Выгнаный из хорошего дома, лишенный церкви и власти, Власий присмирел, испуганно затаился, спрятался от людей. Он закрылся со своей попадьей в нанятой у старика богомольного пустой половине пятистенного дома. Его перестали встречать на деревне, словно исчез он из Монастырского. Но бабы богомолки шныряли к нему, посещали его матушку, носили изредка то яичек, то сметаны, то свежинки-убоинки. И Власий тихо и настороженно существовал. А жизнь становилась все сложнее. Жить Власию делалось все туже и неуютней. Попадья ныла и плакала. Достаток в доме был никудышным. Нечего было сладко и сытно поесть, не на что стало заводить обновок. Без остатку исчезло былое приволье.

Попадья надумала:

— Отец, ты бы вышел к тунгусишкам! Мало ли там тобою крещенных! Неужели не будет от них благодарности?.. Выйди, отец!

Власий слушал попадью, хмурился и соображал. Власий понимал, что попадья говорит дело. И надо было только обдумать хорошенько, как все это лучше сделать.

Наконец, Власий обдумал и сообразил. И в раннее зимнее морозное утро выехал он с давнишним своим приятелем, умным и хитрым тунгусником Макаром Павлычем к тунгусским стойбищам.

Макар Павлыч, которого новая власть тоже здорово пощипала, учил Власия:

— Мы, отец духовный, попробуем перехватить тунгусишек прежде госторгов этих самых. Госторги спят себе да ожидают, чтоб тунгусы пушнину имя в теплое местечко сами привезли, а мы к тунгусам навстречу! Ха!

У Макара Навлыча сноровка с тунгусами дело вести была давнишняя и испытанная. И Власий верил ему и во всем здесь полагался на него. Макар Павлыч прихватил с собою в нарты пару сум с каким-то добром. У Власия наскреблось немного спичек, кирпич чаю. Попадья сунула бутыль домодельной настойки.

— Угостишь! — сказала она. — Угощенные они подобрее да побогобоязненней будут!

И вот, крадучись, что б соседи не заметили да что б разговоров лишних не было, пустились они в путь. Привычной дорогой пустил Макар Павлыч коня. В этих местах знал мужик каждую ложбинку, каждый распадок, каждую елань. Сколько раз бывал он здесь раньше! Сколько раз этой самой дорогой ездил он за тунгусским промыслом! Памятна ему эта дорога. И оттого кряхтит он сердито и в ругани отводит сердце против порядков новых, против власти новой: не стало ему нынче ходу, приходится вот теперь воровски, с оглядкой к покручникам пробираться.

Ругался Макар Павлыч, а Власий вздыхал, закатывал благочестиво глаза и поддакивал:

— Страшные времена! Ох, господи, страшные времена!