В те времена, когда Власий был в силе, когда на селе был урядник и когда по праздникам, облаченный в сияющие ризы, поп возвышался в церкви и в жизни над всеми, Власий, презирая тунгусов и считая их полулюдьми, полузверями, больше всех не любил шаманов. О шаманах он не раз писал по своему начальству:
«Считал бы богоугодным и полезным делом запретить идолопоклоннические, бесу угодные радения сих знахарей и сомустителей душ... И как в рассуждении искоренения оного шаманства великий труд и большие препятствия существуют вследствие того, что радения свои они и жительство имеют в глухой тайге, то предлагал бы шаманов поарестовать и препроводить в уезд. И тем положить конец вредным их действиям на темные умы дикарей тунгусов...».
Писания Власия по начальству оставались безрезультатными. Начальство, видимо, не так уже боялось шаманов, как Власий. Власий разъярялся, и когда тунгусы выходили в село, вел с ними грозные беседы о шаманах и стращал, что те, кто будут обращаться к шаманам, пострадают и в этой и в загробной жизни.
Тунгусы вздыхали, слушая Власия. А возвращаясь в тайгу, звали шамана и просили его, что б он отвратил от них беды и несчастья, которые сулил им русский шаман. И шаман принимался скакать, плясать, бить в бубен и звонить побрякушками, которыми была обвешана его одежда. Шаман принимался бороться с русским шаманом и его духами и чертями, с его богом.
Власий однажды встретился с шаманом. Тот вынес пушнину купцу и сидел на корточках в лавке, покуривая и посматривая по сторонам. Власий зашел в лавку, и купец, усмехнувшись, хитро и угодливо сказал:
— Вот, батюшка обратите внимание, Ковдельги это, большущий шаман!
До этого Власий никогда не встречался с шаманами. Он нахмурился и внимательно оглядел тунгуса. Тот ничем не отличался от других тунгусов, ничего ни в его наружности, ни в одежде не говорило о том, что он шаман. Только волосы на голове были длинные, почти такие же длинные, как у самого Власия. Власий рассердился и накинулся на тунгуса:
— Ты, дикарь! Ты почему не встаешь, а сидишь, как барин, когда духовное лицо при тебе появляется?
Ковдельги, смущенно усмехаясь, встал и исподлобья взглянул на Власия. Взгляд у шамана был недобрый, неотрывный, пронзительный. У Власия сердце закипело негодованием и обидой:
— Шаманишь?! Беса тешишь?.. Православных отвращаешь? Вот я напишу начальству, что б тебя арестовали! Будешь знать!.. Пошел прочь!..
Шаман опустил глаза и попятился к дверям. Лавочник всполошился.
— Батюшка, — почтительно, по настойчиво и почти властно сказал он, — он ко мне за покрутой[4]. У его дело ко мне. Гнать его не надо!
Власий понял свою ошибку, махнул рукою и ушел из лавки. Но потом где бы он ни встречался с шаманом, он обрушивался на него бранью и угрозами. И старался делать это особенно тогда, когда вблизи были свидетели. А крестьяне посмеивались, и были среди них такие, которые по-своему объясняли гнев и ярость Власия против шаманов:
— Попу, ребята, шаман чистый убыток! Тунгус как делает? Он в деревню придет, попу гостинца тащит, а у себя в лесу шамана одаривает!.. Вот поп и смекает: пошто, мол гостинцы шаману текут, нужно бы, чтоб и шаманов пай в поповский карман попадал!
Мужики смеялись. Но смеялись втихомолку, так, чтобы поп не услыхал, что б до попа не дошло.