Гулом глухим (зверь таежный ворчит так, издали поглядывая на добычу), гулом стадовым встречали по деревням эти два обоза. Вылезали мужики из изб, высыпали остроголосые ребятишки, облепляли сани, назойливо лезли, глядели, разглядывали. И конвоиры незлобно грозили винтовками, отпихивали любопытных прикладами, покрикивали:
— Не лазьте!.. Слышь, не лазьте, земляки!..
Лезли, грудились мужики, бабы, озорничали ребятишки — разглядывали тех, кто еще недавно, но не так, ехали в иной путь. Разглядывали — и не узнавали.
— Которы это, мужики? Неужто те самые, оногдысь которы с отрядом белым перли?
— Видно, те... Будто те, ребята!
— Ишь ополоснуло их как! Фасон-то уж не тот!
— Куда жа их теперь? — любопытствовали бабы.
— Куда-а?! — хмыкали, вскидывались вокруг. — Известно, куда — кончать! Расстреливать их будут в городу!
— Сначала засудят, а уж потом к стенке!..
Толковали, рядили, провожали этими толками пленных. Не стесняясь их, словно уж не живые были они, а вещи, далекие. И молча озирались офицеры, хмуро переглядывались, кутались в одежду — от холода укрывались, от слов, от взглядов.
Но шумнее стало, озорнее в деревнях, когда проходил через них второй обоз: бабий.
У баб деревенских поблескивали глаза, они скалили зубы — зло и глумливо смеясь.
— Ага! Схапали шкурех!..
— Заполонили офицерских полюбовниц!..
— Вот дадут вам в городу! Задерут подолы, да всыпят горячих!..
— Спустят с вас, курвы, мясо белое!..
— Разъе-елись!.. Раздобре-ели!..
— Дадут вам ходу! Изукрасят вас, красоточки!.. Изукрасят!
— Ишь, лопать-то какая хорошая! Наблудили, наворовали!.. Га-адины!..
Бабы напирали на обоз, плевали, выставляли кукиши, подплясывали злорадно. Они помнили недавние ночи, когда в жарких избах эти самые женщины ладили из себя барынь, командовали, приказывали, пьяно задирали их. Они помнили это.
Но вот кто-то из них разглядел вдову, Валентину Яковлевну. Кто-то ближе протиснулся к саням, на которых она сидела. Крикнул:
— Гляди-ка, бабоньки, а офицерша-то, которая с упокойником тащилась, здеся-жа! Ай похоронила супруга-то?..
Вдова Валентина Яковлевна (окаменела она, застыла) взглянула на баб, отвернулась.
— Отстаньте от женьчины!.. — вяло сказал конвоир. — Ейное дело вдовье... Отстаньте!
— Вдовье!.. Знамо — вдовье дело не сладкое!..
— Похуже, чем у шлюх этих!.. Тьфу, будь вы троюпрокляты!..
Так из деревни в деревню.
И также в Максимовщине.
Въехали в село, Королева Безле (на одни сани примостилась она со вдовою) тронула Валентину Яковлевну за рукав:
— Эта самая Максимовщина и есть...
Та жадно взглянула кругом и к конвоиру:
— Мне бы здесь разузнать надо!..
— Чего?.. — поглядел тот на нее.
— Мужа моего... тело тут где-то... Я хотела бы узнать...
— Спрашивайся у старшого. Он распоряжатся!
Королева Безле привстала на санях и звонко:
— Товарищ старший!.. А, товарищ комиссар!..
По саням, по кошевкам перекликнули. Дошло до старшего. Пришел:
— Какая надобность?..
Вдова Валентина Яковлевна сказала. Старший подумал, голову даже криво поднял. Подумал и сказал:
— Упокойника разыскивать? Видал ты! На этот смысл распоряжения у меня никакого не имеетца... Объявишься в городе... Там тебе всякую справку дадут!..
Был упорен старший, непреклонен. Так вдова ничего и не добилась. Только, когда после раздыха трогался обоз в дальний путь — старушонка какая-то, вместе с бабами вертевшаяся возле саней, вместе с бабами над женщинами галившаяся, поглядела, присмотрелась к вдове и, позабыв о насмешках, о злобе, вдруг участливо спросила:
— Это у тебя, сударка, муж-то в гробу покоился? У тебя?
И не получая ответа, но не смущаясь этим, она свое:
— У тебя, значит... Я к тому: утресь офицеров тут провозили, полоненных. Ну, значит, ребята военные-то сказывали, что вытряхнули твоего мужа-то упокойника из гробу. «В вашей, — говорят ребята-то эти, — в вашей Максимовщине полковника вытряхнули, а вместо его — деньги...».
Бабы кругом молчали. Слушали старуху, хоть и знали все это сами. Все слышали утром.
Бабы слушали и глядели на вдову, на старуху.
— Агромадные деньги, сказывали!.. Да! А у покойника-то твоего, женчьина, офицеры-то на кладбищу нашу сволокли, да еле-еле снежком прикрыли, присыпали... Так он там и лежал бы. Да мужики тогды-же заприметили тело неизвестное, неладно, ведь, собаки грызть начали упокойника... Нехорошо. Ну, зарыли глыбше... Глыбше. А теперь и оказалось, что твой это... Сказываю, зарыли... Ты будь без сумленья!.. Теперь не растащут!..
— Нет, теперь не тронут! — подхватили бабы.
Вдова Валентина Яковлевна вцепилась в отвод саней, крепится: ах, не расплакаться бы!
Старший подумал, поглядел:
— Ну, нечего рассусоливать! Трогайте, ребята! Ладно!..
Вдова рванулась к нему:
— Позвольте!.. Товарищ! Позвольте мне сходить на могилу!..
Старший (шагнул он, было, уже к своим саням) остановился, быстро обернулся к вдове и резанул:
— Нельзя! — Нет такого приказанья!..
— Позвольте! — зазвенел тоскою женский голос. — Что же тут такого?.. Ведь я не убегу... Ведь муж мой там...
И еще раз отрубил:
— Нельзя! Нет, говорю, распоряженья на это...
Но вдруг вспыхнул, отчего-то рассердился, повысил голос:
— А потом еще вот што... Подумать об этом надо: кто там на кладбище? — враг наш!.. Его зря добрые люди от зверя прикрыли... от собак. Ему-бы и впрямь следовало костей не собрать!.. Враг он!
Передохнул, еще сильнее и полней налился гневом.
— Враг!.. Какая может быть здесь снисхожденья? Эй! Трогайте, ребята! Да ну их... с канителью этой!.. Пошел!
Тронулись. Уходили назад бабы, избы, огороды. Вдова тоскливо глядела туда, где за пряслами чернели кресты. Кругом все умолкли.