О трудоднях, о которых все вокруг нее говорили, бабка понимала так:
— Совецко жалованье...
А раз советское, то, значит, некорыстное, пустяковое, не настоящее.
Поликарп внушал старухе:
— Увидишь, мать, каки это таки трудодни. Который на совесть трудится, у того и больше будет. Главное, — чтоб не было лодырей...
— Ну, погляжу я, каки тебе трудныдни достанутся! Погляжу!.. — не сдавалась бабка.
— А вот и ладно! — смеялся сын. И вместе с ним смеялись ребята.
Бабка таила в себе обиду на насмешников. Она добиралась до редких своих сверстниц, таких же древних старух, жаловалась им:
— Совсем народ обезбожил, девоньки! Матушки мои, мнучки несмысленые, поди, под себя-то путем сходить не могут, а туда же: над старухой галятся!.. Смешно им, коли я правду сказываю!
Старухи горестно вздыхали. Старухи сочувствовали бабке. Старухи выкладывали ей свои горести. И были эти горести сходны и общи им всем отброшенным, оттесненным на задворки задорной, кипучей и непонятной жизнью.
И про трудодни старухи так же, как бабка, толковали:
— Вестимо, трудныдни!.. Омманут! Заманули на работу, иные горят на ей, а, в канцы концох, шиш и выйдет!.. Омманут!
— Омманут! — загорались потухшие глаза. И невероятна была эта старческая, ненужная радость...