, сделал из горлышка несколько глотков.