Обвёртывание тёплым не помогало. Виктор всё так же лежал без чувств и так же холодел. При звуке близкого выстрела его лицо не дрогнуло. Зато Антонина Михайловна всполошилась. Она узнала резкий, обрывистый звук Колина револьвера. Но она сдержалась и не спросила, кто стреляет. Она боялась в эту минуту Коли и решила не спать всю ночь. Ей казалось, что он теперь может её зарезать, что он ночью может напасть на неё, зажать рот, и увезти куда-нибудь дальше, в аул и горы, куда никто и не проникнет. Она посмотрела револьвер её мужа -- все патроны были расстреляны. Она решила просить Нагуа приютить её на ночь в кухне. Ей хотелось, чтобы рядом всю ночь длились танцы и мелькали бы между деревьями силуэты пляшущих, -- в этом шуме и ликовании ей было легче. Когда танцы окончились, она почти обрадовалась, видя, как гости-мужчины переходят в соседнюю палатку и собираются тут, возле них, продолжать неоконченный праздник.

-- Скрипку надо, -- скрипку! -- кричал весёлый седой старик, сильно подвыпивший. -- Посылай за скрипкой.

Бараньи шапки разместились вокруг столика, и начался разговор по-кабардински. Подали бараний бок, и все потянулись руками в блюдо и стали глодать горячие кости. Привели и скрипку -- старого худого певца, похожего больше на чухонца, чем на кабардинца. Его посадили у стола, дали водки и попросили петь. Он уставил между колен трёхструнную скрипку и стал водить по ней кривым, как самострел, смычком так, как водят им виолончелисты. Потом он запел гнусливым, протяжным голосом, удивительно попадая в унисон скрипки. Это было что-то тягучее, бесконечное, однообразное. В звуках слышался скрип арбы, блеяние овец, монотонное житьё горца. Звуки точно выходили не из живого существа, а из старого заброшенного органа, у которого осталось всего две-три трубы, а остальные развалились. Звуки скребли по нервам невыносимо, но слушатели, по-видимому, наслаждались, -- по лицам их расползались блаженные улыбки, и они, покачивая головами, говорили:

-- Хорошо поёт!

-- Смотрите, -- сказал доктор, -- вот тот высокий, белокурый, брат Нагуа, -- он и поджигал солому на крыше и ранен был Харуном, а теперь первый друг, первый слуга Харуна. Вот что значит сила!

На свету двух ярко горевших свечей ясно рисовалась голова Харуна. В сдвинутых бровях и складке, лежавшей между ними, было, в самом деле, много характера. Он не свалится от апоплексии с лошади и не станет от горя напиваться подобно Коле. Да и может ли он вообще напиться: уж который стакан водки он пьёт, а голос его так же ровен и методичен, лицо так же весело и спокойно.

Прислонившись к высокой подушке, Антонина Михайловна смотрела в одну светящуюся точку -- пламя свечи, сверкавшее из-за плеча Харуна. Когда он наклонялся за куском баранины, пламя становилось видно всё; когда он отклонялся на прежнее место, пламя опять превращалось в звёздочку. Ноющие звуки скрипки, сначала резавшие её, понемногу стали как-то ровнее, отдалённее. Кабардинский говор сливался в один неясный, но гармоничный аккорд. Но что-то одно мешало звучать этому аккорду умиротворяюще и спокойно. Она старалась поймать, удалить помеху. Она поймала главное: муж умирает. Но удалить эту помеху нельзя. Ей вдруг представилось, что он не умрёт, а выздоровеет. Она привезёт его в Кисловодск, потом они поедут в Москву. И она ужаснулась этой мысли. Она не могла представить, чтобы опять, после всего того, что было, что случилось сегодня, можно было жить по-прежнему. Но и смерть его казалась не менее ужасной. Она не понимала, что ей нужно, и чего ей желать по преимуществу. А скрипка всё ныла, всё напоминала что-то жалобное, тоскливое. Фигуры мешались и прыгали перед огнями. Кто-то начал танцевать на узком пространстве между столом и входом -- согнувшись, потому что палатка была низкая. Она ещё плотнее закуталась в бурку, закрылась ею до глаз.

Внутренний толчок заставил её привстать. Среди стоявших у входа она увидела Колю. Но это был не он -- даже не был похож на него. Вероятно мимолётный сон наяву смутил её. Гостей было меньше. Скрипач улыбался во весь рот и водил машинально по скрипице смычком. Муж лежал под буркой, доктор курил. Звёзды сияли по-прежнему, только все передвинулись. "Он умрёт завтра", -- вспомнила она -- и удивилась, отчего она спокойна и даже может спать. "Вероятно я очень дурная женщина, или я уж очень устала, одно из двух; столько вёрст верхом с непривычки и потом всё, что здесь случилось". Потом какая-то чёрная, но спокойная мгла охватила её и унесла куда-то в другой мир, где никто не пел, не танцевал, не умирал, где только смутно и равномерно мыслили, -- а значит и жили.